мал: хотя похоже, что  здесь  триста  лет  историю  делают
именно мечом. Будто  в  этом  мире  закон  исторического  регресса  вместо
исторического прогресса.


     Наверху было солнечно и шумно.
     Лух Медведь нахмурился, увидев Кукушонка живым.
     Развели костер, зажарили дичь, мешок с пчелами  повесили  над  дымом.
Марбод посадил Ванвейлена по одну руку, а Белого Эльсила,  своего  боевого
друга, по другую. Еще дальше сел Бредшо:  только  эти  двое  чужеземцев  и
оказались среди охотников. Когда наелись, Ванвейлен стал  расспрашивать  о
родословной солнечного  меча,  и  Белый  Эльсил  рассказал  ему  следующую
историю.
     Когда аломы жили там, где ровно и песок, у  короля  их  родились  два
сына: Ятун и Амар. Мать Ятуна и Амара принесла в приданое мужу драгоценный
меч и яшмовое ожерелье. На  свадьбе  было  сказано,  что  потомки  меча  и
ожерелья покорят страну Великого Света.
     Однако муж бросил женщину  и  детей,  а  драгоценные  подарки  отнял.
Выросши, Ятун и Амар потребовали от отца вернуть приданое.  Тот  оказался.
"Что делать? Как ни решить - все зло, а откажешься выбирать  -  прослывешь
трусом". Потому что, с одной стороны, надо отомстить  похитителю  родового
имущества, а с другой - нельзя поднять  руку  на  отца.  В  таких  случаях
гадают на  постороннем,  и  посторонний  нагадал:  можно  убить  отца.  Но
прибавил: сделав это, вы завладеете страной Великого Света,  но  навлечете
на нее проклятье и раздоры.  Но  так  как  ожерелье  с  мечом  были  очень
красивые, то Ятун и Амар пошли и убили отца.
     - А потом? - спросил Ванвейлен.
     - Потом Амар забрал себе ожерелье, а Ятун  -  меч.  Завоевали  страну
Великого Света, разделили ее и поссорились. Род Амара до сих пор правит на
востоке, а дом Ятуна пресекся и меч сгинул.
     - Не сгинул, - поправил Белый Эльсил, - а спит на дне  озера  и  ждет
истинного короля.
     - Стало быть, -  подытожил  Ванвейлен,  которому  в  свете  недавнего
предложения Марбода не терпелось узнать всю подноготную волшебного меча, -
Страна Великого Света распалась на кусочки по причине родового  проклятия.
А отчего утонул меч? Новое проклятие?
     Что-то хрустнуло.  Это  Кукушонок  сломал  двурогую  стрелу  и  кинул
обломки в огонь. Листья катальпы укоризненно зашумели. Один из дружинников
всполошился, стал вылавливать из огня железный наконечник.
     Белый Эльсил поднял голову с колен Марбода и посмотрел на Ванвейлена.
Он был зол на чужеземца за то, что Марбод пощадил его и его золото, за то,
что из-за чужеземца Марбод не взял Эльсила с собой  в  подземный  храм,  и
особенно - за последний вопрос.
     - Меч утонул  не  от  проклятия,  -  сказал  Эльсил,  а  от  женского
коварства. Дочь последнего Ятуна понесла от дворцового пажа. Король  велел
его казнить на своих глазах, а дочь отдал рабу.
     - Вольноотпущеннику, - поправили сзади.
     Эльсил усмехнулся.
     - Ну, вольноотпущеннику. Ведьмино отродье, приплыл  в  корзинке.  Имя
дали - просто Алом, как всем незаконнорожденным. Король,  конечно,  сделал
потом зятя дворцовым управляющим.
     "Гм,  -  подумал  Ванвейлен,  -   интересно,   король   зятя   сделал
управляющим, или управляющего - зятем?"
     - Женщина, однако, должна была отомстить за  смерть  возлюбленного  и
приказала мужу убить отца и братьев. Рабу самому на такое не решиться.
     Тут один из дружинников поднял голову, и увидел, что прибежал  лесной
дух-щекотунчик с  глазами  как  плошки  и  сел  меж  ветвей  катальпы.  Но
дружинник был глупый, и подумал, что щекотунчик прибежал на запах  бузы  и
жареной дичи.
     А Лух Медведь вскричал:
     - Что ты брешешь! Отец первого  короля  Алома  -  сам  Шакуник!  Всех
великих королей вынимали из корзинок и птичьих клювов!
     Белый Эльсил усмехнулся.
     - Все равно престолом он завладел незаконно... Это-то  вы  не  будете
оспаривать?
     - Почему? - спросил Бредшо. - Потому что захватил его убийством?
     Белый Эльсил покачал головой.
     - Нет. Когда Шадаур Алом получил королевство,  все  родственники  его
жены по мужской  линии  были  мертвы,  а  имущество  по  закону  при  этом
переходит к старшей дочери.  Не  считая,  конечно,  вдовьей  части.  Вдова
затворилась, три года жгла свечи. Наконец покойник явился: совсем как  при
жизни, только голову держал под мышкой. "Боги, говорит, меня отпустили  до
утреннего прилива."
     Теперешние Белые Кречеты - от ребенка, зачатого этой ночью. И  с  тех
пор, как он зачат, род Аломов, стало быть, царствует незаконно.
     Лух Медведь вскочил с места:
     - Это позор, что  тут  рассказывают  о  короле!  Знаем  мы,  от  кого
беременеют через три года после смерти мужа!
     Надо сказать, что  Лух  Медведь  не  так  давно  захватил  караван  с
шерстяной тканью из Кадума, и очень многие его за  это  попрекали,  потому
что он почти ничего не раздал дружинникам.
     Марбод Кукушонок тоже встал, распустил шнурки у плаща, плащ кинул  на
землю, и ссадил на него с плеча белого кречета.
     - Такие слова, - сказал Кукушонок, - не кадумская  шерсть.  За  такие
слова полагается платить.
     Тут собачьи головы на ножнах мечей насторожились, а люди увидели, что
сегодня случится две песни:  про  стеклянный  дворец  и  про  поединок.  А
щекотунчик в ветвях катальпы посинел и  стал  делать  так:  глаза  у  него
остались неподвижными, а все остальное завертелось в шкурке, как жернов.
     Марбод Кукушонок и Лух Медведь вынули мечи и  велели  людям  рисовать
круг, и тут сбоку вынырнул отец Адрамет, монах-шакуник:
     - Сударь... Никто не сомневается в величии вашего рода. Но что  будут
говорить о сегодняшнем дне? Королю скажут: Марбод Кукушонок  дрался,  чтоб
доказать, что монахи-ятуны способны творить чудеса.
     Смысла замечания  Ванвейлен  не  понял.  А  Кукушонок  закусил  губу,
вбросил меч в ножны и молча сел. Его красивое лицо совершенно побледнело.


     Возвращались, торопясь поспеть к вечерней трапезе.  С  крутой  тропки
из-под копыт лошадей ссыпались камешки, и далеко  справа  в  море  плавало
уходящее закатное солнце. Ванвейлен размышлял: "Пусть два  брата  покорили
двести с лишним лет назад империю. Значит, и условия в одной ее  части  не
могут сильно отличаться от условий в другой. С этой стороны огненной  горы
монахи продают зуб Шакуника, он же - швырковый топор на языке людей. С той
стороны горы  продают,  видимо,  чешую  Шакуника,  она  же  -  черепаховый
гребень... Страна Великого Света - всегда по другую сторону огненной горы,
но по ближайшем рассмотрении удивительно схожа. Ибо иначе что останется от
исторической необходимости,  которая  все  же  существует?  А  что  поймет
местный крестьянин или Кукушонок в их корабле? Даже  обшивки  не  одолеют.
Крестьянин скажет: обвалился зубец Небесного Града, а  Марбод  решит:  вот
он, пропавший меч Ятуна увеличенных размеров..."
     Марбод ехал рядом. Он ждал ответа от колдуна и очень  жалел,  что  не
смог подраться с Лухом Медведем.  Потому  что  он  победил  бы  Медведя  и
подарил бы ему жизнь и все остальное, и Медведю пришлось бы стать  как  бы
младшим братом Кукушонка. Вот они, монахи, такие: делают вид,  что  мешают
поединку, а на самом деле мешают примирению после поединка.
     - А скажите, - спросил Ванвейлен, - за Голубыми  Горами  -  такие  же
порядки?
     Марбод помолчал. Пятнадцать лун назад он побывал в  соседней  стране,
но при всех говорить об  этом  не  собирался.  Об  отсутствии  его  ходили
удивительные слухи. Дружинники его рассказывали, что Марбод  провалился  в
Золотую Гору и провел там один день, - а в среднем мире в это время прошло
полгода.
     - Я там не воевал, - ответил Марбод.
     Ванвейлен фыркнул про себя. По-видимому, война  была  тут  не  только
главным способом экономического  обмена,  но  и  главным  способом  обмена
информацией.
     - А кто воевал? - спросил он.
     Марбод понял, что колдун не заметил нелжи, опечалился: плохой колдун.
Ну да ничего. Колдуна делают слухи, а не заклинания. Поберегись,  Арфарра,
я такие слухи распущу про этого  колдуна!  Припомнится  тебе  неподаренная
лошадь!
     - Покойный король собирался воевать, да не  успел.  Господин  Арфарра
воевал, да и господин Даттам. Господин Даттам и его дядя два года  воевали
против императора, пока император не сделал дядю наместником провинции.
     Ехавшие впереди охотники услышали имя Даттама и заволновались. Кто-то
внезапно запел песню. Это была красивая песня о молодом рыцаре Даттаме.  В
ней говорилось, что меч Даттама сверкал над миром, как  полумесяц,  и  что
белый плащ его расстилался над полями, как иней, и  что  все,  что  он  ни
награбил, молодой Даттам отдавал войску. Это была хорошая песня с грустным
концом, потому что она кончалась рассказом о том, как Даттама  предал  его
собственный дядя, и как дядя получил звание наместника,  а  Даттам  должен
был постричься в монахи.
     Ванвейлен перегнулся через седло к отцу Адрамету и сказал, улыбаясь:
     - Сдается мне, отец Адрамет, что  ваши  слова  о  могуществе  империи
несколько  преувеличены,  если  человек  может  поднять  восстание  против
императора и заполучить через это титул наместника.
     Отец Адрамет пожал плечами, видимо не желая ввязываться в  неприятный
политический разговор даже далеко от родины.
     - Да, - сказал задумчиво Марбод, поправляя красивой  рукой  удила,  -
так всегда. При сильных правителях мятежнику  полагается  веревка,  а  при
слабых  правителях  мятежнику  полагается  титул  наместника.  Вот  и  мы,
Кречеты: король хотел бы нас удавить, как давят блоху в  миске,  а  мы  из
поколения в поколение - наместники Верхней Ламассы.
     - По наследству?
     - О, - сказал Киссур, - не то, чтобы по наследству, потому что где-то
в законах королевства есть запись, что чиновники должны назначаться каждые
три года. Каждые три года король нас утверждает в этой должности, но я  не
слыхал, чтобы он кого-то не утвердил.
     - А что будет, если король вас не утвердит?
     Марбод улыбнулся.
     - Вы видели,  господин  Ванвейлен,  сегодня  утром,  как  вертелся  в
деревне шаман, призывая весну? Что будет, если шаман откажется  вертеться?
Весна, я думаю, все  равно  наступит,  а  вот  у  шамана  будут  серьезные
неприятности.
     Ванвейлен усмехнулся. Когда дело шло  об  обычаях  грязных  крестьян,
суеверный красавец Марбод выказывал себя чуть ли не атеистом.
     - А храм Шакуника сильнее короля?
     - Шакуники, - сказал Марбод, - просто торговцы. Не было  еще  такого,
чтобы торговец в мире что-то значил.
     Ванвейлен рассердился:
     - Сдается мне, Марбод, что торговцы  храма  кое-что  значат,  раз  вы
охраняете их караван, да и грабите по их указке.
     В мире что-то сломалось. Марбод помолчал, облизнул губы.
     - Я - королевский инспектор, - сказал он. - Ежели торгаши  просили  у
меня покровительства...
     Хлестнул лошадь и ускакал.
     Лух Второй Медведь погладил сапсана и громогласно заметил:
     - Шакала назвали шакалом, а он в ответ: у меня грамота, что я волк...
А вот вы, господин Ванвейлен, сразу видно, знатный человек, - и по словам,
и по осанке. И корабль ваш честный, а не купеческий...
     Слева, задумчиво  склонив  голову,  слушал  медвежьи  слова  храмовый
торговец. Он уже заметил, что заморские торговцы  для  торговцев  держатся
слишком гордо. Так и собирался доложить.
     Монах-шакуник перегнулся через седло к Ванвейлену и, подмигнув, хитро
спросил:
     - Что же такого предложил вам Марбод в пещере,  что  вы  так  открыто
разрываете с ним отношения?
     - Я? Я не хотел...
     - Бросьте, господин Ванвейлен, - или вы не  знали,  что  нет  худшего
способа обидеть знатного человека, чем назвать его  торговцем  или  другом
торговцев? Эти люди гордятся тем, что их прабабку изнасиловал горный  дух,
и что предки их  жрут  прохожих  в  своих  могилах,  и  они  считают,  что
совершили угодное небу дело, если застали  на  горной  тропе  торговца  и,
ограбив его, зарубили. Так что он вам предложил?
     Ванвейлен  густо  покраснел.   Предложение   Марбода   быть   идейным
наставником в государственном перевороте его не  очень-то  устраивало;  но
доносить он на Марбода не собирался. Не  то  чтобы  Ванвейлен  был  против
государственного переворота как такового, -  но  ему  казалось,  что  если
Марбод сядет на место короля, в этой стране  ничего  не  изменится,  да  и
вообще в ней ничего нельзя изменить.
     - Что он вам предложил?
     Ванвейлен нагло улыбнулся монаху и спросил:
     -  Так  значит,  Марбод  -  королевский  инспектор!  А   что   делает
королевский инспектор?
     - Королевский инспектор, - сказал монах, - это глаз и око центральной
власти; он собирает налоги и творит суд, он  защищает  сирых  и  слабых  и
утирает слезы вдов и сирот, бедняку он служит защитой, а богачу - карой...
     - И много налогов собрал для короля Марбод в этой поездке?
     - Видите ли, - сказал монах, - не все налоги собираются инспекторами.
Бывает, что король  милостиво  дарует  пожалованным  землям  иммунитет,  и
владельцы их сами собирают налоги и творят суд. И хотя  никто  не  отменял
звания инспектора, и не  отнимал  у  короля  право  собирать  налоги,  эти
милости королей продолжаются больше двух веков, и...
     - И Марбоду Кукушонку не пришлось в этой  поездке  судить  сильных  и
оберегать слабых?
     - О, - сказал монах, - на следующий день после того, как  он  получил
плащ и печать королевского инспектора, он  рассек  эту  печать  мечом,  на
спор, а иные говорят - проиграл в  кости.  Вы  представьте  себе,  как  бы
Кукушонок уберег слабых... Уж лучше пусть граф судит свое имущество.
     Монах покачался в седле и добавил:
     - И он выпросил у короля плащ и печать инспектора для  этой  поездки,
чтобы никто не мог сказать то, что  вы  только  что  сказали,  потому  что
профессия торговца в этих местах не в чести.
     - Я это заметил, - отозвался Ванвейлен.
     Когда они выехали из  заколдованного  леса-города,  уже  вечерело,  и
Марбод с дружинниками был шагов на сто впереди. Слева  от  него  показался
деревянный храм  ржаного  королька,  а  перед  храмом,  на  паровом  поле,
крестьяне по-своему праздновали весну: сложили  по  кругу  сор  и  солому,
зажгли костры, и прыгали через них, парами, как можно выше.
     От бузы и огня крестьяне тоже были совсем пьяные, побросали  шапки  и
кинулись к господам, а проповедник,  ржаной  королек,  схватил  под  уздцы
лошадь Кукушонка и закричал на своем языке о короле умершем и воскресшем.
     Лух Медведь и другие засмеялись. У Марбода  на  щеках  вспыхнули  два
розовых пятна и сверху - два красных пятна, левый глаз закатился внутрь, а
правый - выкатился наружу и налился кровью.  На  седле  у  Марбода  висела
боевая плетка,  хорошая  плетка,  с  рукоятью,  отделанной  посеребренными
черепаховыми щитками, семь хвостов  о  семи  когтях,  всего  сорок  девять
железных когтей и пятидесятый - золотой шарик.
     Марбод снял эту плетку и ударил ей проповедника  так,  что  содрал  с
него рогожный куль, в который тот  был  одет,  и  потом  ударил  еще  раз.
Проповедник, наверно, был очень огорчен, потому что упал и не шевелился.
     А Марбод на коне перемахнул через канаву, и  челядь  за  ним.  Марбод
закричал, чтоб не упускали крестьян, а те стали визжать и увертываться  от
копыт, потому что мечей господа не позорили.
     Ванвейлен поскакал наперерез, схватил  лошадь  Кукушонка  за  узду  и
закричал:
     - Как вы смеете!
     Кукушонок, однако, перехватил руку, уперся ногой в брюхо его  коня  и
выдернул Ванвейлена из седла, как редьку из грядки.
     - А как они смеют позорить моего родового бога?
     Ванвейлен посидел на земле и  пошел  к  бродячему  проповеднику.  Тот
лежал, как сломанная бамбуковина: мертв. Рядом  монах-шакуник,  в  кафтане
цвета  морской  ряби,  с  облаками  и  листьями,  безмятежно   глядел   на
продолжение охоты.
     Тут только Ванвейлен сообразил, что бывший королевский род и нынешний
простонародный бог зовутся одинаково  -  Ятун.  Можно  было  и  сообразить
раньше, но дело в том, что словом "ятун" по-аломски и по-вейски назывались
разные  животные.  На   аломском   "ятуном"   называли   Белого   Кречета,
великолепную  господскую  птицу,  чья  жизнь  стоила  дороже  жизни  раба.
По-вейски "ятуном" называлась птичка из рода соколиных, но совсем  другая:
мелкая и пестрая; мутный рыжий глазок, ворох неопрятных перьев на  красных
ножках. Птичка ела червяков, падаль,  снулую  рыбку  и  чужих  птенцов.  В
усадьбе ее называли "ржаным корольком". Говорили, что она  бесчестит  свой
род, как шакал бесчестит род волков.
     - Самая последняя птица, - сказал как-то Шодом Опоссум.  -  Я  владею
крестьянином, крестьянин владеет коровой, а ржаной королек сидит на корове
и выбирает из нее клещей...
     А тем временем на поле мало кто  из  крестьян  сумел  убежать.  Девки
страшно кричали,  а  мужики,  по  приказу  Марбода,  сносили  хворост  для
праздничных костров к подветренной стороне деревянного храма.
     Марбод снял колпачок со своего кречета. Птица взлетела на  колчан  за
спиной, била крыльями и следила за крестьянами, как за перепелами.
     Не прошло столько времени, сколько нужно, чтобы сварить горшок  каши,
как все было готово. Марбод выбрал из  колчана  гудящую  стрелу,  зажег  и
пустил в вязанку. Крестьяне тоскливо заголосили.
     - Так, собственно, почему убили последнего короля  Ятуна?  -  спросил
Ванвейлен монаха-шакуника, отца Адрамета.
     Монах молча глядел, как в вечернем воздухе  занимается  огнем  жилище
чужого бога.
     - Я мало что знаю, - сказал он. - А что знаю, знаю со слов  господина
Даттама. Здешние  сеньоры  соглашаются,  что  вся  земля  -  собственность
короля. И дана в  распоряжение  не  им,  а  божественным  предкам.  И  вот
последний Ятун долго думал и сообразил, что Бог - один, а все прочие  боги
суть  его  атрибуты  и  качества.  Сеньоры  было  согласились,  но  вскоре
выяснились некоторые богословские подробности. Оказалось,  что  есть  боги
истинные, а  есть  боги  ложные,  а  стало  быть,  несуществующие.  Список
несуществующих богов совпал со списком  непокорных  родов.  Это,  конечно,
было совершенно справедливо: согласитесь, что ложный  бог  должен  внушать
своим потомкам ложные мысли.
     - А земли, - проговорил Ванвейлен, - которыми владеют  несуществующие
боги, должны, стало быть, воротиться к богу истинному...
     - Несомненно, - кивнул монах. - Но заметьте, что и все прочие боги  -
лишь свойства и имущества великого Ятуна.  Кто  такой,  например,  Большой
Хой? Просто топор в руке  Ятуна,  его  атрибут  и  его  раб.  А  все,  чем
пользуется раб, тоже принадлежит хозяину. Стало быть, богу-предку на  небе
принадлежат другие боги, а богу-внуку, королю, принадлежит вся земля.
     - Понятно, - сказал Ванвейлен, - и тогда-то случилась эта  история  с
женским коварством.
     - Да, - кивнул монах, - тогда случилась история с женским коварством.
     - И новый король поспешил вернуть богам все права свободных людей.
     - А что же еще ему оставалось делать? -  сказал  монах.  -  Особенно,
если учесть, что его попрекали рабским происхождением.
     - Да еще сын кстати у  покойника  родился,  -  прибавил  сквозь  зубы
Ванвейлен.
     Монах-шакуник глядел на горящий храм. Да какой там храм! Стойло!
     - Говорят, - сказал монах, - колдун  после  смерти  становится  втрое
сильнее. Странное дело. У короля не хватило сил навязать свою веру огнем и
мечом. Его убили, и род истребили,  и  храмы  ушли  под  землю.  А  теперь
шляются оборванцы, и хотят убедить народ в том, в чем не смог его  убедить
сам король, вывернуть мир наизнанку, как шубу в  праздник,  и  так  его  и
оставить. Сеньор неугоден богу, купец неугоден  богу,  весь  мир  неугоден
богу, одни праведники угодны! Зачем же он его создал?  Ходят  странники  и
нищие и учат, что не спасешься, пока не раздашь  все  добро  странникам  и
нищим...
     -