два  дня
вернетесь в империю, а вот дамба ваша останется на месте.
     И поскакал со двора.
     Даттам ехал Мертвым городом.  Но  Мертвый  город  был  теперь  ложным
именем - весь застроен домиками и усадьбами, а в  промежутках  -  палатки,
землянки, котлы.
     Даттам ехал и думал, что хорошая повивальная бабка может принять роды
и у мертвеца. Шодом Опоссум, Киссур Ятун - тоже вполне нормальные люди.
     В замке стоял стон и крик, и еще точили оружие. Киссур Ятун  встретил
Даттама с плачем, провел его к столам, составленным посреди двора. Мертвый
Марбод Белый Кречет был по-прежнему  дьявольски  красив.  Эльда-горожанка,
овдовевшая второй раз за два месяца, сидела у окна в той же нарядной юбке,
и никто не осмеливался велеть ей переодеться.
     - Она думает, что он еще оживет, - шепнул Киссур Ятун.
     - Я тоже так думаю, - сказал Даттам.
     - Вы были правы, - сказал Киссур Ятун, - удержав меня от того,  чтобы
убить Ванвейлена. Обвинитель Ойвен предложил прекрасную идею: судить убийц
публично, его и Арфарру.  Против  империи  надо  бороться  ее  собственным
оружием!
     Даттам внимательно оглядел Киссур Ятуна и сухо сказал:
     - Друг мой! Вас кто-то обманул. В империи не бывает публичных  судов,
- только публичные казни.
     - Ну все равно! Клайд Ванвейлен еще не очнулся?
     Даттам, однако, не расслышал последнего вопроса и спросил:
     - А где обвинитель Ойвен?
     Обвинитель  Ойвен  говорил  в  серединной  зале,  и  Даттам  долго  и
внимательно слушал его из-за колонны.
     Киссур Ятун стоял рядом и глядел, нет ли каких упущений в  убранстве:
челядь крепила красные траурные ленты к  рукоятям  мечей,  развешанных  по
стенам, раскрывали окна, чтоб духи ходили свободно.
     -  А  что  это,   -   спросил   Даттам   минут   через   двадцать   -
"делопроизводитель"?
     Киссур Ятун молчал озадаченно, потом сказал:
     - Ну, - писец, секретарь... Как это вы не знаете? Брат мой был  прав,
надо поделиться властью с горожанами, пусть действительно, помогают.
     Даттам послушал и спросил опять:
     - А что, говорят, ходили к Золотому Государю и тот напророчил  городу
гибель, если будет рыпаться. Обвинитель Ойвен не боится гнева богов?
     Киссур Ятун обиделся даже:
     - Если, - сказал он,  -  бог  и  разгневается,  то  из-за  лиц  более
достойных, чем судейский крючок.
     Даттам страшно осклабился в полутьме и сказал:
     - Да. Я всегда думал: если за что кара божья и падет на эти места,  -
так это за вашу бесовскую гордость. И это будет ужасно смешно,  если  боги
покарают вас за обвинителя Ойвена.
     Даттам попрощался с мертвецом и уехал, пообещав известить немедленно,
если проснется Ванвейлен.
     Уже вечерело. По  всему  Мертвому  городу  зажигались  костры,  пели,
варили ужин. Особенно много костров было в удобном  старом  русле.  Даттам
ехал, не торопясь и спокойно дыша.
     - Вы что-то выяснили? - спросил его монах-спутник, отец Адрамет.
     - Да, - рассмеялся Даттам, - я  выяснил,  что  мне  больше  всего  не
нравится в замысле Кукушонка.


     Вечером во  дворец  явилась  делегация  граждан  Ламассы.  Возглавлял
делегацию обвинитель Ойвен.
     Обвинитель Ойвен был, в  целом,  счастлив.  Он  был  верным  учеником
Арфарры  и  всегда  знал,  что  интересы  богатых  и   бедных   в   городе
противоположны.  Теперь  он,  однако,  обнаружил,  что  они   могут   быть
объединены в благородном деле защиты независимости,  и,  что  еще  важнее,
объединить эти интересы должен он, Ойвен.
     Он не мог простить ни советнику Арфарре, ни советнику Ванвейлену двух
вещей: того,  что  это  Ванвейлен,  а  не  Ойвен  выступал  от  городского
сословия; и того, что советник  Арфарра  запретил  ему  иметь  собственную
охрану. Что приказ исходил от Арфарры,  а  не  от  Ванвейлена,  -  в  этом
гражданин обвинитель ни мгновения не сомневался.
     Теперь у Ойвена была собственная охрана. Он думал о том, что, если бы
Даттам вздумал бить его по щекам сейчас - нашлось бы кому заступиться.
     Услышав о случившемся в Золотой Горе, Ойвен позвал к себе сыщика Доня
и сказал тому, что, если хоть одна балка в городском доме советника  через
три часа будет цела - пусть Донь пеняет на себя.  Услышал  о  разграблении
дома и окончательно уверился, что Ванвейлен заманил  Марбода  Кукушонка  в
ловушку, потому что мнение  народное  не  может  ошибаться.  Его,  однако,
чрезвычайно раздражала косность, с которой народ пытался отрицать  участие
Арфарры в этом деле.
     Итак, обвинитель Ойвен стоял перед Арфаррой-советником.
     Он заявил, что Марбод Кукушонок убит, но дело его живо. Что  граждане
Ламассы и свободные люди страны требуют суда над убийцами Белого  Кречета.
Что выборный совет при короле-вассале еще более необходим, чтобы сохранить
древнюю автономию городов, и что до того, как  соберется  выборный  совет,
власть должна принадлежать  комиссии  по  его  избранию,  составленной  из
рыцарей и граждан Ламассы, с ним, Ойвеном, в качестве делопроизводителя.
     Идея комиссии была личной идеей Ойвена, и он особенно гордился словом
"делопроизводитель", потому что и в замке Кречетов, и в  городской  ратуше
не нашлось охотников на должность с таким названием.
     Советник Арфарра слушал  молча.  На  нем  был  тяжелый,  бирюзовый  с
золотыми пчелами, плащ государева  посланца.  В  руке  он  держал  золотой
гранат. Курильницы из золоченной бронзы за его спиной имели форму крыльев.
Над его головой вставал огромный купол, расписанный с  точным  соблюдением
традиции, Небесным Городом, Садом, Океаном и Свитком, и советнику  Арфарре
не нравилась эта роспись за ее противоречивость. Потому что, хотя  в  боге
могут быть соединены самые противоречивые вещи, наши высказывания  о  боге
не должны содержать противоречий.
     Обвинитель Ойвен и прочие делегаты стояли в строгих черных кафтанах и
плащах с капюшонами. Капюшоны были, из уважения к  хозяевам,  откинуты,  и
лица цеховиков были взволнованные и красные. Арфарра усмехнулся и спросил:
     - Я слышал, что граждане Ламассы посылали  сегодня  в  храм  Золотого
Государя и узнали, что трещина в его статуе, расколовшая мир  и  прошедшая
через сердце каменного идола, срослась, но что она раскроется вновь,  дабы
поглотить всех, кто осмелится противиться небесной воле.
     Обвинитель Ойвен возразил, что ставит свободу  выше  гнева  богов,  и
готов ему подвергнуться ради общего блага.
     Тогда Арфарра-советник попросил позволения говорить  с  ним  наедине.
Ойвен отказался наотрез.
     Тогда представитель империи Арфарра приказал  удалиться  всем,  кроме
городских делегатов, и в приемном зале, кроме него и обвинителя,  остались
только бургомистр, городской судья и шесть цеховых мастеров.
     Арфарра сказал:
     - Я знаю, обвинитель, вы ненавидите меня, а  вы,  остальные,  боитесь
моего влияния в городе. Ваша комиссия  нужна  вам  лишь  для  того,  чтобы
избавиться от меня. Я предлагаю большее: вы можете отдать меня под суд  за
убийство Марбода Белого Кречета, но - от имени экзарха Варнарайна.
     Бургомистр и другие, люди благоразумные, посовещались и согласились.
     Обвинитель Ойвен стукнул по столу кулаком и вскричал:
     - Народу нужна свобода, а не суд над предателями народа!
     Обвинитель Ойвен обладал драгоценным качеством народного вождя: он не
только увлекал людей, но и сам увлекался, и при этом действовал совершенно
бескорыстно, если под бескорыстием разуметь забвение своих  первоначальных
интересов.
     Тогда Арфарра,  в  шитом  плаще  государева  посланца,  упал  в  ноги
обвинителю Ойвену и закричал:
     - Смилуйтесь над городом! Верьте пророчествам! Вы  обрекаете  его  на
гибель!
     Обвинитель Ойвен запрокинул голову и расхохотался.
     Арфарра встал, взял из рук обвинителя  городское  прошение,  разорвал
его и бросил клочки на пол.
     - Я буду молиться, - сказал  он,  -  чтоб  Золотой  Государь  пощадил
город. Молитесь и вы, чтобы утром мы все  узнали,  что  выше  -  городская
свобода или гнев Золотого Государя.


     Делегация вернулась в город,  а  советник  Арфарра  заперся  в  своих
покоях. Впрочем, не один, а распоряжаясь. Подошел  час  третьего  прилива,
над городом взошла вторая луна, - советник велел  оседлать  коня  и  уехал
один.
     Через час часовой из надвратной  башни  в  замке  Кречетов  пришел  к
Киссуру Ятуну и сказал:
     - Господин, к  замку  едет  человек  в  бирюзовом  плаще  с  золотыми
пчелами, и он совсем один.
     Киссур Ятун побледнел и сказал:
     - Непростому испытанию подвергает нашу честь Арфарра-советник,  и  он
за это потом заплатит.
     Когда советник Арфарра въехал в раскрытые ворота замка, все там было,
как три часа назад, только женщина уже переоделась. Погребальные столы  во
дворе заложили вязанками и засыпали  всяким  добром.  Женщины  несли  свои
украшения, мужчины - лучшие  одежды,  и  многие  отдавали  последнее.  Все
говорили, что не помнят такого хорошего костра.
     Арфарра-советник спешился, и по знаку  Киссура  Ятуна  у  него  взяли
коня, хорошего коня, игреневого, с широкими копытами,  короткой  спиной  и
длинным хвостом.
     Арфарра-советник подошел к мертвому и стал на него глядеть.  Тот  был
все так же хорош собой, а руки в боевых кожаных рукавицах держали на груди
старый хороший меч Остролист, с рукоятью, увитой жемчугом, и желобком  для
стока крови вдоль клинка.
     Киссур Ятун и Шодом Опоссум стояли по правую и левую руку от Арфарры,
взявшись за рукояти мечей, и было ясно,  что  они  не  пощадят  того,  кто
осмелится тронуть гостя.
     Арфарра-советник стоял четверть часа, и когда он понял, что  никто  в
замке не решится напасть на гостя, даже  горожане,  он  склонил  голову  и
повернулся, чтобы идти.
     Тут, однако, один из юношей дома довольно громко сказал, что,  верно,
гость так торопился попрощаться с мертвецом, что и погребальный дар забыл.
     Арфарра-советник усмехнулся, поискал глазами, - однако, у  него  и  в
самом деле ничего при себе не было. Тогда он снял с  себя  бирюзовый  плащ
государева посланца, затканный золотыми  шестиугольниками  и  пчелами  меж
веток и листьев, и пояс из черепаховых пластинок с яшмовой личной печатью,
присланной экзархом Варнарайна, и бросил плащ и пояс на  вязанку  к  ногам
Марбода. А сам остался в простом зеленом паллии.
     Потом он повернулся и ушел, и никто его не задерживал.
     Арфарра-советник вернулся во дворец и заперся в розовом кабинете. Там
он сел за столик для "ста полей", и расставил фигурки так, как в последней
партии, что  он  играл  и  не  доиграл  с  Клайдом  Ванвейленом.  Он  стал
прикидывать, чем могла кончиться партия. Но, по правде говоря, было видно,
что советник выигрывал и так и так.  Клайд  Ванвейлен  был  очень  хорошим
игроком и отлично знал нынешние правила игры. Однако историю  игры  он  не
знал,  и,  сколько   Арфарра-советник   ему   ни   растолковывал,   тайных
соответствий не чувствовал.
     Тут скрипнуло потайное зеркало, и в кабинет вошел Даттам.
     - Что с вами? - спросил Даттам.
     - Так, - ответил Арфарра, - задумался над ходом.
     - Поглядите на себя в зеркало, - сказал Даттам.
     Арфарра подумал, что, наверное, опять кровь на лбу, подошел к зеркалу
и увидел, что волосы у него поседели.
     - Это я, наверное, в замке Кречетов перепугался, - сказал Арфарра.  -
Однако, я хочу поглядеть на город. Посветите мне.
     - Я вам не прислужник - носить светильники.
     Тогда советник Арфарра сам взял большую посеребренную  лампу,  увитую
виноградными кистями и листьями,  раздвинул  дверь  и  пошел  по  наружной
галерее. Даттам вышел с ним. В лампе, надо сказать, нужды  не  было:  ночь
была светлая, в Мертвом городе повсюду горели огни, и во дворе замка Белых
Кречетов пламя костра вздымалось выше стен.
     Арфарра-советник поднял лампу и этак помахал  ей,  вверх-вниз.  Потом
Арфарра вернулся в кабинет, а Даттам остался в галерее.


     Этой ночью стало ясно, что милость неба и вправду на стороне империи:
потому что не успел как следует разгореться  погребальный  костер  Марбода
Белого Кречета, как далеко-далеко сделался вихрь и гром, налетели  голубые
мечи, закружились оранжевые цепы, накинулись на дамбу в верховьях и  стали
ее трепать и мять.
     Весь собранный паводок хлынул в старое русло, подметая людей, палатки
и недавние постройки. Этого,  однако,  было  мало.  Наводнения  в  Ламассе
раньше случались часто, и сам город был всегда от них в безопасности. Тут,
однако, божья рука расчислила поток так, что  волна  прошла  через  залив,
ударилась об один берег, о другой, поднялась к западной городской стене  и
смыла берег вместе со стеной и примыкавшей к ней городской ратушей.
     Этой ночью от воды погибло много всякого  добра,  хотя  некоторые  из
вассалов Белых Кречетов хвастались,  что  от  погребального  огня  Марбода
Белого Кречета добра погибло еще больше.
     Наутро в городе был мятеж: народ почему-то решил, что во всем виноват
обвинитель Ойвен, его выпихнули на мостовую, а остатки  вечером  снесли  с
повинной к королевскому замку.
     Что же до  Арфарры-советника,  то  всему  на  свете,  даже  народному
доверию, приходит конец. И  хотя  все  соглашались,  что  Арфарра-советник
достойный человек, все же, как ни крути, это он  построил  дамбу,  которую
разрушил Золотой Государь. Большинству казалось, что, если бы советник  не
был одержим ложной жалостью  и  положил  в  основание  дамбы  строительную
жертву, то дамба была бы Золотому Государю не по зубам.
     Горожане и рыцари вместе явились с повинной к королевскому  замку,  и
король принял от них их прежние прошения и сжег, не преступая полагающихся
церемоний. Киссур  Ятун  и  Шодом  Опоссум,  однако,  бежали  с  немногими
приверженцами в Золотой Улей, на лодках, и там впоследствии погибли  очень
достойно.
     А горожане, будучи людьми рассудительными, согласились,  что  Золотой
Государь, был, без сомнения, прав, потому что если  бы  началась  война  и
осада города, то результат был бы  тот  же  самый,  а  людей  и  имущества
погибло бы несравненно больше.


     Клайду  Ванвейлену  никто  не  сказал,  что  горожане  собрались-таки
бунтовать, и он думал, что со смертью Кукушонка все кончилось. Впрочем, он
думал мало, а больше лежал в забытьи. Ночью ему мерещилась всякая жуть.
     К полудню он проснулся, и монашек у постели сказал ему:
     - Чтой-то вы, господин советник, живой или мертвый ночью  по  балкону
бегали?
     Клайд Ванвейлен встал с постели, поглядел в окно на галерею и увидел,
что, оказывается, все ночное было не сном, а явью.
     Ванвейлена опять уложили в постель, а скоро к нему  явились  господин
Даттам и Сайлас Бредшо.
     Ванвейлен поглядел в сторону занавешенного окна, за которым полгорода
смыло наводнением, и спросил:
     - Это что: начало власти империи?
     - Нет, - ответил Даттам, - это конец власти Арфарры. Завтра я  уезжаю
в империю, потому что то, что происходит в империи, важнее того,  что  уже
произошло здесь. И я беру Арфарру с  собой,  потому  что  господин  экзарх
считает, что он здесь больше пользы не принесет, и сейчас при короле будет
другой человек.
     Что же до вас, господин Ванвейлен, - я вас также беру в империю.  Дом
ваш сожжен, и корабль вчера утонул. А главное - все  считают  вас  убийцей
Марбода Кукушонка.
     Разубедить их в этом  будет  весьма  сложно,  при  таких  несомненных
доказательствах, как сгоревший дом и разбитый корабль, и я не дам  в  этой
стране за вашу жизнь, - Даттам  прищурился,  -  даже  монетки  из  глупого
серебра.


     Поздно вечером, в час совершенно неожиданный  для  поездки,  господин
Даттам выехал из дворца к Голубым Горам.  Через  пять  дней  быстрой  езды
нагнали караван, а еще через неделю достигли горных перевалов и  пришли  к
порогу страны Великого Света. Двое, однако, людей в караване не видали  ни
разу друг друга, потому что не поднимались с носилок.
     Клайд Ванвейлен так и не видел летних дорог и зеленых  полей,  потому
что все никак не мог оправиться  от  отравы,  и  еще  сильно  простудился,
пролежав два дня на холодном камне.
     Что ее до советника Арфарры, который  тоже  был  в  забытьи,  то  тут
понятного было мало: ведь его никто не трогал и ничем не поил, и все  свои
решения, до самого последнего мига, он всегда принимал сам.



                              Юлия ЛАТЫНИНА






                                    1

     В последний предрассветный час дня Нишак второй  половины  четвертого
месяца, в час, когда по земле бродят лишь браконьеры, колдуны и покойники,
когда по маслу в серебряной плошке можно прочесть судьбу дня, белая звезда
прорезала небо над посадом Небесных  Кузнецов,  и  от  падения  ее  тяжело
вздохнула земля  и  закачались  рисовые  колосья.  Неподалеку,  в  урочище
Козий-Гребень, общинник из Погребиц, Клиса выпустил мешок с  контрабандной
солью и повалился ничком перед бочкой, проехавшей  в  небесах,  как  перед
чиновником, помчавшимся по государеву тракту. Лодку у  берега  подбросило,
мешки с солью посыпались в воду, а Клиса с ужасом вскочил  и  бросился  их
вытаскивать.
     Жена его села на землю и тихо  запричитала,  что  в  Небесной  Управе
наконец увидели, как семья обманывает государство. Клиса был с ее  мнением
согласен - но не пропадать же соли.
     Третий соумышленник, Хайша из далекого пограничного села, слетел было
с  высокой  сосны,  облюбованной  контрабандистами  для   наблюдения,   но
зацепился напоследок за ветку и теперь слезал на землю.
     - Дура ты, - возразил он женщине, - это не по нашу душу, а  по  Белых
Кузнецов. Прямо в их посад и свалилось.  И  то,  давно  пора  разобраться,
отчего это у них конопля растет лучше нашей?
     Белых Кузнецов в округе не любили. Те крали духов урожая по  соседним
деревням и занимались на своих  радениях  свальным  грехом.  Притом  после
бунта им последовали от экзарха всяческие  поблажки,  чтобы  не  сердились
опять. Судьи боялись с ними связываться,  и  даже  был  такой  случай:  во
дворце экзарха, говорят, оборотень-барсук портил служанок; его  поймали  в
кувшин, а он как крикнет: "Я - посадский!" Но тут уж барсуку не поверили и
утопили его.


     Многие в посаде проснулись от страшного грохота.
     Старая Линна встала с постели, вышла в сени и увидела во дворе  целую
толпу мертвецов. Это ей не очень-то понравилось. Она  нашарила  в  рундуке
секиру с серебряной рукоятью, растолкала старосту  Маршерда,  пихнула  ему
секиру в руки и сказала:
     - Там во дворе стоит Бажар и целая  свора  из  тех,  за  кого  мы  не
отомстили, и по-моему, они пришли за этой штукой.
     Маршерд поглядел в окно: а на окне была кружевная занавеска, и дальше
бумажные обои: кувшинчик - букет, кувшинчик - букет. Ну что  твой  гобелен
во дворце наместника! Маршерд поглядел на эти обои и сказал, что никуда до
утра не пойдет, потому что ночь - время ложных духов.
     Наутро Маршерд встал, надел синий кафтан, засунул секирку за шелковый
кушак, так, чтобы она напоминала топорик для рубки дров, и пошел смотреть.
     В посаде  управы  не  было,  а  был  большой  дом,  храм  Мереника  и
мастерская, где вместе красили ткани. Маршерд с людьми прошел до  западной
стены и увидел, что каменные дома  стоят,  как  стояли,  а  одна  из  стен
мастерской обрушилась, во дворе  разбросало  бочки  с  индиго,  и  из  них
вылился синий раствор.
     Надо сказать, что посаду бывших мятежников  было  двенадцать  лет,  а
синему духу в растворе - полтораста, его никогда  не  выливали,  а  только
добавляли новый. Когда строили посад, те, кто  были  ткачами,  принесли  с
прежнего места кусочек матицы для домового и кувшин старой кислой  воды  с
синим духом.
     Потом люди вышли на заливной луг за проломленным  забором,  не  очень
большой луг, в сотню человеческих шагов  и  половину  государева  шага,  и
сразу увидели, что луг никуда не годится, потому  что  во  всю  его  длину
лежит огромный