ям, и в это время второй тряхнул Саймона, как Кантака могла  бы  трясти
пойманную крысу. Он захныкал и с новой силой вцепился в землю,  а  костлявые
пальцы ветра рвали его одежду, и гром раз за разом обрушивался на гору,  как
будто она была наковальней гигантского кузнеца.
   Буря прекратилась так же внезапно, как и началась. После того, как  вопль
ветра стих, скорчившийся на земле Саймон еще долго  не  мог  заставить  себя
двинуться с места. Когда он наконец сел, стараясь не  обращать  внимания  на
непрерывный звон в ушах, солнце уже проглядывало  сквозь  чернильные  брызги
туч. Около него с видом озадаченного ребенка сидел Хейстен, нос солдата  был
разбит, а борода полна снега.
   - Во имя Эвдона! - выругался он. - Во имя страждущего, истекающего кровью
скорбного Эвдона и Бога Всевышнего! - Хейстен  вытер  нос  тыльной  стороной
руки и тупо уставился на красные полоски, оставшиеся на меховой рукавице.  -
Что?..
   - Много счастья, что мы местополагались на широком куске тропы, -  сказал
Бинабик, поднимаясь на ноги. Хотя он тоже был в  снегу  с  головы,  до  ног,
тролль выглядел почти весело. - Здесь бури летают очень быстро.
   - Быстро... - пробормотал Саймон.  Он  проколол  лодыжку  правого  сапога
шипом, надетым на левый, и по тому, как сильно болела нога, был уверен,  что
серьезно поранился.
   У поворота тропы появилась стройная фигура Джирики.
   - Вы никого не потеряли? - крикнул он. Когда  Бинабик  ответил,  что  все
живы, ситхи насмешливо отдал честь и снова исчез.
   - Я не вижу на нем снега, - мрачно ответил Слудиг.
   - Горные бури летают быстро, - сказал Бинабик. - Но также и ситхи.

***

   Семеро путешественников провели эту первую ночь в горах  у  задней  стены
неглубокой пещеры на восточной стороне Урмсхейма, всего  в  пяти  или  шести
локтях от узкой тропы над черной пропастью. Дрожа от  пронизывающего  ветра,
утешенный, но не согретый нежным пением Джирики  и  Аннаи,  Саймон  вспомнил
слова, сказанные ему доктором Моргенсом одним душным летним  полднем,  когда
юноша жаловался наставнику, что живет в переполненных помещениях  для  слуг,
где совершенно невозможно уединиться.
   Никогда не привязывай дом к определенному  месту,  сказал  тогда  старик,
слишком разомлевший  от  летнего  тепла  даже  для  того,  чтобы  пошевелить
пальцем, устраивай себе дом в собственной голове. Когда-нибудь  ты  поймешь,
что твой дом нуждается в меблировке -  воспоминаниях,  друзьях,  которым  ты
доверяешь, любви к учению... и прочее в том же духе. Моргенс улыбнулся.  Все
это останется с тобой, куда бы ты ни отправился. Тебе никогда не понадобится
дом - конечно, если только ты не потеряешь голову.
   Он до сих пор не мог понять, что имел в виду доктор;  сейчас  по  крайней
мере больше всего на свете ему хотелось иметь дом,  который  можно  было  бы
назвать своим. Пустая каморка отца Стренгьярда всего  за  неделю  стала  для
него настоящим домом. И все-таки было что-то  соблазнительное  в  идее  жить
свободным, в дороге, и каждое место, где останавливаешься, превращать в дом,
как хирка - торговец лошадьми. Но он был готов к другому. Начинало казаться,
что сам он долгие, годы провел в пути - и в самом деле, сколько же именно?
   Он старательно отсчитывал перемены луны, прибегая к помощи Бинабика в тех
местах, гае не мог вспомнить сам, и был ошарашен тем, что  прошло...  меньше
двух месяцев. Невероятно, но факт: тролль подтвердил, что прошло только  три
недели ювена, и Саймон точно знал, что все его ужасное путешествие  началось
в злополучную Ночь камней, в последние часы авреля. Как сильно изменился мир
за какие-то семь недель! И - подумал он мрачно,  уже  погружаясь  в  сон,  -
главным образом к худшему.

***

   Утром  путешественники  пытались  преодолеть  массивную  ледяную   плиту,
которая упала с плеча горы, и теперь лежала посреди тропы,  как  выброшенный
кем-то сверток. В  этот  момент  Урмсхейм  нанес  им  новый  удар.  Внезапно
раздался страшный треск, сине-серая трещина  расколола  плиту  как  раз  под
ногами Гримрика, и огромный кусок плиты отвалился и скользнул, крошась, вниз
по склону горы.  Эркинландер  успел  только  коротко  изумленно  вскрикнуть,
мгновением позже он исчез в проломе. Саймон ни о чем не успел  подумать,  он
только почувствовал, как его с силой потащило вперед. Он свалился,  отчаянно
выбросив руку, чтобы схватиться за ледяную стену. Черная расщелина неуклонно
приближалась. В беспомощном ужасе  Саймон  увидел  сквозь  трещину  туманные
очертания гор в полумиле внизу.
   Он закричал и медленно покатился вперед, бесполезно цепляясь пальцами  за
скользкую тропу.
   Бинабик шел  во  главе  процессии;  услышав  звук  ломающегося  льда,  он
бросился на землю с быстротой, которую может дать  только  большой  опыт,  и
теперь растянулся лицом вниз, вонзив свой топорик и шипы как можно глубже  в
лед. Широкая рука Хейстена схватила Саймона за пояс, но  даже  тяжесть  тела
огромного  стражника  не  могла  остановить  их  неотвратимого   скольжения.
Подвешенный на тонкой веревке над вихрящейся снегом пустотой Гримрик жалобно
кричал, но тело его неумолимо  тянуло  вниз  остальных.  Замыкающий  цепочку
Слудиг спешно делал зарубки, чтобы хоть как-то остановить движение Саймона и
Хейстена, и тревожно звал ситхи.
   Аннаи и принц Джирики быстро вернулись назад по горной тропе, двигаясь по
пушистой поверхности легко, как снежные зайцы.  Они  вонзили  свои  топорики
глубоко в лед и привязали к ним концы веревок Бинабика. Освобожденный  таким
образом тролль вместе с ситхи обошел вокруг расщелины, чтобы помочь Слудигу.
   Саймон почувствовал, что его  все  сильнее  тянут  за  пояс,  и  страшная
пропасть медленно начала отступать. Юноша скользнул назад. Он не умрет -  по
крайней мере не сейчас. Встав на ноги, он ухватился за одну из  вырванных  у
него веревок. Голова его раскалывалась от боли.
   Теперь,  когда  за  веревки  тянул  весь  отряд,  они  наконец  подтащили
Гримрика, уже потерявшего сознание,  с  безжизненным  серым  лицом,  к  тому
месту, где он был в безопасности. Много времени прошло после  того,  как  он
пришел в себя, прежде чем солдат стал узнавать своих  товарищей.  Несчастный
трясся, словно в лихорадке. Слудиг и Хейстен соорудили носилки из  связанных
вместе меховых плащей, чтобы нести Гримрика до того места,  где  они  смогут
разбить лагерь. Когда они нашли  глубокую  расщелину,  уходившую  внутрь  до
самого каменного сердца горы, солнце едва перевалило за полдень,  но  им  не
оставалось другого выбора - пришлось разбить лагерь пораньше.  Они  разожгли
костер, едва ли выше колена, из  дров,  собранных  у  подножия  Урмсхейма  и
вознесенных к его вершинам специально для такого  случая.  Дрожащий  Гримрик
лежал около него в  ожидании  снадобья  троллей,  которое  Бинабик  готовил,
смешивая с растопленным снегом травы и порошки  из  своей  сумки.  Никто  не
скупился на драгоценное для Гримрика тепло.
   По мере продвижения послеполуденного солнца к западу, когда  его  смутное
серебро, падавшее в расщелину, стало подниматься все выше и  выше  по  синим
стенам и под конец совсем исчезло, спутников охватил более глубокий и  более
мучительный холод. Напряженные мышцы Саймона дрожали, как струны лютни,  уши
болели, несмотря на меховой воротник, юноша чувствовал, что проваливается  -
так же стремительно и беспомощно, как скатывался  он  к  обнаженной  пустоте
пропасти, - в  туманный,  полный  миражей  сон  наяву.  Но  вместо  мрачного
беспощадного холода, которого он ожидал, сон заключил его в теплые, душистые
объятия.

***

   Вокруг царило лето - как давно это было? Неважно, потому что времена года
наконец вспомнили о своем естественном порядке, и упоительно горячий  воздух
был полон низким пчелиным жужжанием. Весенние цветы разбухли и перезрели, их
окаймляла хрустящая коричневая корочка, напоминавшая о пирогах с  бараниной,
таившихся в духовке у Юдит. В полях под  стенами  Хей-холта  желтела  трава,
начиная неотступное превращение, которое завершится осенью, когда ее соберут
в ароматные золотые стога.  Эти  стога  усеют  всю  землю,  точно  маленькие
домики.
   Саймон слышал сонное  пение  пастухов,  вторящих  пчелам,  и  блеяние  их
подопечных в теплых лугах. Лето! Он знал,  что  скоро  наступит  праздник...
Лафманса  Святого  Сутрина,   но   сначала   его   любимый   канун   летнего
солнцестояния.
   Канун летнего солнцестояния, когда все менялось и принимало новые  формы,
когда закрытые масками друзья и переодетые  враги  смешиваются  в  затаившей
дыхание темноте... когда музыка играет всю долгую бессонную ночь, когда  сад
украшен серебристыми лентами и смеющиеся, танцующие фигуры  населяют  лунные
часы...

***

   - Сеоман! - Чья-то рука осторожно трясла  его  за  плечо.  -  Сеоман,  ты
плачешь. Проснись.
   - Танцоры... маски...
   - Проснись! - Его снова трясли, теперь уже сильнее.  Он  открыл  глаза  и
увидел узкое лицо Джирики. Смутный свет падал под  таким  углом,  что  видны
были только лоб и скулы ситхи. - Тебе, кажется, приснился  страшный  сон,  -
сказал принц, опускаясь на корточки рядом с Саймоном.
   - Но... на самом деле нет. - Юноша дрожал. -  Это  было  л-лето...  Канун
летнего солнцестояния.
   - А! - Джирики поднял бровь, пожал плечами и достал из-под  плаща  -  тем
жестом, каким любимый дедушка достает  игрушку,  чтобы  развлечь  капризного
ребенка, - блестящий предмет в деревянной рамке, покрытой искусной резьбой.
   - Ты знаешь, что это такое? - спросил Джирики.
   - Зе-зеркало. - Саймон не знал, о чем спрашивает ситхи. Может  быть,  ему
известно, что Саймон уже рассматривал зеркальце в пещере?
   Джирики улыбнулся.
   - Да. Особое зеркало,  зеркало,  у  которого  очень  долгая  история.  Ты
знаешь, для чего может служить такая вещь?  Кроме  того,  разумеется,  чтобы
бриться, как это делают мужчины.
   - В-видеть вещи, которые далеко, -  брякнул  он  и  съежился  в  ожидании
вспышки гнева, по его мнению неминуемой. Некоторое время ситхи молча смотрел
на него.
   - Ты слышал о  Зеркале  справедливого  народа?  -  спросил  он,  наконец,
удивленно. - Он нем до сих  пор  упоминается  в  сказаниях  и  песнях  людей
запада?
   Теперь у Саймона появилась возможность уклониться от правды. Но он удивил
сам себя, сказав:
   - Нет. Я смотрел в него, когда был в вашем охотничьем домике.
   Еще удивительнее было то, что от этого признания  Джирики  только  широко
раскрыл глаза:
   - И ты увидел в нем не только отражение? Еще и что-то другое?
   - Я видел... я видел принцессу Мириамель, моего  друга,  -  кивнул  он  и
погладил голубой шарф, окутывающий его шею. - Это было похоже на сон.
   Ситхи нахмурившись посмотрел в зеркало, но гнева не было в  его  взгляде.
Скорее казалось, что он смотрит на поверхность  мутного  пруда,  ще  мечется
рыба, которую ему страшно хочется поймать.
   - У тебя очень сильная воля, - медленно проговорил  Джирики.  -  Сильнее,
чем ты думаешь, - может быть дело в этом, а может быть тебе каким-то образом
были даны другие силы... - Он бросил взгляд на зеркало через плечо Саймона и
снова помолчал. - Это зеркало - очень древняя вещь,  -  вымолвил  он  спустя
несколько минут. - Говорят, что это чешуйка Великого Червя.
   - Что значит "червь"?
   - Великий Червь, как говорится во многих сказаниях, обвивает  землю.  Мы,
ситхи, считаем, что он окружает все миры - миры проснувшихся и грезящих, те,
что были, и те, что будут... Хвост его у него во рту, так что он не имеет ни
конца, ни начала.
   - Червь? Вы имеете в виду дракона?
   Джирики кивнул быстрым движением, как птица, клюнувшая зерно.
   - Говорят также, что все драконы произошли от Великого Червя и что каждый
последующий меньше предыдущих. Игьярик и Шуракаи были меньше,  чем  их  мать
Идохеби, а она, в свою очередь, была не так велика, как ее родитель Хирукато
Золотой. Однажды, говорит легенда, драконы исчезнут все до одного - если уже
не исчезли.
   - Это б-было бы хорошо, - сказал Саймон.
   - Хорошо? - Джирики снова улыбнулся, но  глаза  его  напоминали  холодные
сияющие камни. - Люди растут, а Великие Черви... и другие...  исчезают.  Что
ж, очевидно, таков путь вещей. - Он потянулся с сонной  грацией  только  что
разбуженной кошки. - Путь вещей, - повторил он. - Но я принес  тебе  чешуйку
Великого  Червя,  чтобы  кое-что  показать.  Хотел  бы  ты  посмотреть,  сын
человеческий?
   Саймон кивнул.
   - Это путешествие было нелегким для тебя, - Джирики бросил взгляд  назад,
где вокруг огня и спящего Гримрика  сгрудились  их  товарищи.  Только  Аннаи
ответил на  его  взгляд,  и  между  двумя  ситхи  промелькнуло  бессловесное
понимание. - Смотри, - через мгновение сказал принц.
   Зеркальце,  лежавшее  в  его  ладони,  словно  горсть  драгоценной  воды,
казалось, покрылось  рябью.  В  темноте,  которую  оно  заключало,  медленно
проступали зеленые точки, словно звезды, прорастающие в вечернем небе.
   - Я  покажу  тебе  настоящее  лето,  -  мягко  сказал  Джирики.  -  Более
настоящее, чем ты когда-либо знал.
   Сияющие зеленые крапинки трепетали и соединялись,  сверкающие  изумрудные
рыбки поднимались к поверхности  тенистого  пруда.  Саймон  чувствовал,  что
погружается в зеркало, хотя не двигался с места, на котором  сидел.  Зеленый
превратился во множество самых разных зеленых - здесь было столько  тонов  и
оттенков,  сколько  когда-либо  существовало.  Через  мгновение   круговерть
зеленого превратилась в дивную путаницу деревьев, мостов и башен:  это  были
город и лес, растущие среди травянистой равнины вместе, как одно целое -  не
лес, выросший на развалинах города, как в Да'ай Чикиза,  а  цветущая,  живая
смесь растений и полированного камня, мирта, нефрита и трав.
   - Энки э-Шаосай, - прошептал Джирики. Трава  на  равнине  с  наслаждением
сгибалась  под  напором  ветра,  алые  и  голубые  знамена  развевались   на
ветвящихся башнях, словно полевые цветы.  -  Последний  и  величайший  город
Лета.
   - Где... где... он?.. - выдохнул Саймон,  изумленный  и  очарованный  его
красотой.
   - Не столько где, сколько когда, человеческое дитя. Мир не только больше,
чем ты можешь даже вообразить, Сеоман, он еще  и  гораздо,  гораздо  старше.
Энки э-Шаосай уже давно разрушен. Он лежит к востоку от Великого Леса.
   - Разрушен?
   - Это было последнее место, где зидайя и хикедайя  жили  вместе,  еще  до
Расставания. Это был город великих ремесел и величайшей красоты; даже ветер,
путающийся в башнях, рождал музыку, а  ночные  фонари  сияли  ярче  небесных
звезд. Ненайсу танцевала в лунном  свете  у  лесного  пруда,  и  восхищенные
деревья склонялись, наблюдая за ней. - Он медленно покачал  головой.  -  Все
исчезло. Это были летние дни моего народа. Сейчас для нас наступила  поздняя
осень.
   - Исчез?.. - Саймон все никак не мог осознать  этой  трагедии.  Казалось,
ничего не стоит протянуть сквозь зеркало руку и коснуться одной  из  острых,
как стекло, башен. Слезы рвались из него  на  волю.  Нет  дома.  Дома  ситхи
разрушены. Они одиноки и бездомны в этом мире.
   Джирики провел рукой над зеркалом, и оно затуманилось.
   - Исчезло, - сказал он. - Но пока есть память, лето остается. И даже зима
проходит. - Он повернулся и долгим взглядом посмотрел на Саймона. Измученное
лицо юноши вызвало у ситхи осторожную, слабую улыбку.
   - Не печалься так, - сказал он и похлопал Саймона по руке.  -  Краски  не
окончательно покинули мир - пока нет. Еще цела Джао э-Тинукаи, обитель  моей
семьи и моего народа. Быть может однажды, если мы  оба  живыми  спустимся  с
этой горы, ты увидишь его. - Он улыбнулся странной улыбкой. - Быть может...

***

   Дальнейшее восхождение на  Урмсхейм  -  еще  три  дня  на  узких  опасных
тропках,  не  шире  ледяных  лент,   скользкие   отвесные   скалы,   которые
преодолевали при помощи зарубок  для  рук  и  ног;  еще  две  ночи  злющего,
сводящего челюсти мороза - показалось Саймону мучительным, но быстрым  сном.
Он боролся со смертельной усталостью, охватившей его, держась за  подаренное
Джирики Лето - потому что он знал, что это подарок, - и  Лето  утешало  его.
Даже когда его окоченевшие  пальцы  тщетно  цеплялись  за  выступы  льда,  а
онемевшие ноги  скользили  по  узкой  тропе,  он  помнил,  что  когда-нибудь
вернется лето, и будет тепло, мягкая кровать и горячая вода, чтобы помыться.
Все это существует, и нужно только сохранить  голову  и  вернуться  живым  с
горы.
   Если подумать, размышлял он, не  так  уж  много  в  мире  вещей,  которые
действительно нужны человеку. Хотеть слишком многого -  хуже  жадности,  это
глупость, трата драгоценного времени и усилий.
   Отряд медленно продолжал свой путь вокруг ледяного тела горы до тех  пор,
пока солнце не начало вставать над их правым плечом. Воздух теперь был таким
разреженным, что приходилось делать  частые  остановки,  чтобы  восстановить
дыхание. Даже выносливый Джирики и никогда  не  жалующийся  Аннаи  двигались
медленнее, как будто их руки и ноги сковывала тяжелая, неудобная одежда. Что
касается людей, то они, за исключением  тролля,  вообще  еле  шли.  Гримрик,
пришедший в себя благодаря могуществу эликсира кануков от Бинабика, во время
восхождения дрожал и кашлял.
   Время от времени ветер усиливался,  заставляя  облака,  обнимавшие  плечи
Урмсхейма,  носиться  по  воздуху,   словно   оборванных   духов.   Медленно
материализовывались горы, безмолвные соседи Урмсхейма, их зубчатые пики вели
свои неспешные беседы высоко над поверхностью Светлого Арда,  равнодушные  к
мелкому, грязному ландшафту у  своих  ног.  Бинабик,  чувствовавший  себя  в
разреженном воздухе Крыши  Мира  гораздо  лучше,  чем,  скажем,  в  буфетной
Наглимунда, показал задыхающимся товарищам широкий,  скалистый  Минтахок  на
востоке, и другие пики, составляющие страну троллей - Йиканук.

***

   Они вышли к нему внезапно, когда не меньше половины горы еще  возвышалась
над ними. Они пробирались через скопление камней - веревки, связывающие  их,
были натянуты, словно тетивы луков, каждый вдох сжигал их легкие - как вдруг
один из ситхи, который ушел вперед  и  совершенно  скрылся  из  вида,  издал
странный свистящий крик. Спутники теперь торопились,  как  могли,  никто  не
задавал вопросов. Бинабик, шедшей во главе цепочки,  остановился  на  гребне
горы, слегка покачиваясь, чтобы сохранить равновесие.
   - Дочь Гор! - ахнул тролль,  и  струйка  пара  его  дыхания  поднялась  в
воздух. Несколько секунд он стоял, видимо не  в  силах  двинуться  с  места.
Саймон осторожно сделал несколько последних шагов.
   Сначала он не увидел ничего, кроме еще одной широкой снежной  долины,  ее
белая стена преграждала им путь. Справа она была открыта воздуху и небу, так
что можно было видеть ряд снежных скал, спускающихся по склону Урмсхейма. Он
повернулся к Бинабику, спросить, почему тролль кричал,  и  вопрос  застыл  у
него на губах.
   По левую сторону долина глубоко вгрызалась в скалу,  дно  ее  поднималось
вверх по мере того, как сходились друг к другу ее высокие стены. Там где они
сошлись, к треугольнику ярко-синего неба поднималось Дерево Удуна.
   - Элисия, Матерь Божия! - хриплым голосом сказал Саймон. - Матерь  Божья!
- повторил он.
   Столкнувшись лицом к лицу с безумным, невозможным не правдоподобием того,
что стояло перед ним, он решил, что это действительно дерево -  титаническое
ледяное дерево в тысячу эллей вышиной, с мириадами сверкающих  и  искрящихся
на полуденном солнце ветвей, с вершиной, охваченной туманным сиянием. Только
убедив себя, что оно настоящее и существует в одном мире  с  такими  вещами,
как свиньи, миски и изгороди, он начал понимать,  что  это  такое  на  самом
деле: ледяной водопад! Много лет снег падал  на  зубчатый  каменный  гребень
горы, образовавшей ствол Дерева Удуна, таял  под  горячими  лучами  близкого
солнца и застывал скоплением сосулек, безумным кристаллическим узором.
   Джирики и Аннаи стояли, окаменев, в нескольких эллях от дна дол