этому Огоньку привыкла.  И  каждый  день  смотрела,  как  он  понемножку
растет.
     Холмик был возбужден, ему казалось, что он делает что-то нужное. А я,
насмотревшись на больных, сказала ему со злостью:
     - Ты хочешь, чтобы мы умерли на неделю позже?
     - Я хочу, чтобы не умирали.
     - У тебя есть надежда?
     Я спросила, потому, что хотела, чтобы меня кто-нибудь успокоил.
     - Да, - сказал Холмик. - Потому что  Земля  больна  оспой.  А  каждая
болезнь проходит.
     - Это ты сейчас придумал?
     - Это только образ.
     Мы отошли под стену, где меньше дуло. Я спросила, кого  из  наших  он
видит. Холмик сказал, что с ним в дружине Селиванов. Я  удивилась,  потому
что Селиванов тупой и бездельник.
     - Люди меняются, - сказал Холмик. Потом подумал и добавил:
     - У нас тоже не все ангелы. Некоторые берут для себя.
     Но не стал объяснять, относилось это к  Селиванову  или  нет.  И  еще
сказал:
     - Вчера  вечером  расстреляли  трех  мародеров.  Только  я  не  пошел
смотреть.
     - А Кима не видел?
     - Нет. Селиванов говорил, что он уехал в Москву.
     - Спасибо.
     - Ты за что благодаришь?
     - Неважно. А как Сесе?
     - Ничего, - сказал Холмик, но  так  сказал,  что  я  сразу  же  стала
настаивать: что случилось?
     - Он болеет, - сказал Холмик.
     - Чем болеет?
     - У него орор.
     - Не может быть!
     - Почему?
     - Ты сам видел, сам?
     Я поняла, что все могут умереть или заболеть, а  Сесе  не  может,  не
должен, потому что это несправедливо!
     - Да, - сказал Холмик. - Я его видел.
     - Он в Москве? В больнице?
     - Нет. Он дома.
     - Почему?
     В Москве больницы переполнены. Ты не представляешь, что там делается.
Теперь у кого орор, остаются дома.
     - Я скажу маме - его возьмут к нам в больницу.
     - Не возьмут. И он сам не согласится. Он же понимает.
     - Что здесь можно понимать?
     - То, что в больницах еле справляются  с  теми,  кому  можно  помочь.
Орорным помочь нельзя, ты же знаешь!
     - Но ведь говорили про сыворотку!
     - Оля, я пошел, ладно? Некому сейчас делать сыворотку.
     Он убежал, а я пошла домой. Я думала, что надо навестить Сесе. Кто за
ним ухаживает? Ведь он жил один, рядом со школой.
     Я вернулась к Огоньку. Он был такой же, как вчера. Ведь он живой  или
почти живой. Он растет. Он хочет всех нас убить.  Или  он  не  знает,  что
убивает? Между мной и Огоньком был железный столбик - его поставили, когда
огораживали Огонек. Если стоять, прижавшись щекой к  углу  дома,  то  край
Огонька  касается   столбика.   Коснулся,   мигнул,   отодвинулся.   Снова
коснулся... Уйди, говорила я ему, пожалуйста, уйди...  Долго  смотреть  на
Огонек нельзя - болят глаза. Оспа  Земли,  повторяла  я  про  себя.  Оспа,
которая может покрыть всю кожу, и тогда больной  сгорит.  И  это  случится
очень быстро. Если бы я знала, что я сейчас умру, но мама  будет  жить,  и
Холмик будет жить, и Дашка, - это  было  бы  плохо,  но  не  так  страшно,
честное слово. Но если я знаю, что вместе со мной умрут  все,  даже  самые
маленькие ребятишки, и вместо всех домов и церквей, музеев и заводов будет
только огонь, - это страх непереносимый.
     И  у  меня  в  сердце  была  такая  боль,  что  я  забыла   о   Сесе.
Холодно-холодно и тошнит.
     У самого дома меня вырвало. Может быть, потому, что я долго не ела, а
тут целую тарелку супа в больнице. Может, от ужаса. И сколько мне  жить  в
этом ужасе? Мама говорила в больнице, что у них много  самоубийц,  которые
не сумели себя убить.  Оказывается,  больше  половины  самоубийц  остаются
живыми.
     Я включила телевизор, но он не включался.
     Снова начался ливень,  он  бил  по  стеклу,  словно  кулаками.  Стало
темнеть, и дали свет.
     Я экономила свет, у  меня  горела  только  одна  лампочка  в  большой
комнате. Ливень стучал в окно, и я не сразу поняла,  что  там  -  человек,
который тоже стучит. Я не подумала, что это может быть Ким, и открыла. Мне
было не страшно - мне было все равно.
     Это был Ким.
     Он был в кожаной куртке и кожаных штанах. Совсем  пижон.  И  кепка  у
него была черная кожаная. Он отпустил черные усики.
     - Привет, - сказал он. - Где мать?
     - В больнице, - сказала я. - А мне сказали, что ты в Москве.
     - Я в Москве, - сказал он. - Там все лучшие люди.
     Я поняла, что он пьяный.
     - Ты чего приехал? - спросила я. Ты помнишь наш разговор?
     - Кимуля, - сказала я. - Неужели ты об этом можешь думать? Я  сегодня
была в больнице. У мамы. Ты бы посмотрел. И Сесе болен.
     - Пустые слова, - сказал он и глупо засмеялся.  Он  сел  в  кресло  и
вытащил  из-за  пазухи  пистолет,  настоящий,  черный,  блестящий,  словно
мокрый.
     - Видишь? - сказал он. - Пир во время чумы. Предлагаю участие.
     - Дурак ты, Ким, - сказала я.
     - Я на тачке приехал, - сказал он. - Дружок ждет.  Мы  славно  живем.
Делаем дело и уходим. Москва большая.
     - Ну чего ты выступаешь? - сказала я. - Меня ты не удивишь.
     - Ты не поверила? Смотри.
     Ким засунул руку в верхний карман  куртки  и  вытащил  оттуда  горсть
каких-то ювелирных бранзулеток.
     - Хочешь? - сказал он. - Все твое!
     - А зачем? Кому это теперь нужно?
     -  Находятся  чудаки.  Даже  не  представляешь,  сколько.  Меня   тут
поцарапало - перестрелка случилась с патрулем.
     Мне было с ним очень скучно,  словно  он  -  мальчик  на  сеансе  про
американских гангстеров, а я - взрослая зрительница.
     Он поднялся, и я спокойно смотрела на него.
     Ким поигрывал пистолетом.
     - Пошли, - сказал он. - Я в самом деле про тебя думал. Все  время.  Я
тебе все достану - все, что ты хочешь. И шмотки, и жратву. Ты будешь  моей
королевой, честное слово. Меня в организации уважают. Я двух  милиционеров
пришил, честное слово. У нас знаешь сколько баб - а я к тебе.
     - Ты еще маленький, - сказала я.
     Он поднял пистолет и прицелился в меня.
     - Олька, - сказал он, будто играл роль, - у тебя нет выбора. Ты  моя.
- Уходи, - сказала  я.  -  Мне  собираться  надо,  я  к  маме  в  больницу
переезжаю.
     Он пошел ко мне, не выпуская пистолета, а я стала отступать, мне  все
еще не было страшно.
     Вдруг он отбросил пистолет и схватил меня.
     - Я докажу! - повторил он. - Я сейчас докажу.
     Он стал валить меня на диван. Он  разодрал  мне  на  груди  платье  и
оцарапал шею. Если бы я тогда испугалась, я бы, конечно погибла  -  он  бы
сделал все, что хотел. Но я не боялась, и  мне  было  скучно  и  противно,
словно я смотрю со стороны. Я думала: как сделать ему больно? Простите, но
я укусила его в нос. Это как-то неприлично звучит.  А  он  закричал,  и  я
поняла, что правильно сделала. Я побежала к открытой двери на улицу,  хотя
знала, что там его дружок.
     Я выскочила на улицу. Там в самом деле стояла "Волга", за рулем сидел
парень, но он не смотрел в мою сторону. Я не могла звать на помощь -  была
такая буря! А услышат - кто посмеет выйти?
     Ким выскочил с опозданием и не видел, куда  я  побежала,  но  к  тому
времени его дружок опомнился и показал.
     Я обернулась и увидела, как Ким прыгнул в машину. "Волга"  рванула  с
места.
     Я забежала за угол и чуть не попала под газик.
     Это был зеленый газик с красной звездой на боку. Я отскочила к  стене
и увидела напряженное лицо солдата за рулем. Тут  же  газик  затормозил  -
чуть не столкнулся с" Волгой".  Ким  открыл  дверь  и  начал  стрелять  по
газику. Оттуда выскакивали люди. Они тоже стреляли. Один из  солдат  упал,
головой в лужу. Был грохот и крики, а мне казалось,  что  это  ко  мне  не
относится. Потом все кончилось. Я видела, как солдаты  заносили  своего  в
газик, а Кима и его дружка положили в" Волгу". Туда сел солдат, и  "Волга"
уехала. Офицер из газика в мокром плаще подошел ко мне и спросил:
     - Других не было?
     - Нет, - сказала я.
     - Ты иди домой, - сказал офицер. - Иди, тебе здесь нечего делать.
     Лил дождь, а лужа, в которой раньше лежал солдат, была красной.
     Я пошла домой, но не дошла, а остановилась возле Огонька. Мне не было
жалко Кима, потому что это был чужой Ким.
     - Вот видишь, к чему это приводит, - сказала я Огоньку.
     Я была совсем мокрой, в рваном платье. И тут я  увидела,  что  за  то
время, как я не встречалась с Огоньком, у него появился младший  братишка.
Я смотрела на железный столбик. Мой старый Огонек еще больше подрос,  край
его залез за столбик, а малыш был совсем маленький, как мухоморенок  рядом
с мухомором.
     Идти в таком виде к маме в больницу - только пугать ее.  Я  вернулась
домой и почти сразу заснула - такая у меня была реакция.
     Ночью я просыпалась от  страха.  Я  задним  числом  перетрусила.  Мне
казалось, что кто-то пробрался в дом и сейчас он со мной что-то сделает, а
может, убьет, но я не  могла  отогнать  сон  настолько,  чтобы  проверить,
заперта ли дверь.
     Я проснулась поздно. Было  тихо.  И  я  целую  минуту  лежала  совсем
спокойно, в хорошем настроении и думала: почему  не  надо  идти  в  школу?
Потом минута прошла, и я все вспомнила. Я попыталась  включить  телевизор,
но он не работал. Было полутемно, хотя часы  показывали  девять  часов.  Я
выглянула в окно  -  над  улицей  нависла  почти  черная  туча  -  вот-вот
выплеснется. Я стала быстро собираться. Кожаная кепка Кима лежала на полу.
Я выкинула ее в мусорное ведро. Потом собрала свою сумку  -  только  самые
нужные вещи, словно собиралась на экскурсию. Я решила, что отнесу вещи,  а
потом схожу к Сесе. Обязательно. Ведь я не боюсь заразится?
     Но в больницу я не пошла. Я  подумала,  что  пока  я  буду  ходить  в
больницу, Сесе может умереть. Я оделась потеплее, перерыла всю кухню, пока
нашла полпачки сахара - даже странно, что не видала ее раньше. Больше  мне
нечего отнести Сесе.
     Я поспешила к Сесе, пока не началась новая буря. Воздух был  тяжелый,
и я сразу запыхалась, пришлось перейти на шаг. Сесе жил в трех  кварталах,
рядом со школой, у него свой маленький дом - это  дом  его  отца,  который
когда-то был директором нашей школы, но умер.
     У дома я встретила Шуру Окуневу, старшую сестру Даши.  Она  спросила,
не видела ли я ее Петьку. Петька убежал  на  улицу,  а  она  волнуется.  Я
сказала, что не видела. И спросила: Сесе дома? Это был глупый вопрос.
     - Ты что, не знаешь? - спросила Шура. - У него  же  орор,  может,  он
помер.
     - А ты к нему не ходила?
     - Ты что! У меня ребенок. Мне бы его сохранить.
     - Я к нему пойду.
     - Олька, - сказала Шура убежденно. - Нельзя. Он все равно, что  умер.
А это верное заражение, ты у любого спроси - сегодня орор хуже чумы.
     - Я пойду.
     - Тогда больше ко мне не подходи и  вообще  к  людям  не  подходи!  -
закричала Шура.
     Я понимала, что она психует: в такие дни иметь ребенка  -  это  вдвое
хуже.
     Шурка побежала дальше, крича своего Петьку, а я пошла к Сесе.
     Дверь к нему была открыта.
     Я спросила, есть ли кто дома.
     Сесе не ответил, и я вошла.
     Он был совсем плохой. Страшно худой - скелет, а на лице  и  на  руках
красные пятна. Руки покорно лежат на одеяле, и сам он покорный.
     Он увидел меня - глаза расширились.
     - Здравствуйте, - сказала я, - я пришла, может, надо что?
     - Не подходи, Николаева, - сказал он. - Нельзя.
     - Ничего, - сказала  я,  но  осталась  стоять  у  двери.  Я  даже  не
подозревала, что человек может так измениться. Я понимала,  что  он  скоро
умрет.
     На столике стоял пустой стакан.
     - Вы пить хотите? - спросила я, чтобы не стоять просто так.
     - Не надо.
     Я прошла к кровати, взяла стакан и пошла  на  кухню.  На  кухне  было
запустение, но кто-то  здесь  недавно  был.  Значит,  кто-то  ходит.  А  я
боялась.
     У плиты стоял газовый баллон, и в нем еще оставался газ.  Я  включила
его, поставила чайник, достала сахар. Вернулась к Сесе.
     - Вот видишь, - тихо сказал Сесе. - Не повезло.
     - Ничего, - сказала я, - вы еще поправитесь.
     - Спасибо.
     - А кто к вам приходит?
     - Ты не знаешь?
     - Нет.
     - Холмов.
     - Холмик? А мне он ничего не сказал.
     - Это опасно. Вы, ребята, не понимаете, как опасно.
     - Все очень опасно, - сказала я серьезно. - Потому что меняются люди.
     - А как там огоньки? - спросил Сесе.
     - Вчера  новый  родился  за  нашим  домом,  -  сказала  я.  -  Совсем
маленький.
     Он закрыл глаза, потому что ему трудно было говорить.
     - Я буду у мамы в больнице, возьму лекарств.
     - Не надо, - еле слышно сказал Сесе. - они нужны живым.
     Чайник закипел, я сделала сладкий напиток. Потом напоила его.
     Сесе не разрешал, но он был такой слабый, почти невесомый,  и  я  его
все равно напоила. Мне было бы стыдно этого не сделать. Он немного  попил,
но больше не смог. Он закрыл глаза, а я ему что-то хотела сказать и  никак
на могла придумать, что.
     И я сказала ему, как я его люблю, как я всегда его любила, потому что
он самый красивый и умный. Еще с седьмого класса любила.  Он  вдруг  начал
плакать - только слезами, лицо было неподвижно. Он велел мне уйти.
     На улице меня поймал такой ливень, какого я еще не знала.
     Было темно, как глубокой ночью, и я даже заблудилась.  Я  шла  и  все
время натыкалась на стены. Я  плохо  соображала.  Но  тут  я  увидела  наш
Огонек. Я добралась до угла дома,  стояла  там  и  смотрела  на  Огонек  с
ненавистью, как будто он был виноват в болезни Сесе.
     Было все еще темно, но дождь вдруг ослаб.  Я  поглядела  на  железный
столбик - и увидела, что край Огонька не  достает  до  него.  А  маленький
Огонек не увеличился.
     Я стояла и глядела на Огонек, словно  загипнотизированная.  Не  знаю,
сколько простояла. И тут услышала далекий крик. Почти сразу большой Огонек
съежился, а второй, малыш, мигнул и исчез.
     Я обрадовалась. Значит, правда, они могут исчезать.
     Потом забежала домой, взяла сумку и пошла в больницу.
     По дороге встретила Шурку Окуневу.
     Она поднималась от реки, еле живая, словно  ее  палками  побили.  Она
тащила на руках Петьку - Петьке уже шесть лет,  тяжелый,  она  запыхалась.
Увидела меня и начала кричать, словно я была виновата:
     - Я же звала! - кричала она. - Я же звала и никого!
     - Нашла? - спросила я. - Вот и хорошо.
     - Ты не понимаешь. - Холмик утонул! Он моего Петьку  вытащил,  а  его
унесло! Я сама видела!
     - Где? - Я бросила сумку и побежала к реке.
     Вслед кричала Шурка, потом она бежала за мной, она не  замечала,  что
Петька тяжелый и мокрый, она все время повторяла:
     - Я же не могла... Он за бревно держался, он Петьку вытолкнул, а река
- ты же знаешь... Я Петьку тащила...
     Река была вздувшейся, громадной,  по  ней  неслись  бревна,  какие-то
ящики... ни на берегу, ни в воде не было ни одного человека.
     -  Может,  его  выбросило  на  берег?  -  Я  просто   умоляла   Шурку
подтвердить, а она не смогла.
     - Я видела - его голова там, на середине, появилась - и все...
     Я взяла у нее Петьку, он устало плакал.
     Мы по очереди несли его на косогор. Уже наверху я спросила:
     - Ты кричала?
     - Ой, как я кричала! - ответила Шурка.
     Я отдала ей Петьку.
     - Согрей его, - сказала я.
     - Я кричала - и никого, - повторила Шурка и ушла.
     И тогда я решила, что к маме пока не пойду. Мне  нужно  поговорить  с
кем-то серьезным, который захочет поверить.
     Дошла до станции. Уж не помню, как.
     На станции были люди. Солдаты и  дружинники  вытаскивали  из  вагонов
мешки. За путями, у стрелки горел Огонек.
     Я увидела того лейтенанта, который говорил со мной вчера.
     - Мне надо в Москву, - сказала я. - Обязательно. Может я ошибаюсь. Но
если я не ошибаюсь, тогда есть надежда.
     - Поезда не ходят, - сказал он. - Ты же  знаешь.  И  в  Москве  такие
пожары...
     - Тогда я вам скажу.
     Его позвали, но он посмотрел мне в глаза и крикнул:
     - Погоди, без меня!
     А мне сказал:
     - Говори, девочка.
     И я ему сказала про совпадения. Про то как увеличился  Огонек,  когда
пришел Ким, про то, как он чуть-чуть уменьшился, когда я пришла  от  Сесе,
как погас малыш, когда Холмик вытащил Петьку, а сам не смог  выбраться  из
реки.
     Мы с лейтенантом добрались до Москвы на его газике.
     И я все это повторила здесь.
     Я знаю, что есть надежда. Никто раньше об этом не догадывался, потому
что не искал связи между нами и  Огоньками.  Если  нет  надежды,  ее  надо
искать там, где не искали.
     Нет, я не смогу остаться здесь. Холмика нет, и  некому  даже  напоить
Сесе. Вы просто не представляете, какой он человек.
     И мама, наверное, уже с ума сходит.




                          "МОЖНО ПОПРОСИТЬ НИНУ?"


     - Можно попросить Нину? - сказал я.
     - Это я, Нина.
     - Да? Почему у тебя такой странный голос?
     - Странный голос?
     - Не твой. Тонкий. Ты огорчена чем-нибудь?
     - Не знаю.
     - Может быть, мне не стоило звонить?
     - А кто говорит?
     - С каких пор ты перестала меня узнавать?
     - Кого узнавать?
     Голос был моложе Нины лет на двадцать. А на самом  деле  Нинин  голос
лишь лет на пять моложе хозяйки. Если человека не знаешь,  по  голосу  его
возраст угадать трудно. Голоса часто старятся раньше владельцев. Или долго
остаются молодыми.
     - Ну ладно, - сказал я. - Послушай, я звоню тебе почти по делу.
     - Наверно, вы все-таки ошиблись номером, - сказала Нина. - Я  вас  не
знаю.
     - Это я, Вадим, Вадик, Вадим Николаевич! Что с тобой?
     - Ну вот! - Нина вздохнула, будто ей жаль было прекращать разговор. -
Я не знаю никакого Вадика и Вадима Николаевича.
     - Простите, - сказал я и повесил трубку.
     Я не сразу набрал номер снова. Конечно, я просто не туда  попал.  Мои
пальцы не хотели звонить Нине. И набрали не тот номер.  А  почему  они  не
хотели?
     Я отыскал в столе пачку кубинских сигарет. Крепких  как  сигары.  Их,
наверное, делают из обрезков сигар. Какое у меня может быть дело  к  Нине?
Или почти дело? Никакого. Просто хотелось узнать, дома ли она. А  если  ее
нет дома, это ничего не меняет. Она может быть, например, у  мамы.  Или  в
театре, потому что на тысячу лет не была в театре.
     Я позвонил Нине.
     - Нина? - сказал я.
     - Нет, Вадим Николаевич, - ответила Нина. -  Вы  опять  ошиблись.  Вы
какой номер набираете?
     - 149-40-89.
     - А у меня Арбат - один - тридцать два - пять три.
     - Конечно, - сказал я. - Арбат - это четыре?
     - Арбат - это Г.
     - Ничего общего, - сказал я. - Извините, Нина.
     - Пожалуйста, - сказала Нина. - Я все равно не занята.
     - Постараюсь  к  вам  больше  не  попадать,  -  сказал  я.  -  Где-то
заклиналось. вот и попадаю к вам. Очень плохо телефон работает.
     - Да, - согласилась Нина.
     Я повесил трубку.
     Надо  подождать.  Или  набрать  сотню.  Время.  Что-то  замкнется   в
перепутавшихся линиях на  станции.  И  я  дозвонюсь.  "Двадцать  два  часа
ровно", - сказала женщина по телефону "сто". Я вдруг подумал, что если  ее
голос записали давно, десять лет назад, то она набирает номер "сто", когда
ей скучно, когда она одна дома, и слушает свой голос, свой молодой  голос.
А может быть, она умерла. И тогда ее сын или человек,  который  ее  любил,
набирает сотню и слушает ее голос.
     Я позвонил Нине.
     - Я вас слушаю, - сказала Нина молодым голосом. - Это опять вы, Вадим
Николаевич?
     - Да, - сказал я. - Видно, наши  телефоны  соединились  намертво.  Вы
только не сердитесь, не думайте что я  шучу.  Я  очень  тщательно  набирал
номер, который мне нужен.
     - Конечно, конечно, - быстро сказала Нина.  -  Я  ни  на  минутку  не
подумала. А вы очень спешите, Вадим Николаевич?
     - Нет, - сказал я.
     - У вас важное дело к Нине?
     - Нет, я просто хотел узнать, дома ли она.
     - Соскучились?
     - Как вам сказать...
     - Я понимаю, ревнуете, - сказала Нина