, и медикам - ты
    наверное, читала...

    - Конечно, - поспешила ответить прекрасная Люцина, и я ей не поверил.

    4.

    И  вот  я  шел  по  узкому  штреку  именно  в  тот  день,  когда в шахту
    спускаться  нельзя.  Началась  весна. Через день, а может раньше, сосуды
    репы  начнут  качать  наверх  воду. В такой период шахта закрывается, из
    нее  вывозят  оборудование,  и  пока  не прекратится рост побегов, у нас
    отпуск.  Обычно  он  длится недели две-три. А этот сумасшедший энтомолог
    вместо  того, чтобы подождать месяц, бросился сюда один без скафандра, в
    поисках куколок.

    Оказалось, я иду правильно. Я сообщил Родригесу.

    - Хуан, тут лежит вскрытая торопыга. Он здесь проходил.

    Торопыга  была  страшненькой  на  вид, такие нам часто встречались, мы к
    ним  привыкли,  и  из  их  тяжелых, сверкающих жвал ребята делали ножи и
    другие  сувениры.  Я  сам привез как-то Люцине такой нож. Она его тут же
    выкинула, как узнала, что это - жвалы какой-то гусеницы.

    Уйти  он  далеко не мог. Я был в башмаках, которые не очень скользили по
    липкому  полу,  я  знал  куда  идти,  наконец,  я не искал ничего, кроме
    Теодора, и не исследовал гусениц по дороге.

    Идти  становилось  все труднее. С потолка падали капли, каждая наполнила
    бы  стакан  сладким  соком, под ногами хлюпало. Стены штрека прогибались
    под  напором  сладкой  воды. Репа гудела, радуясь весне. И где-то в этой
    липкой  бездне  бродил  Теодор,  причем  с  каждой  минутой его спасение
    становилось все более проблематичным.

    Навстречу  мне  ползли  и  бежали  личинки,  нимфы,  плоскотелы,  манги,
    торопыги,  сунички,  -  все те жители репы, что летом не выходят наружу,
    отсиживаются  внутри,  на  бесплатной  кормежке.  Беженцы  шли  сплошным
    потоком,  стремясь  уйти  подальше  от  центрального  ствола.  Они-то уж
    знали,  когда  им  следует  бежать.  Я  раздвигал их башмаками. Большая,
    черно-оранжевая  леопардовая  манга подняла голову и удивленно поглядела
    мне  вслед,  подумав  видно:  вот  дурак,  куда  идет?  Оттуда наш брат,
    подземный житель, живым не возвращается.

    Я  рассчитывал  отыскать  Теодора в полости, но нашел там лишь следы его
    недавнего  пребывания.  Одной  из стен он нанес несколько порезов ножом,
    словно  что-то  выковыривал из нее. Затем он, видно, проследовал к дыре.
    Вот этого делать не следовало. Я сразу сообщил об этом Родригесу.

    - Дело плохо, - сказал я - Он отправился дальше.

    -  Ого,  - сказал Родригес и замолчал. Я понимал, почему он молчит. Долг
    начальника  велел ему тут же вызвать меня обратно. Но и этого он сделать
    не  мог - это означало погубить Теодора. Дыра вела в один из питательных
    сосудов  репы.  Это  были  вертикальные  туннели, по которым и поступала
    вода  к  ростку.  Мне приходилось туда лазить в хороший, сухой период, и
    то  эти  колодцы,  в  которых всегда сыро и жарко, не вызывали желания в
    них  возвращаться.  Мы  тщательно  наносили  их  на план шахты, чтобы не
    врезаться  к  ним  штреком.  Внизу,  в глубине, покачивалась вода. Здесь
    терпеливо  ждали  своего  времени  выползти  на  свет миллионы всяческих
    тварей.  И  это  было  в  сухое  время.  Что там творится сейчас - мне и
    думать  не хотелось. Но Родригес молчал, а это значило, что мне все-таки
    придется туда идти.

    - Решай сам, - сказал Родригес. - Скафандр у тебя надежный.

    Ну  и  негодяй,  подумал  я  о  своем  начальнике.  Это  во мне бушевала
    трусость.  И  ничего  я с ней поделать не смог. Только я был уверен, что
    Люцине я об этом ничего не расскажу.

    И я пошел к дыре.

    Я  сунул  голову  внутрь.  Учтите,  что  я был в скафандре, спасательном
    скафандре,  которому почти ничего не страшно. Теодор же отправился в это
    путешествие  в  простом  комбинезоне.  Вода  подошла  уже  к самому краю
    отверстия.  До  нее  оставалось  метров десять, не больше. Ствол, метров
    шесть  в  поперечнике,  был заполнен таким количеством живности, что мне
    захотелось  зажмуриться и отправиться домой, к маме. Постояльцы кишели в
    воде,  покрывали  в  несколько слоев стену, ворошились, праздновали свое
    скорое   освобождение.  А  на  той  стороне  ствола,  пониже  отверстия,
    прижавшись к стене, висел на ледорубе покрытый насекомыми мой Теодор.

    - Вы живы? - спросил я, осветив чудака фонарем.

    -  А,  это вы, - ответил он также буднично. - Я скоро упаду. Вы не могли
    бы мне помочь?

    Помочь?  Помочь  ему  было  невозможно, о чем я сообщил Родригесу, после
    чего  загнал  первый крюк в плотную ткань репы и вылез в ствол. Меня тут
    же  облепили  обитатели  ствола,  хотя,  к  счастью, приняли за своего и
    враждебности  не  проявляли.  Но  уступать  мне сидячие места на стенках
    туннеля также не намеревались.

    -  Держитесь!  -  крикнул  я  Теодору,  и  тут  же мне пришлось опустить
    забрало  шлема,  потому что какая-то игривая суничка прицелилась со мной
    подружиться и пожить немножко у меня на щеке.

    Потом  я  помню,  как,  расталкивая зрителей, я загнал еще один крюк. На
    третьем  я  кинул взгляд вниз и увидел, что вода подобралась уже к ногам
    Теодора.  Ему, хоть он и был самоотверженным исследователем, стало не по
    себе.  Теодор пытался подтянуть ноги, грохнулся в воду и тут же пропал в
    этом компоте.

    -   Я   пошел!   -  почему-то  сообщил  я  Родригесу  и,  с  отвращением
    зажмурившись, нырнул вслед за Поляновским.

    Я   поймал  его  и  попытался  обнять,  чтобы  вытащить  его  голову  на
    поверхность,  и  в тот момент случилось самое ужасное: начался Ток. Репа
    взревела,  включив  все  свои  насосы,  и  вода пошла, набирая скорость,
    вверх. И дальнейшее я как-то запамятовал...

    В  это  время  наверху  занялся  рассвет.  А так как многие в космограде
    знали,  что  наша репа - одна из самых крупных, вокруг собралось человек
    сто,  с  нетерпением  ожидавших,  когда первый луч солнца выглянет из-за
    горизонта. Все знали, что Это будет сегодня.

    И  вот,  как  только  рассвело,  громадный  бугор  (как и другие бугры в
    долине),  усыпанный  сухими  ветками  и  слоем  мертвых  листьев,  начал
    медленно  вспучиваться.  Это  было  грозное и неодолимое движение жизни,
    словно  богатырь,  проспавший под землей сто лет, решил выглянуть наружу
    и  посмотреть,  что  делают  тут  незваные  лилипуты.  А те отодвинулись
    подальше  от  холма  и включили кинокамеры. Родригеса среди них не было,
    Родригес  сидел у пульта управления подъемником и слушал, как рычит вода
    в венах репы.

    Через  несколько  минут  раздался  грохот рвущейся земли и, разбросав на
    несколько  метров  сучья  и  листву,  комья  породы  и  камни,  из земли
    появился  первый  росток.  Не  появился,  а вырвался как меч, прорвавший
    занавес.  Мы  всегда  говорим  -  "росток",  и  можно  подумать,  что он
    невелик.  А  росток  -  это зеленый палец диаметром чуть меньше тридцати
    метров.  И  растет  он  со  скоростью  три метра в секунду. Вот для чего
    требуется  столько  воды  и  питательных  веществ  - чтобы его родить на
    свет.  Через  минуту это уже был не росток, а пук раскрывающихся листьев
    высотой  в  полторы  сотни  метров.  И такие ростки, поменьше, побольше,
    более  раскидистые  и  менее  раскидистые,  вылезали  по всей долине, и,
    словно  по  мановению  жезла  могучего волшебника, эта бесплодная, серая
    земля  превращалась в пышный, ярко-зеленый лес... И тут же первые жители
    этого  леса,  прорвавшиеся наверх вместе с ростком, начали обживать свои
    дома,   жрать   листву,   охотиться   на   себе  подобных,  пить  нектар
    раскрывающихся цветов и сверкать крыльями под солнцем.

    И  вот  тогда  наступил  решающий  момент этого сказочного спектакля. По
    крайней  мере  так  рассказывали об этом очевидцы. Как раз в той стороне
    могучего  зеленого ствола дерева, которая была обращена к зрителям, было
    очевидное  и  значительное вздутие, словно растение собиралось пустить в
    ту  сторону  мощный побег, да почему-то этого не сделало. И вдруг у всех
    на   глазах  в  зеленой  массе  что-то  блеснуло.  Никто  сначала  и  не
    догадался,  что это лезвие ножа. Стальное лезвие кромсало ствол изнутри,
    и завороженные зрители не могли оторвать глаз от этого феномена.

    Никакой  это был не феномен. Когда отверстие стало достаточно большим, в
    краях  его  обнаружились  две руки, и они начали раздирать зеленую кору.
    Зрелище,  говорят,  было  мистическим,  ужасным  и навевало мысли о злых
    духах,  рвущихся  на волю из заточения. Наконец в отверстии, из которого
    хлынул  прозрачный  сок, показался человек в скафандре, вымазанный соком
    и  зеленой  массой.  Человек  вывалился  наружу,  на  молодую  травку, и
    вытащил за собой еще одного, бесчувственного, как колода.

    Только  тогда  зрители  почуяли  неладное  и  побежали к нам. У меня еще
    хватило  сил  откинуть  забрало  и  потребовать,  чтобы  Теодору привели
    врача,  потому  что  мне  обидно  было  бы  сознавать,  что  после столь
    увлекательного  путешествия  по  жилам  репы  он  помрет. Меня поняли, и
    Теодора откачали.

    Говорят,  когда  он  пришел  в  себя  -  я  этого  не  видел, потому что
    умудрился  прийти  в  себя  позже,  -  он первым делом спросил: "Как мои
    куколки?"  Окружающие  решили,  что  он спятил, но Теодор нашарил руками
    застежку  на  груди,  открыл  ее, и оттуда одна за другой вывалились три
    куколки  размером  с  молочную  бутылку,  а из них, расправляя крылышки,
    вылетели  бабочки-радужницы, которые теперь, когда на них пошла на Земле
    мода,   известны   под   названием  полянок  -  по  имени  Поляновского,
    преданного науке энтомолога. (Мое имя в энтомологии так и не прославилось).

    6.

    Разумеется,  Люцине я эту историю излагал вдесятеро короче, иначе она не
    дослушала  бы  и  сочла  меня  занудой и завистником. Впрочем, краткость
    меня не спасла.

    -  А  он настоящий мужчина, - сказала она задумчиво. Она смотрела сквозь
    меня,  через  время и через миллиарды километров - туда, где несгибаемый
    Теодор продирался сквозь сладкую репу, чтобы осчастливить Люцину полянкой.

    -  Опомнись, что ты говоришь! - возмутился я. - Полянку привез тебе я. И
    его вытащил тоже я.

    -  Ты...  ты... всюду ты. - В голосе Люцины звучала скука - Я хочу с ним
    познакомиться.

    - Зачем?

    - Тебе не понять.

    ...Лучше бы я привез ей друзу изумрудов из каренинской пещеры.

    "Химия и жизнь", 1974, ‘ 11.



    Кир БУЛЫЧЕВ
    Утешение

    Изобретатель   машины   времени   Матвей   Сергеевич  Ползунков,  будучи
    человеком  относительно молодым и, как говорится, не от мира сего, когда
    не  работал  -  не  знал, на что себя употребить. А в его жизни, как и в
    жизни  любого  человека,  возникали  моменты и даже периоды вынужденного
    безделья,  как, например, вечер 6-го марта прошлого года, когда домашний
    компьютер  сломался, а институт был до утра закрыт. Можно было поехать к
    маме,  у которой он не был уже три месяца, но у мамы всегда было скучно,
    и  надо  было  общаться  с  отчимом.  Можно  было  позвонить Людмиле, но
    Людмила  так  хотела  его  на  себе  женить  - нет, не из-за его научных
    достижений  и благополучия, а потому что жаждала с ним спать. И это тоже
    было скучно.

    Поэтому,  отказавшись  от  изъезженных  путей, Матвей Сергеевич пошел по
    улице  Герцена  и в нескольких шагах от площади Восстания увидел на Доме
    литераторов  объявление  о  том,  что  сегодня там писатель Леонид Ларин
    читает  свои  рассказы  о  прошлом,  а  устраивает  этот  вечер общество
    "Мемориал",  целям  которого Матвей Сергеевич глубоко сочувствовал, хотя
    никто  из  его  родственников от репрессий не пострадал, а отец погиб на
    фронте  в мае 1945 года в возрасте двадцати лет, на четвертый день после
    свадьбы  со  связисткой  Семеновой, которая и стала потом матерью Матвея
    Сергеевича.

    Матвей  Сергеевич  вошел в Дом литераторов, сдал на вешалку пальто и был
    встречен  двумя  прозрачными  бабушками  в  школьных  платьях  с  белыми
    воротничками,  которые обрадовались его приходу. От такой встречи Матвей
    Сергеевич  решил,  что  зал  будет пуст и Леонид Ларин будет читать свои
    рассказы лишь ему и двум прозрачным бабушкам.

    Матвей  Сергеевич  ошибся,  потому  что  зал  был  почти  полон, если не
    считать  пустых  мест  спереди,  в  третьем  и  четвертом  рядах, видно,
    припасенных  для  литературного  начальства,  которому было недосуг сюда
    прийти.

    Леонид  Ларин,  вышедший  на  сцену точно в девятнадцать часов, оказался
    прямым  пожилым мужчиной с лицом, склонным к улыбке, даже когда оно было
    совершенно   серьезным.   Такими   же  оказались  и  его  рассказы.  Они
    повествовали  о вещах страшных и вещах обыкновенных, о жизни в лагерях и
    ссылке  и, наверное, были бы, безусловно, трагичны и безысходны, если бы
    и  в  них  не  было всегдашней легкой улыбки автора, которая, конечно, и
    спасла  его, и не только позволила выжить там, встретить высокой красоты
    женщину  и жениться на ней, но и остаться моложавым, подтянутым и легким
    в походке.

    Сидя  в  том  зале, Матвей Сергеевич не аплодировал и ничем не показывал
    своего  одобрения,  потому  что  это  казалось ему неуважением к Леониду
    Ларину,  ведь  не аплодируют в церкви священнику, а в лесу - пению птиц.
    Его   не  оставляло  забытое  детское  опасение,  что  рассказы  вот-вот
    кончатся и ему скажут, что пора домой, пора спать.

    Так  и  случилось,  сразу  после  того  как  Ларин прочел рассказ о жене
    президента  нашей  страны,  которая  стирала белье в лагерной прачечной,
    тогда  как  ее  супруг,  покорный  тирану,  раздавал  ордена  палачам  и
    подписывал смертные приговоры другим женам и мужьям.

    Выйдя  на улицу, Матвей Сергеевич долго стоял у входа в Дом литераторов,
    словно  поклонник,  ожидающий любимую певицу. Но все разошлись, а Ларина
    он не дождался, видно, тот остался в ресторане или вышел другим путем.

    Матвей  Сергеевич  внимательно  следил  в "Вечерней Москве", не будут ли
    объявлены  другие  выступления  Ларина, потому что он бы с удовольствием
    туда  пошел,  но  в  газете  таких  объявлений  не  было.  Тогда  Матвей
    Сергеевич,  отличавшийся  логическим складом ума, предположил, что Ларин
    не  занимается  чтением  своих  рассказов  профессионально, а делает это
    лишь  по  просьбе  людей  из "Мемориала". Рассудив так, Матвей Сергеевич
    отыскал  телефон "Мемориала", и там ему ответила очень любезная женщина,
    которая  подтвердила его подозрения и даже помогла узнать, где через две
    недели Ларин будет выступать вновь.

    Выступление  было дневное, в городской библиотеке, в пользу инвалидов, и
    Матвею   Сергеевичу   стоило   немалых   трудов   туда   вырваться.   По
    парадоксальной  причине:  он  сам  назначил  на  это  время  совещание с
    поставщиками,  деликатное и неимоверно трудное. И вдруг пренебрег им и к
    полному  изумлению  его сотрудников и соратников переложил переговоры на
    недалекого заместителя, который обязательно их провалит.

    На  выступление  Ларина  Матвей  Сергеевич шел как на свидание. Он хотел
    даже  купить  букет  цветов,  но  смутился,  представив  себя  идущим по
    проходу  с букетом - нескладного, худого и сутулого. Застыдился и букета
    не купил.

    Ларин  отвечал  на записки, удивляясь их однообразию. На этот раз в зале
    библиотеки  народу  было  куда  меньше,  и в основном - пожилые женщины.
    Ларин  обратил  внимание на худого, плохо подстриженного человека и даже
    подумал,  что  лицо  его  чем-то  знакомо.  То  ли встречал его когда-то
    раньше, то ли уже видел на собственном выступлении.

    Этот  худой  человек сидел серьезно, неподвижно, будто принимал лечебную
    процедуру,  во  время  которой  рекомендуется  не двигаться. Выделив его
    лицо  из  ряда  иных лиц, Ларин уже посматривал на него, но ничего более
    интересного  в  поведении слушателя не заметил и даже почему-то подумал,
    что  это мог быть наблюдатель из КГБ, собирающий, например, сведения для
    доклада о состоянии общественного мнения.

    Второй  встречей  с  Лариным Матвей Сергеевич не был удовлетворен, но не
    потому  что  рассказы ему приелись или автор стал менее привлекателен, -
    на   самом  деле,  хоть  он  и  не  мог  себе  в  этом  признаться,  его
    подсознательно    волновал   результат   переговоров   в   институте   и
    предчувствие их провала. Что и случилось.

    В  мае, после третьего выступления, Матвей Сергеевич набрался смелости и
    подошел  к  Ларину.  В  тот  день  Ларин  плохо  себя чувствовал и очень
    беспокоился  о  жене,  которой сделали операцию. Он сам с трудом досидел
    до   конца   собственного   вечера,   отменить   который  помешала  лишь
    совестливость  и  всегдашнее  чувство  ответственности  перед людьми, от
    него каким-то образом зависящими.

    Матвей  Сергеевич  почувствовал  состояние  Ларина  и,  подойдя  к нему,
    предложил   довезти  до  дома.  Ларин  с  благодарностью  согласился.  У
    подъезда  клуба "Металлист", где выступал Ларин, Матвея Сергеевича в тот
    день  ждала  служебная  серая  "Волга".  Это  удивило  Ларина, среди его
    знакомых  и друзей почти не было людей со служебными серыми "Волгами", и
    он,   понимая,  что  как-то  надо  поддерживать  разговор,  хотя  бы  из
    благодарности   к   человеку,  везущему  его  домой,  спросил,  где  тот
    работает.  Матвей  Сергеевич  ответил,  что в институте. Это была чистая
    правда, которая не удовлетворила Ларина, но он ничем не показал этого.

    Для  Матвея Сергеевича посещения выступлений Ларина стали обязательными,
    как  для иного человека - посещение церковной службы. Ларину даже бывало
    неловко  от  того, что он читает те же рассказы, с теми же интонациями и
    даже  одинаково  шутит по поводу удручающе одинаковых записок. Он привык
    уже  видеть  Матвея  Сергеевича  и  считал  его  чем-то  вроде дворового
    сумасшедшего,  безобидного  и  не  очень  надоедливого:  не  тронь, он и
    промолчит.

    А  Матвей  Сергеевич  был влюблен в Ларина. В его писательский талант, в
    стать  его стройной фигуры, в его голос и главное - в сдержанную улыбку.
    Наверное,  психоаналитик  объяснил  бы  эту  привязанность  последствием
    безотцовщины   и   бесконечным   внутренним   одиночеством  талантливого
    человека,  вынужденного зачастую притворяться банальным ради того, чтобы
    сдвинуть   с  места  свое  великое  дело.  Ведь  никто,  даже  ближайшие
    сотрудники,  не  верили  в  успех их предприятия, и с каждым месяцем все
    труднее было доставать ассигнования, в первую очередь валютные.

    Матвей  Сергеевич настолько сжился с миром Ларина, с лагерями, сибирский
    зимой,  вышками над колючей проволокой, голодом, холодом и смертями, что
    порой  просыпался  ночью  будто  в  бараке,  и даже открыв глаза, не мог
    отделаться  от  видения.  И страшнее всего ему было не за себя - если бы
    не  дело,  он  бы  вообще  себя не берег, - а за Ларина, которого считал
    куда  более  тонкой и благородной натурой, а значит, человеком, которого
    надо оберегать.

    Один  раз,  уже  в августе, ему удалось оказать Ларину небольшую услугу.
    Матвей  Сергеевич  услышал,  подойдя к Ларину после выступления, как тот
    сказал  какой-то пожилой даме из "Мемориала", что послезавтра уезжает во
    Францию  по  приглашению  издателя  и  что трепещет пер