ку в своей комнате.
     Раз вы теперь понимаете, какой человек Томат, то тогда понятней будет
мое смертельное легкомыслие.
     В  общем,  в  четверг вечером,  как  раз  перед  тем,  как  проводить
испытание установки Игоря,  был  день  рождения у  Шурочки Андреевой.  Она
аспирантка у Бориса, милое создание, только мне совсем не нравится, потому
что  шумна и  жутко разговорчива.  Мы  в  экспедиции решили,  что  устроим
большой праздник,  Манин не возражал,  а я думал, что бы такое сделать для
ребят,  и  потом притащил им целое ведро черешни,  а когда уходил из дома,
увидел,  что пластинка лежит прямо на столе,  наверное, Томат любовался ею
перед уходом с  Люси в  кино.  И  я  решил ее прихватить.  Все равно будут
танцы, а пластинок всего пять штук, и все надоели.
     Вечер прошел неплохо.  Тем  более что  была  очень хорошая погода,  а
назавтра предстояло испытание машины Игоречка,  и  Макар с утра не вылезал
из гаража,  его даже на праздник еле приволокли.  Так что настроение у нас
было приподнятое, как перед запуском в космос. Это не значит, что все мы в
тот момент представляли,  как работает машина - Манин и Игоречек люди, как
ни странно, суеверные, и оба, как оказалось, боялись, что опыт провалится,
хотя в Москве его уже ставили много раз.
     Шурочка танцевала со  мной и  уговаривала меня поступать в  Москву на
истфак.  Она, как всегда, говорила безумолку, черные завитые химией волосы
падали ей на лицо,  и  она все время надувала щеки,  чтобы отдуть локоны в
сторону.  Вообще-то,  она  была  очень милой.  Это  вопрос не  личной моей
привязанности.  Хоть я  и  акселерат,  мне  еще  только пятнадцать лет,  и
женский вопрос меня практически не волнует.
     Потом Манин,  Игоречек и,  конечно же,  Макар скрылись в гараже и там
колдовали,  но меня это мало интересовало.  Мне было хорошо. И было бы еще
лучше, если бы не эта пластинка. Я вдруг представил, что Томат вернулся из
кино и сразу бросился искать пластинку, а ее нет. Представляете, что тогда
поднимется за скандал!  Тихий такой скандал,  вежливый, лучше утопиться! Я
сидел и смотрел, как неосторожно эту пластинку ставят на проигрыватель, но
взять ее и унести было неловко. Не могу же я показать, что боюсь какого-то
Томата.
     Но все на этом этапе обошлось.
     Часов  в  одиннадцать  Манин,  вернувшись  из  гаража,  приказал  нам
расходиться,  потому  что  подъем  в  семь,  а  в  половине  восьмого всем
приказано быть готовыми к эксперименту.
     Я с облегчением забрал пластинку,  сунул в конверт и,  позвав Макара,
пошел домой. Мы с Макаром живем недалеко друг от друга, на другом от школы
конце улицы. Светила луна, было тихо, даже собаки не брехали.
     Макар молчал,  был погружен в мысли.  Я спросил его,  нравится ли ему
Шурочка, он даже не понял моего вопроса.
     - Игорь Маркович обещал меня взять к себе в институт,  - сказал он, и
я понял, что любые разговоры с этим чудаком обречены на провал.
     Сами понимаете,  я свою улицу знаю как пять пальцев. Я могу пройти по
ней  с  завязанными глазами в  любое время года.  И  знаю  на  ней  каждую
рытвину.
     - Ну ладно, - сказал я, - с тобой каши не сваришь.
     - И  вообще,  -  ответил Макар,  который,  оказывается,  запомнил мой
вопрос о Шурочке,  - как ты можешь задавать вопросы о Шурочке, если завтра
ты умрешь.
     Если бы он при этом улыбнулся или еще что,  я бы так не удивился.  Но
он  сказал это  неожиданно и  так  серьезно,  что я  споткнулся о  колоду,
лежащую у  ворот дяди  Христо,  и  полетел вперед,  приземлившись точно на
пластинку, и в ночной тишине поселка услышал, как она раскололась. Я лежал
в  ужасе.  А он остановился надо мной и смотрел на меня сверху.  И я глупо
спросил:
     - Почему умру?
     - Потому что,  -  ответил он спокойно.  Как будто и не заметил, что я
лежу на земле. - Ничего подобного ни ты, ни археология еще не видели.
     И с этими словами он повернулся и пошел через дорогу к своему дому.
     А  я,  про  себя проклиная его последними словами,  поднялся,  поднял
превратившуюся в кучу осколков пластинку и побрел домой,  моля бога, чтобы
Томат еще не вернулся из кино.
     Из кино он вернулся, но уже лег спать и вежливо аккуратно посапывал в
своей комнате.
     Я прошел к себе,  спрятал разбитую пластинку под кровать и лег спать.
И даже, несмотря на мое расстройство, сразу заснул.


                                    2

     Утром Томат встал затемно и отправился с Христо ловить рыбу.  Так что
пропажи пластинки он не заметил.  Я  вздохнул с облегчением,  потому что я
умею забывать о неприятностях, если они случаются не немедленно, и пошел к
школе.
     Хоть  было  лишь  начало  восьмого,   все  уже  поднялись.  Все  были
возбуждены,  как будто нашли на раскопке статую Венеры. Двери в гараж были
широко открыты,  там суетились Макар с  Кроликом,  Игоречек разговаривал с
Маниным.
     Потом Манин обратился к нам.
     - Коллеги,  - сказал он. - У нас есть еще несколько минут, и я сейчас
хочу сделать вам сообщение. Давайте пойдем в столовую.
     Мы пошли за ним в  школьную столовую и расселись на небольших стульях
у покрытых пластиком столов.  Манин встал у раздачи,  где стояли горой еще
не мытые тарелки, закурил, потом сказал:
     - Не обижайтесь,  что я  раньше вам обо всем этом не рассказал.  Хотя
многие уже слышали об опытах нашего гостя. Но все еще было покрыто туманом
неизвестности. Сегодня же он должен рассеяться.
     Туман неизвестности -  это Манин хорошо сказал.  Я люблю таинственные
слова.  Меня и археология привлекает своей таинственностью.  Ты никогда не
знаешь,  что тебе откроется за поворотом. Сами понимаете, нам всем хочется
открыть какой-нибудь храм  или  богатое захоронение.  Все  археологи любят
посетовать:  ах,  не  дай  бог нам богатое захоронение.  Мы  ненавидим эти
золотые украшения и бриллиантовые короны. Сразу приедет фининспектор, надо
охрану ставить,  и  это  проклятое золото затмевает чисто научное значение
наших раскопок.  Одна надпись, даже неполная, дороже всего золота мира. Но
я думаю,  что они лицемерят.  В самом деле, тому же великому Манину всегда
приятно,  когда  про  него  говорят:  это  тот  человек,  который  откопал
волшебный клад в кургане Седая могила.  Там было восемь ваз и так далее...
А кто читает археологические отчеты? Только такие любители, как я. Кстати,
Манин обещал мне осенью прислать свои статьи за последние годы.  Думаю, не
обманет.
     Ну вот,  я и отвлекся. Я и на уроках отвлекаюсь. Я как-то плыл на МРТ
в Таганрог, стоял на палубе, задумался, и мне показалось, что я на берегу.
Я сделал шаг вперед и нырнул в воду. Хорошо еще, что плаваю как рыба.
     - Принцип изобретения нашего дорогого гостя,  -  продолжал между  тем
Манин,   -  заключается  в  том,  что  при  изготовлении  любого  предмета
нарушается не  только  форма  исходного сырья,  но  и  неуловимые обычными
приборами связи в самих молекулах.  Вот эта амфора,  которую вчера отыскал
наш Костя,  -  тут я  немного покраснел,  потому что приятно,  когда Манин
помнит о твоих скромных заслугах,  -  когда-то была куском глины. Потом ее
замесили,  положили на  гончарный круг,  вылепили,  затем сунули в  печку,
обожгли,  раскрасили.  В принципе,  это все тот же кусок глины.  Но в ином
облике.  По химическому составу амфора не отличается от глины,  из которой
она сделана. Но эта глина помнит, какой она была когда-то.
     С философской точки зрения тут что-то было. Я так и сказал, хоть не к
лицу  простому  рабочему,   не   достигшему  совершеннолетия,   перебивать
профессора. Но у нас демократия.
     - Давайте не будем углубляться в философию,  - сказал Манин, выслушав
меня.  Шурочка почему-то хихикнула,  можно подумать, что вчера вечером она
со мной вовсе не танцевала. Ну я и закрылся в себе.
     - Мне важен принцип,  -  сказал Манин.  - Я хочу, чтобы вы его поняли
так, как его понял я. Технических деталей процесса мы не поймем.
     Это вы не поймете,  хотел бы я добавить,  но,  разумеется, промолчал.
Хватит с  меня  Шурочкиных улыбок.  Но  ведь  Макар-то  понял лучше любого
профессора. Иначе бы эту установку готовил бы к работе Манин, а не Макар.
     - Каждая  вещь,  -  сказал  Манин,  -  имеет память.  Это не память в
понимании живых существ,  а память молекулярная.  Моя рубашка помнит,  что
была когда-то коробочкой хлопка,  этот стол помнит,  что рос в лесу,  даже
песчинка на берегу помнит о том, что была частью расплавленной магмы.
     Эта идея всем понравилась, и некоторые студенты начали шутить, потому
что  люди  такого склада всегда стараются шуткой скрыть свою растерянность
перед сложностью мира.  Я замечал это и раньше. Я же становлюсь совершенно
серьезен. И сразу перехожу к сути дела.
     - Если бы предметы помнили о своем прошлом,  то теоретически можно их
заставить это прошлое нам показать, - сказал я.
     Некоторые засмеялись вслух, а Манин сказал:
     - Костя, от того что Макар тебе рассказал все раньше, не исходит, что
ты можешь демонстрировать так называемое знание.
     - Чего!  -  я даже возмутился.  - Макар мне ни слова не сказал. Я сам
догадался.
     Тут все на  меня зашикали.  В  человеческом обществе все теоретически
равны,  но попробуй только оказаться умнее окружающих.  Сожрут.  Так что я
окончательно и бесповоротно замолчал и даже хотел уйти, но пересилил себя.
И остался.
     - Ладно, - сказал Манин, - пошли в гараж.
     Шурочка подошла ко мне, потому что я отстал. И сказала:
     - Скажи, вы, акселераты, обязательно должны свой нос всюду совать?
     - Я  думал,   -   ответил  я  с  достоинством,   -   что  нахожусь  в
демократическом коллективе, и получил по носу. Заслуженно.
     - Демократия не означает неуважения,  - заметила Шурочка. - Мальчикам
не  следует стараться быть умнее,  чем академики.  Всему свое время.  Тебе
надо еще учиться, учиться и учиться...
     - Ладно,  шутки в  сторону,  -  сказал я,  потому что  не  умею долго
обижаться.
     В  самом деле мне было очень интересно узнать,  какое можно придумать
практическое приложение идее о том, что все вещи мира имеют память.
     Как вы знаете,  у меня пятерки по истории, геометрию я тоже люблю, но
в математике и предметах,  где надо иметь дело с голыми цифрами, я профан.
Свет я, конечно, в доме починить могу, но уже приемник для меня всегдашняя
загадка.  Мне  проще  прожить без  приемника,  чем  копаться в  безымянных
проводах  и  схемах.  Так  что  описание их  установки было  бы,  наверно,
смешным,  если бы я за это взялся. Они перетащили сюда все, что уместилось
в  фургоне,  и  в расположении приборов,  ящиков и панелей не было никакой
логики.  К  тому же все было смонтировано неаккуратно.  Провода провисали,
под  одним из  контейнеров был положен кирпич,  а  в  другом была вмятина.
Разумеется,  этого никто,  кроме меня, не заметил. Все стояли, открыв рты.
Гуманитарии, но далекие от искусства.
     Манин уже снова забрался на трибуну.  В переносном смысле.  Он взял в
руки нечто вроде подноса, на котором лежал наш Геракл.
     - Вот, - сказал он.
     Надо снова отвлечься,  вы  уж  меня простите.  Геракла нашли при мне.
Правда,  без моего участия.  Шурочка тогда подошла к  одной нашей девочке,
что обскребывала ножом угол каменной плиты, и вдруг закричала ей: <Стоп!>
     Все, разумеется, прекратили работу. Такой крик мог означать лишь одно
- бесценный клад!
     Но это  был  не  клад.  Просто  зоркий взгляд Шурочки уловил в желтой
породе инородное вкрапление. Это большое искусство. В первые дни мне могла
попасться какая-нибудь ценная керамика, и я бы ни за что не догадался, что
это - не обычная порода.  У тех,  кто ездит в экспедицию  не  первый  год,
вырабатывается буквально чутье на такое. Чуть потемнее или чуть посветлее.
Чуть другая фактура,  какая-то полоска,  которую вряд ли могла  прочертить
природа...
     Оказалось -  голова  небольшой статуэтки.  Вернее,  половина головы -
кто-то  ударил по  ней молотком.  Потом показалась рука.  Шурочка работала
щетками и  кистью,  а прибежавший Манин почему-то велел собирать на поднос
всю  пыль,  ни  крошки не  выбрасывать.  Тогда я  еще не  знал,  что Манин
предусмотрел   сегодняшний   день.    Свойство    большого    ученого    -
предусматривать.
     И вот сейчас на столе перед машиной лежал поднос.  На подносе осколки
статуэтки,  которую мы отыскали в  тот день,  и еще кучка породы -  крошек
мрамора и песка, что лежали на той же плите, что и статуэтка. Состояние ее
было настолько прискорбное,  что даже такой знаток античности,  как Борис,
сказал:  <Вернее всего,  Геракл.  Но не гарантирую. Может быть, и Дионис>.
Представляете, какой разброс? Воинственный герой или бог виноделия.
     - Сейчас,  -  сказал  Игорек,  -  который,  почесывая седую  бородку,
возился в панели. - Одну минутку.
     - На что мы надеемся?  -  Манин воспользовался паузой. - Мы надеемся,
что вот эти мраморные крошки и осколки хранят память о своем прошлом...
     - О куске мрамора? - спросил кто-то из ребят.
     - А почему должна быть только одна память?  - ответил вопросом Манин.
- Вот  вы,  например,  неужели вы  помните только тот день,  когда пошли в
школу?  А  первый урок по  алгебре,  поездку в  пионерский лагерь,  первый
поцелуй под тополем...
     Кто-то засмеялся. Умеют у нас ценить профессорские шутки.
     - И   каждый   предмет   может   помнить   несколько  стадий   своего
существования.  Серебряная ложка могла раньше быть монетой или несколькими
монетами,  из  которых  ее  переплавили.  А  еще  раньше  она  могла  быть
серебряным кубиком...  и  лишь  в  самом  начале  своего  существования на
поверхности земли она была слитком серебра. Понятно?
     Всем было понятно.
     - Значит,  если у нас появилась возможность,  -  Манин широким жестом
сеятеля показал на машину,  - восстановить память предмета и попытаться ее
активизировать, то есть вернуть ему ту форму, которую он имел когда-то, то
мы должны научиться варьировать эти слои памяти...
     Тут машина зажужжала,  включилась.  Игоречек сказал Манину, что можно
переходить  к  практической  демонстрации.   Макар  был  серьезен,  словно
запускал спутник номер  один  с  любимой девушкой на  борту,  даже  Кролик
проснулся.
     Игоречек вставил поднос с осколками Геракла в печку. То есть это была
не  печка,  но  у  меня возникло ощущение,  что я  смотрю на русскую печь.
Жужжание усилилось,  и  Игоречек с  Кроликом уселись за  пульт,  и  начали
колдовать.
     Вообще-то,  времени прошло немного.  Наверное,  минут десять. Мне они
казались бесконечностью.  Ведь когда человеку показывают фокус, ему обычно
не дают опомниться. Чтобы не увидел ниточек или запасной колоды. Здесь нам
ничего не показывали, но и не спешили. Мне все хотелось пошутить, сказать,
что у них там лежит запасной Геракл.  Я понимал,  что это недозволительная
шутка.  Еще Борису так можно пошутить, а мне не простят. Поэтому я молчал.
Мать вечером мне рассказала,  что напряжение в сети село,  видно, Игоречек
не учел возможностей нашей станции. Но в основном все прошло незамеченным.
У нас происходило событие космического значения,  а они, видите ли, ничего
не заметили.  Хотя,  наверное,  до сих пор где-нибудь в  Новой Гвинее есть
племена, которые не подозревают, что люди уже побывали на Луне. Ведь может
так быть?
     В гараже было жарко,  воздух снаружи был неподвижен.  Восемь часов, а
жарко,  как  в  обед.  Я  подумал,  что  завтра-послезавтра погода  должна
испортиться. У меня на этот счет предчувствия.
     Игоречек встал со стула, притащенного из школы, и сказал:
     - Вот вроде и все.
     Манин погасил папиросу в  банке из-под сардин,  но остался стоять.  Я
понял,  что он трусит. Для него это открытие важнее, чем для многих других
людей.
     - Ну, - сказал он наконец. Как будто был обижен на Игоречка.
     А Игоречек сказал:
     - Макар.
     И только Макар вел себя так,  словно ничего не произошло. Он спокойно
поднялся,  подошел к русской печке, подобрал свой живот, вздохнул и достал
поднос. И поставил его на стол.
     На подносе лежал на боку Геракл с поднятой дубиной.  Он, видно, хотел
пришибить этой дубинкой животное на львиных ногах с  девятью головами,  из
которых три  головы валялись у  его ног на  подставке.  Вся эта скульптура
была ростом сантиметров тридцать. А чудовище на львиных ногах, как я потом
узнал, называлось гидрой. Отсюда и пошла <гидра контрреволюции>.
     Макар глядел на Геракла,  почесывая ухо.  Все остальные оставались на
своих местах, потому что не знали, что делать.
     И,  наверное,  прошла минута,  не меньше,  прежде чем начался шум. Он
поднимался по кривой,  становясь все сильнее, потом уже все кричали <ура!>
и,  выбежав на улицу,  вытащили Игоречка,  качали его и уронили в пыль.  А
Манину и Макару с Кроликом удалось убежать.
     На свету мы рассмотрели Геракла получше. Он, к сожалению, оказался не
идеальным.  Видно,  каких-то  крошек и  кусочков не хватало.  Дубинка была
обломана, на одной руке не было пальцев и коленки не хватало. И у гидры не
было ноги. Но, сами понимаете, разве это так важно?
     Манин объявил, что работы сегодня не будет.
     Вы бы послушали,  как все возмутились и добились все же от профессора
разрешения работать после обеда.  И  я понял,  почему.  Потому что я и сам
требовал,  чтобы работать.  Каждый из нас надеялся,  что именно сегодня он
отыщет разбитую чернолаковую вазу или килик,  а  может,  статую Венеры или
раздавленный камнем золотой клад.
     А пока суд да дело, Манин взял плавки и отправился купаться.
     Надо  знать  Манина.  Когда  у  него  неприятности  или  какой-нибудь
скандал,  он  всегда таким образом себя успокаивает.  Берет плавки и  идет
купаться. Психотерапия.
     Разумеется,   сегодня  никаких  неприятностей  не  было.  Но  нервное
потрясение такое, что стоило десяти неприятностей.
     Я убедился в этом,  когда вылез из моря и улегся на песке, раздумывая
о  последствиях нашего изобретения для науки.  Но раздумывать было трудно,
потому что неподалеку,  вылезши из моря,  разговаривали Манин с Игоречком.
Они не таились, больше того, двое или трое археологов даже подползли к ним
поближе, чтобы лучше слышать. Но я не подползал. Мне и так было слышно.
     - Я  тоже переживал,  -  говорит Донин.  В  его седой бородке набился
песок,  и  он выскребывал его тонкими сухими пальцами.  Совсем не похож на
научного гения. - Одно дело - испытания в институте. Мы могли их вести еще
месяцами. И директор категорически запретил нам вывозить установку на юг.
     - Значит, ослушался? - спросил Манин лениво. Он лежал животом кверху,
закрыв глаза.
     - А твоя телеграмма? - спросил Игоречек. - А твои звонки в президиум?
А твои пробивные способности?
     Манин ничего не ответил, и тогда Игоречек заговорил снова.
     - В  институте можно умом все понимать,  а  вот почувствовал я только
здесь.  Знаешь,  я  смертельно боялся,  что сорвется.  Мне было бы стыдно.
Понимаешь?
     - Угу.
     - Ничего ты не понимаешь, самодовольный индюк!
     - Угу.
     - С сегодняшнего дня твоя наука станет иной.
     - Сколько же вы делали опытный образец?  -  Манин вдруг сел и  открыл
глаза.
     - Ну, несколько лет...
     - Вот именно,  -  сказал Манин. - Значит, дождемся мы таких установок
дай бог через десять лет. Правда?
     - Но ты - раньше.
     - Не знаю.  Пока наступит то светлое время, когда твои восстановители
будут продаваться по  безналичному расчету,  миллион организаций и  десять
тысяч ученых прослышат про эти возможности.
     - Ну и что?
     - А то, что археологов оттеснят на одно из последних мест. Склеивайте
древним способом, скажут нам.
     - Преувеличиваешь, Валентин, - сказал Игоречек.
     - Не настолько, чтобы отступить от правды.
     - А я думаю, что это не так важно. Важны перспективы, - сказал Борис.
- Как-нибудь поделимся и с реставраторами.
     - Если бы реставраторы только...
     - Ты уже завидуешь, - сказал Игоречек.