. Господин Ханда, ревнивый муж, принял юношу  удивлено  и
благосклонно, и  определил  в  помощники  господину  Афоше,  заведовавшему
зерновыми складами.
     Киссур сказал себе, что не пойдет,  воротившись,  к  госпоже  Архизе.
Потом ему представилось, что это будет верхом невежества. Он надел  лучшее
платье, переменил его. Потом переменил еще раз и простоял  перед  зеркалом
целый час, заворачивая и распуская рукава кафтана.
     Служанка доложила Архизе о приходе Киссура, та побледнела и сказала:
     - Ах, скажи ему, что я больна.
     - И не подумаю! Вы же здоровешеньки!
     Киссур  вошел.  Госпожа  Архиза  завтракала   на   веранде:   солнце,
пробивающееся сквозь кружево зелени, плясало на ее белом утреннем платье.
     - Мне надо с вами поговорить, - сказала госпожа Архиза, взяла его под
руку и увела в сад.
     Над ручьем грустила одинокая беседка. Едва Архиза  и  Киссур  перешли
мостик,   -   беседка   встрепенулась,   заскворчали   серебряные   вереи,
расскочились бронзовые засовы, беседка пошла покручиваться-поворачиваться,
раковины у губ дельфинов забили водой.
     - Знаете,  -  сказала  госпожа  Архиза,  -  показав  на  неоконченное
крылышко беседки, - господин Адуш, мой  садовник,  его  уже  не  докончит.
Приезжал инспектор от первого министра,  огляделся,  восхитился,  выдернул
старого человека, как репку из грядки, и увез с собой.
     - Что ж, - усмехнулся Киссур,  -  нынче  все  три  мира  находятся  в
равновесии, знамения благоприятны, люди довольны, -  зачем  еще  министрам
посылать инспекторов, кроме как себе за садовниками?
     - Ах нет, - возразила Архиза, - инспектора посылали не за этим.
     И женщина подала Киссуру лист с описанием  его  примет:  разыскать  и
представить в столицу. Киссур облизнул губы и  подумал:  "Так  я  и  знал.
Все-таки мне не уйти от плахи".
     - Ну что  же,  -  сказал  Киссур,  -  надо  ехать,  это  распоряжение
государя.
     - Да, - сказала Архиза, - это распоряжение государя, но  у  человека,
приехавшего с этим письмом, есть и другое, тайное  распоряжение  господина
Нана - убить вас по дороге.
     - Что ж! - возразил Киссур, - это будет не так-то  легко  сделать.  А
тому, кто уклоняется от судьбы и от государевых приказов, это  никогда  не
приносило добра.
     Архиза кивнула и подумала: "Нет, он совсем не прост, и  в  столице  у
него есть покровители - на это он и  рассчитывает."  Женщина  заплакала  и
сказала:
     - Друг мой! Я не могла допустить вашей гибели и уже доложила, что вас
нет в живых! Вы можете поехать и погубить себя, но теперь  вы  погубите  и
меня! - и женщина вложил в руку Киссуру бумагу  с  красной  кистью:  копию
доклада, который кладут с казненным в гроб.
     Ничего про тайное убийство в инструкциях Шавашу  не  было  -  госпожа
Архиза, однако, действительно  сказала,  что  заключенного  казнили  после
того, как он убил надзирателя. "Похоже на него" - фыркнул тогда Шаваш.
     Архиза постаралась  побыстрее  спровадить  инспектора,  чтобы  он  не
слышал местных сплетен, - оттого так легко и рассталась с отцом Адушем.
     Архиза не назвала  Киссуру  имени  инспектора,  а  невзначай  описала
внешность:  молодой,  волосы  длинные,  льняные,  завитые,  глаза   этакие
болотные: то золотые, то коричневые.
     - Это Шаваш, личный секретарь министра, - усмехнулся Киссур, вспомнив
чиновника, на которого показал яшмовый араван. Бумагу он  сунул  в  рукав.
"Не очень-то это хорошее предзнаменование" - подумал он.
     Прошло дней десять с возвращения Киссура. Три  вечера  Киссур  был  у
Архизы, четыре - не был.
     Тут объявился вечерний праздник: господина Ханду провожали в  дальнюю
поездку, в Иниссу. Киссур дал клятву не приходить, пришел, разумеется,  и,
вернувшись, не спал всю ночь. В середине ночи он встал, дрожа от холода, и
заметил, что угли в жаровне совсем прогорели. Киссур развел  новый  огонь.
Через два часа угли прогорели вновь. Киссур набрал полную  горсть  горячих
углей, подержал немного, потом сполоснул руку и замотал шелковой  тряпкой.
Он загадал так: если  к  утру  ожоги  пройдут,  значит,  я  не  виноват  в
распутных мыслях, а если не пройдут, пусть это будет как наказание.
     Ожоги не прошли.  Днем  к  Киссуру  зашел  Мелия,  тоже  явившийся  в
Архадан, принес приглашение госпожи Архизы на вечер. Киссур отказался.
     - Отчего же, - удивился Мелия. - Вечер,  всем  известно,  надолго  не
затянется. Госпожа Архиза - добродетельная женщина, когда мужа  дома  нет,
она выпроваживает гостей очень рано... всех... или почти всех.
     Тут Киссур вспомнил, что госпожа Архиза вчера дала ему поручение. Она
вышила шелком белку-ратуфу на сосне, в  дар  храму  Исии-ратуфы.  Картинка
была готова, недоставало стихотворной подписи. Госпожа  Архиза,  полагаясь
на вкус Киссура, просила составить и вывести подпись.  Киссур  понял,  что
ему надо обязательно прийти и принести  подпись.  Спросил  робко  Мелию  -
какой бы цвет тут подошел. Глаза Мелии вдруг закатились внутрь.
     - Я бы выбрал розовый, - тоненько сказал он, и продиктовал надпись.
     День был бесконечен. Левая рука ныла от ожога, правая -  от  дурацких
бумаг. Зашел Нахира, тот чиновник, который  вместе  с  разбойником  угощал
яшмового аравана, просил в долг. Киссур  сказал,  что  у  него  самого  ни
гроша, - только давеча лавочник прислал  из  уважения  штуку  трехцветного
шелка. Нахира ушел с шелком и через час вернулся с  сорока  "единорогами".
Двадцать единорогов он хотел отдать Киссуру, но  тот  сказал,  что  почтет
себя обесчещенным, и заставил взять все деньги.
     Вечером Киссур был грустен, держался в стороне: как он мог  забыть  о
такой просьбе! Госпожа Архиза спросила, что с его рукой.  Киссур  ответил,
что распоролся о гвоздь. При этом  так  покраснел,  что  Архиза  подумала:
"Напился, верно, выше глаз, и налетел в потемках, бедняжка".  Когда  гости
уже расходились, Архиза сказала:
     - Да,  Киссур!  Приходите  завтра  в  полдень,  мне  нужно  дать  вам
поручение.
     Поручение оказалось самым незначительным. Киссур мял готовую  вышивку
в руке. Он догадался, что если унести ее с собой, можно будет  прийти  еще
раз. Киссур уже откланялся, как вдруг Архиза, вздохнув, строго сказала:
     - Друг мой! Я требую от вас объяснений!
     - От меня? - пролепетал Киссур.
     - От кого  же  еще!  Со  времени  вашего  возвращения  вы  совершенно
пренебрегаете моим домом. Я понимаю - наше захолустье... Я  слышала  -  вы
часто бываете у господина Афоши.
     Архиза вдруг пересела на диван, возле которого  стоял  Киссур,  взяла
его за руку, заглянула в глаза и спросила:
     - Скажите честно, - господин Афоша  обещал  вам  покровительство?  Вы
пользуетесь каждой минутой, чтоб оказаться в его доме.
     Киссур совершенно растерялся от такого обвинения.
     - Я... - начал он.
     - Не надо, - живо перебила Архиза, - не оправдывайтесь! У вас впереди
жизнь. Я, бедная женщина, мало могу, а от  господина  Афоши  зависит  ваше
будущее, - но прошу вас, Киссур, не надо делать этого так явно: ведь и мне
вы чем-то обязаны.
     Киссур готов был разрыдаться.
     - Но, сударыня, - воскликнул он, - клянусь, господин Афоша ничего мне
не обещал! Я вовсе не для этого...
     Он замолк и покраснел.
     - Почему же вы избегаете меня, - спросила Архиза.
     Киссур молчал. Обожженная рука его заныла. "О, Великий Вей, - подумал
он, - сейчас я все скажу, и она меня выгонит.".
     - О, я догадываюсь, - сказала Архиза, - признайтесь, вы влюблены!
     Киссур помертвел.
     -  Да-да,  вы  влюблены,  -  продолжала  Архиза,  слегка  сжимая  его
запястья, - ваши щеки краснеют, ваше сердце бьется чаще. И я знаю, в  кого
- в дочь господина Афоши. Я угадала?
     Киссур закрыл глаза и сказал:
     - Вы правы, сударыня, я влюблен, давно влюблен...  Нет,  -  не  будем
говорить об этом.
     "Однако, - подумала Архиза, -  либо  он  слишком  играет  в  робость,
либо... Фи, эти мальчики  из  окружения  Харрады,  которые  грешат  только
задним числом".
     - Не бойтесь меня, - сказала  Архиза.  -  Я  имею  право  все  знать.
Скажите, любит ли она вас? Встречались ли вы?
     - Ни разу, - честно признался Киссур.
     - Я могла бы вам помочь, быть вашим доверенным  лицом,  -  продолжала
Архиза, вдруг краснея и пряча глаза. - Ах, Киссур, я не знаю, почему, но я
на все готова для вашего счастья.
     - Ах, сударыня, ваше участие бесполезно. Я  не  люблю  дочь  Афоши...
Я... Это...
     - Так кого?
     - Ах, что с того! Эта женщина замужем!
     - Да, - сказала Архиза, опустив головку и прикрываясь веером,  -  так
уж устроен мир. У мужчины может быть две жены, а у женщины не  может  быть
двух мужей...
     Голос ее звучал необыкновенно нежно. В гостиной, несмотря на  дневной
час, был полумрак, тростники  и  травы  на  гобеленах  колыхались,  словно
живые, и потолок мерцал янтарными сотами.
     - Грех, - сказал Киссур, - любить замужнюю женщину!  В  древности  за
такое рубили голову, а признаться в любви - преступление. Что будет,  если
я признаюсь?
     Архиза засмеялась и шутливо обмахнула его веером:
     - Думаю, что наказание будет равно преступлению.
     Киссур упал перед ней на колени и неловко  зажал  перевязанную  руку.
Внутри все так и запылало. Киссур опомнился. Он вскочил,  стукнул  зубами,
поклонился, и, оборвав занавеску, выскочил в раскрытое окно.
     Архиза подбежала к окну, глядя ему вслед, потом повернулась: шелковая
вышивка так и осталась под креслом. Женщина подняла ее. "Составить надпись
под вышивкой" - это была обычная просьба на  женских  посиделках.  Женщина
вышивает, мужчина надписывает. Надпись под  белкой-ратуфой  была  розовая.
Архиза шваркнула вышивкой об пол и начала топтать ее каблуками: "Так  я  и
знала, - кричала она, - негодяй! Розовенький!  Побратимчик!  То-то  он  не
может забыть своего дружка Харраду".
     Вечером Архиза, при гостях, смеялась и шутила  с  молодым  господином
Мелией. Когда пришло время  прощаться,  оказалось,  что  носильщики  Мелии
куда-то пропали, и Мелия остался после всех гостей - дожидаться  нерадивых
слуг.


     Расставшись на ближайшей  развилке  с  разбойником  Нишем,  Бьернссон
пошел в городок Ладун, к местному судье,  человеку  добродушному  и  почти
честному, одному из немногих чиновников, которых Бьернссон  уважал,  а  от
него, - к начальнику Белоснежного Округа по имени Сият-Даш.
     Управа Сият-Даша поражала  воображение:  на  вершине  холма,  попирая
пятой безобразные глиняные карьеры и похожие на соты домики,  со  стенами,
такими высокими, словно они были привешены к облакам, она казалась уже  не
управой, а замком, равно как и сам Сият-Даш, - не чиновником, а князем.
     Сият-Даш встретил яшмового аравана у ворот.
     - Большая честь, - сказал он, - приветствовать  вас  в  моей  управе!
Великий Вей! Вы поистине творите чудеса! Говорят, во всех тех местах,  где
вы побываете, сумма уплачиваемых  государству  налогов  возрастает  в  два
раза, - даже у злостных неплательщиков пробуждается совесть!
     Вечером Сият-Даш, чрезвычайно довольный, приказал  начинать  домашний
праздник.
     Гостей было около шести человек. Стали разносить  подарки.  Бьернссон
развернул свой короб: там лежал белый шерстяной плащ с капюшоном, и десять
маленьких серебряных слитков с казенной печатью.
     Яшмовый араван покачал головой:
     - Я не могу принять эти деньги.
     Судья Кеш вздохнул:
     - Это хорошо, друг мой,  что  вы  презираете  деньги  и  служите  нам
укором: если б вся ойкумена следовала вашему примеру, жизнь была б гораздо
проще.
     - Я вовсе не служу вам  укором  и  не  презираю  деньги,  -  возразил
Бьернссон, выразительно оглядев роскошное убранство зала.  -  Но  я  много
брожу, и брожу ночью и по лесам. Сейчас столько обездоленных! Многие знают
о яшмовом араване и о том, что у него никогда нет  денег.  А  если  б  они
были? Зачем же вводить людей во искушение?
     Судья вздохнул и согласился:
     - Ваши суждения глубоки и верны. Я думаю, что главное зло от денег  -
не в том, что они нажиты нечестным путем, а в том, что они вводят неимущих
во искушение завладеть неправедно нажитым.
     Один из гостей наклонил голову и проговорил:
     - Это хорошо, что вы не смущаете народ деньгами...  Есть,  однако,  и
другие способы.  Вот  хотя  бы  -  творить  чудеса  и  называться  яшмовым
араваном.
     Хозяин всполошился:
     - Вы непочтительны к моему гостю, господин Ахотой!
     Бьернссон сказал неловко:
     - Я не творю  чудес,  и  только  невежественные  люди  называют  меня
воскресшим Арфаррой.
     Судья поспешил переменить тему, заговорили о музыке  и  гармонии.  Но
гармонии не было, а была ночь, и обрезок луны, и задернутые  от  оборотней
зеркала, и стена с вертушками и часовыми, и глиняные карьеры далеко внизу.
     Плохо, ох,  плохо!  Доселе  только  крестьяне  называли  его  яшмовым
араваном, а вот теперь, второй раз за три дня, он слышит это от чиновника.
Бьернссон подумал об аресте, как о вещи неизбежной,  и  тихонько  погладил
роговое кольцо, которое ему дал на  прощание  недовольный  разбойник  Ниш.
Бьернссон  вдруг  представил  себя  перед  первым  министром,  с   руками,
продетыми в деревянные кольца. "Бог мой, - подумал Бьернссон,  -  ведь  он
прикажет меня повесить - и умоет руки".
     Наконец подали десерт, и судья, глядя на яшмового аравана, сказал:
     - В том, что араван Арфарра в свое время творил  чудеса,  нет  ничего
непристойного. Потому что  он  был  монахом-шакуником,  а  монахи-шакуники
творили чудеса, не прибегая к сверхъестественному. И я  даже  слышал,  что
когда они вызывали бесов, то бесы рассуждали,  придерживаясь  рациональных
начал и не очень-то вдаваясь в потустороннее.
     Сият-Даш запротестовал:
     - Напрасно вы полагает, что колдовства не было.  Всем  известно,  что
шакуники остались в  живых  после  смерти,  и  в  годовщину  гибели  храма
слетаются в его руины с непристойным хохотом и шутом. В это  время  смелые
люди могут подойти к ним и узнать о будущем  и  вечном.  Я  сам  купил  за
тысячу золотых книгу, и эту книгу продиктовал лично колдун Даттам, сидя  у
чернокнижника в стеклянном кувшине и с  жабою,  вцепившейся  в  детородный
орган. И  эта  книга  состоит  сплошь  из  колдовства.  А  вы  говорите  -
колдовства нет. Разве я такой человек, чтобы заплатить тысячу  золотых  за
подделку?
     Все заинтересовались редкой  покупкой.  Принесли  драгоценную  книгу.
Бьернссон стал перелистывать фолиант, пряча улыбку.
     - И что, - насмешливо спросил Бьернссон, удалось  ли  вам  с  помощью
рецептов этой книги изготовить философский камень?
     - Все дело в том, сударь, - объяснил Сият-Даш, - алхимия не наука,  а
искусство. Книга сия подобна  учебнику  стихосложения.  Недостаточно  ведь
знать размер и вид куплетов, чтобы слагать  стихи,  надобно  быть  великим
поэтом, как Даттам или Адуш.
     На следующее  утро  гости  разъехались,  а  хозяин  повел  Бьернссона
осматривать усадьбу. Как и накануне, он был  необычайно  грустен.  Яшмовый
араван не мог не спросить о причине.
     - Право, - сказал хозяин, - у  меня  в  доме  большое  несчастье.  Я,
видите ли, не досчитался по ведомостям  трехсот  тысяч,  а  через  полтора
месяца ревизия.
     Бьернссон помолчал и сказал:
     - Да, это действительно большая беда.
     Сият-Даш упал на колени:
     - Умоляю вас, - помогите мне!
     - Друг мой, - сухо сказал Бьернссон, - все  знают,  что  у  меня  нет
денег. А если бы они были, я бы роздал их беднякам, а не казнокрадам.
     Хозяин заплакал.
     - Я знаю свои грехи, -  сказал  он.  Но  ведь  вы,  господин  араван,
монах-шакуник, и умеете делать золото!
     - Прощайте, мне пора, - сказал Бьернссон.
     Хозяин обхватил его конопляные башмаки и закричал с колен:
     - Видит небо,  нехорошо  поступает  тот,  кто  не  слушает  униженных
просьб, и неправ богач, отказавший нуждающемуся!
     Бьернссона, почтительно заломив руки, отвели во флигель.  Во  флигеле
стояли реторты и перегонные кубы, и за каменными зубьями магического круга
мерцали склянки с алхимическими зельями. Хозяин, кося глазами  от  страха,
сказал:
     -  Алхимики,  подобные  вам,  араван  Арфарра,  часто  скрывают  свое
искусство, ибо иначе их заточают и преследуют. Но со мною, клянусь честью,
вам нечего опасаться. Слово мое так же верно, как верно то, что небо стоит
на восьми столбах. Сделайте десять тысяч золотых  государей,  и  я  отпущу
вас. Вы сами говорили, что искупаете чужие грехи - искупите же мой!
     Три дня Бьернссон не разговаривал и не вставал с лежанки. Знаками  он
отказывался от еды. Стражники, приставленные  к  алхимику,  видимо  жалели
его, но на глазах хозяина поворачивались к нему спиной.
     Из окон бревенчатого флигеля была видна управа - шпиль,  воткнутый  в
небо, и подземелье,  куда  сажали  провинившихся.  Бьернссон  плохо  спал,
забывался только под утро, - но через час его будил петуший крик  и  дикие
вопли недоимщиков, который пороли у столба с государевым именем.
     Он просыпался,  таращил  глаза  и  глядел  на  прозрачные,  бесстыдно
изогнувшиеся  ряды  реторт.  В  нем  пробуждался  атавистический  инстинкт
физика. Инстинкт уговаривал его сотворить  чудо.  Бьернссон  сжимал  зубы,
закрывал глаза и тихонько повторял себе, что такие прецеденты уже были,  и
что тот, кто полагается вместо слов на чудеса, кончает обыкновенно плохо.
     Вечером четвертого дня во  внутреннем  дворике  флигеля  сидело  трое
охранников. Двое, постарше, пили вино, а один, помоложе, пришивал, навощив
нитку, к форменной шапке самшитовые колечки  от  колдовства.  Толковали  о
том, что яшмовый араван лежит грустный, как копченый поросенок,  и  ничего
не делает.
     - Дурак наш хозяин, - сказал один из стражников. - У нас в деревне на
триста дворов сорок богачей. Разве хоть один разбогател через книги?
     - А как?
     - Очень просто. Надо незаметно обрезать пуговицу с платья чиновника и
зарыть ее в полночь  на  перекрестке  с  некоторыми  подробностями.  Через
неделю вырыть. Пуговицы уже не будет, будет яичко. Это яичко  надо  носить
подмышкой три месяца. Из яичка вылупится  бес:  он-то  и  будет  доставать
деньги.
     Стражник покачал головой, попил через соломинку вино.
     - Дурак Сият-Даш, - продолжил он. - Трех алхимиков удавил, четвертого
привел. Ведь этот четвертый действительно воскресший  араван  Арфарра,  он
сразу узнает, что с теми тремя случилось. Представляете, что он сделает  с
нами и с управой?
     - Сейчас  по  провинции,  -  высказался  молодой  стражник,  -  ездит
господин  Шаваш,  от  первого  министра.  Почему  бы  не  донести  ему   о
происшедшем? Сдается мне, что лучше б он об  этом  проведал  от  нас,  чем
помимо нас.
     И все три стражника некоторое  время  тянули  вино.  Наконец  старший
стражник вздохнул и сказал:
     - Ладно, если пошли такие  разговоры,  придется  все  объяснить.  Это
затея не хозяина, а самого наместника Ханалая. Тот вбил себе в голову, что
в храме Шакуника все могли. Золото - это так, для  проверки.  А  на  самом
деле наместнику нужно огненное зелье шакуников, которым по  слову  Арфарры
уничтожило варварский город Ламассу, и от которого погибли их храмы.
     Тут стражники опять стали пить вино и рассказывать друг другу  всякие
страсти, а через некоторое время пришла смена.
     Стражники отвлеклись.  Из-за  циновки,  завесившей  вход  во  дворик,
выскользнула тень - Бьернссон. Он пошел потолковать со стражей и вот - все
слышал. Бьернссон прошел в  большую  комнату,  вытер  пот  со  лба,  зажег
масляную лампу, внимательно оглядел ряды реторт и химикалий. Да,  отменная
коллекция. "Ай да молодец простой человек наместник, - подумал  Бьернссон,
- ведь среди чиновников принято смеяться басням о храме. А простой человек
всегда прав, как указывал  государь  Иршахчан".  Вот  тебе  и  неожиданное
следствие - иметь разбойника в наместниках.
     Свен Бьернссон хватил об  по