ему ничего  не  сказал.  Капиталист  есть  капиталист,
лучше всего реально представлять себе  интересующие  его  в  первую  очередь
вопросы. Он совпадал с нами только в аспекте  борьбы  за  мир.  А  просил  о
встрече, видимо, желая побеседовать со мной, чтобы  сделать  вывод  о  наших
дальних намерениях и лично от меня услышать о  них,  а  не  основываться  на
чтении газет и наших речей. Мы расстались тогда с ним по-доброму, и  он  тут
же уехал. Ведь проблема стоимости прилета из Франции в СССР и назад для него
не существовала. Он  имел  тысячи  рабочих,  которые  создавали  необходимые
ценности для обеспечения любых  его  поездок.  Потом  к  моему  70-летию  он
прислал мне несколько  бутылок  коньяка  и  кальвадоса  из  своих  подвалов.
Последнее вино - очень крепкий напиток на основе  яблочного  сока.  "Посылаю
вам несколько бутылок из моих подвалов, - писал он в поздравительном тексте,
- тем самым свидетельствую свое уважение и поздравляю вас с 70-летием".  Его
коньяк 70-летней выдержки я охотно попробовал и  попутно  вспомнил  о  своих
встречах с этим интересным человеком.
   Буссак  являлся  каким-то  отдаленным  подобием  нашего  Саввы  Морозова.
Морозов, узнав, что Горький связан с большевистской партией,  не  только  не
порвал  их  дружбы,  но,  когда  возникла  нужда,  через  Горького   помогал
большевикам  деньгами.  Встречаются  вот  такие   оригиналы...   Буссак   не
буквально, но был похож  на  Морозова.  Имея  дело  со  мной  как  с  главой
советского правительства, он ничего общего не имел, однако,  с  коммунистами
Франции и никаких ссуд им не давал. Его газета вела самую жестокую борьбу  с
коммунистами, да и сейчас ее ведет. Возможно, что тут была и другая  сторона
дела. Обладая хорошими отношениями с  главой  советского  правительства,  он
рассчитывал наладить деловые, торговые связи и заработать. Ну и что  же?  Мы
тоже так смотрим на дела. Мы с ним правильно друг друга понимали и  исходили
из верных взаимных оценок. Каждый  из  нас  считал,  что  сложившиеся  связи
полезны.
   Вернусь к приему в нашем посольстве. Там, а также на приеме, который  был
дан  французской  стороной  в  честь  нашей  делегации,  я  встречался  и  с
политическими  тенями  прошлого.  Наш  посол  представил  мне   Даладье(37),
предвоенного премьер-министра, уже старого человека, одного  из  тех  людей,
кто несет ответственность за то, что в 1939 г.  Франция  не  договорилась  с
Советским Союзом и мы не  смогли  противопоставить  наши  объединенные  силы
гитлеровской Германии. Во  Франции  бывшие  премьеры  сохраняют  в  обществе
прежние звания, поэтому посол и сказал: "Премьер Франции" и тут же  произнес
его фамилию,  чтобы  не  возникло  путаницы.  После  поездки  во  Францию  я
встретился с Даладье еще раз и беседовал.  Он  поехал  в  Китай  в  качестве
туриста, а на обратном пути попросил о встрече со  мной,  обратившись  через
Министерство иностранных дел СССР. Мы обменялись мнениями и  решили,  что  я
его приму в Кремле. Добавлю, что я никогда лично не принимал  никакого  рода
иностранцев без согласования в Президиуме ЦК КПСС.
   Меня тоже интересовала встреча с Даладье: хотелось еще раз  взглянуть  на
человека, который вместе с Невилем Чемберленом(38) определял,  быть  мировой
войне или не быть. Я не стал затрагивать этот  вопрос,  навязывая  дискуссию
насчет чьей-то ответственности за кровавую войну.  Он  заговорил  на  другую
серьезную тему: "Возвращаюсь из Китая. Ездил я там и увидел,  что  вы  очень
много делаете для Китая. Видел заводы, фабрики, другие  сооружения,  которые
строятся под ваши кредиты и под руководством  ваших  инженеров  и  техников.
Таким  образом,  СССР  оказывает  очень  большую   помощь   по   перестройке
промышленности Китая. Не считаете ли вы, что это может потом обернуться  для
СССР опасностью?". Говорил он очень спокойно. Может быть, такова его  манера
говорить вообще. Может быть, по старости...
   Я ему: "Нет, мы такой опасности не видим. Китай является нашим  другом  и
братом". "А вас не беспокоит желтая опасность, о которой во всем мире звучат
голоса? Не угрожает ли  и  вам  желтая  опасность?".  Я  был  удивлен  такой
постановкой вопроса и резко отверг его рассуждения: "Мы по-другому относимся
к людям, не делим их по цвету кожи на желтых, белых, краснокожих,  черных  и
коричневых,  а  смотрим  на  принадлежность   к   классу.   Китай   является
социалистическим  государством,  китайцы  -  наши  братья  по  классу.   Мы,
руководствуясь тут общими соображениями, заинтересованы в дружбе  с  Китаем,
поэтому оказываем ему  поддержку  в  развитии  современной  промышленности".
Даладье не вступил со мной в дискуссию, а просто высказал свои соображения.
   Встреча продолжалась недолго, да у нас и не было  каких-то  вопросов  для
ведения продолжительной беседы. Но памятное мне высказывание он сделал.
   Теперь он в могиле, однако если бы был жив, то  посмеялся  бы,  вероятно,
над моим ответом. Для него,  буржуазного  деятеля,  и  не  потребовалось  бы
никаких других доказательств,  кроме  наших  сегодняшних  взаимоотношений  с
Китаем. Он, дескать, меня предупреждал, а  я  отверг  "желтую  опасность"  с
марксистской, классовой точки зрения. А теперь кто прав? Даладье сказал  бы,
что это он прав. Ведь отношения СССР с Китаем  ухудшились  так,  что  дальше
некуда, мы уже дошли до военных столкновений.
   Хотя Даладье посчитал бы себя правым, я, как коммунист,  полагаю,  что  я
дал ему тогда правильный ответ. Другого сказать и не мог, даже сомневаясь  в
верности политики Мао Цзэдуна, сомневаясь не с позиции "желтой опасности". У
меня возникли сомнения в  том,  что  Мао  занимает  правильную  политическую
позицию, и я жалел, что он высокомерно ведет себя по отношению к  Советскому
Союзу.
   Я высказывался об этом еще по возвращении из первой  поездки  в  Китай  в
1954 г., вскоре после смерти Сталина. Уже тогда, несмотря на  исключительное
внешнее дружелюбие со стороны Мао, проскальзывало его высокомерие,  какие-то
националистические проблески, пошли первые  его  заявления  о  превосходстве
китайской нации над другими (совершенно немарксистский подход). В беседах со
мной о ходе истории Китая, о его завоевателях и народном им сопротивлении он
отмечал, что китайский народ вообще не поддается ассимиляции. Разговаривая в
таком тоне, он  как  бы  давал  почувствовать  человеку  другой  нации,  что
относится к нему свысока. Это оставляло неприятный  осадок.  Позднее,  когда
Мао дошел до открытой наглости  в  отношении  Советского  Союза,  он  просто
заявил о незаконности наших границ, что эти границы навязаны Китаю  русскими
царями.  Однако  такие  обвинения  несостоятельны,   не   оправдываются   ни
исторически, ни просто фактически.
   Значит,  Даладье  был  прав?  Сейчас  опасность  для   Советского   Союза
существует. Политика,  которую  проводит  Мао,  чревата  опасностями  и  для
китайского народа. Мы все не вечны на Земле. Придет неизбежно час, когда Мао
уйдет с политической арены. Думаю, что Линь Бяо(39), который еще  при  жизни
Мао назначен его преемником, поймет, что политика, которая сейчас проводится
Китаем в отношении братских социалистических стран, неправильна и  никак  не
согласуется с интересами коммунистического движения. Думаю, о Даладье  можно
долее не вспоминать. Тем более что Мао еще жив и я жив, а Даладье уже нет.
   На приеме в нашем  посольстве  я  встретился  в  Париже,  как  со  старым
знакомым, и с другим бывшим премьер-министром Франции, господином Фором.  Он
представлял свою страну  на  Женевском  совещании  четырех  лидеров.  С  его
разрешения я стал называть его тогда Эдгар Иванович. Он познакомил  меня  со
своей супругой, любезной женщиной.  Да  и  сам  он  общительный  и  приятный
человек. Потом, находясь в отставке, Фор приезжал в СССР, и я не раз  с  ним
встречался. Его жена была редактором  в  каком-то  женском  журнале  и  тоже
приезжала в СССР. Я и с ней встречался. Мы с Фором люди разной  политической
направленности, но острых столкновений между нами никогда не возникало.
   Встретился я  в  Париже  и  с  Ги  Молле,  и  с  Мендес-Франсом,  другими
известными политическими деятелями. Я был  благодарен  Мендес-Франсу(40)  за
то, что в ходе Женевских переговоров по Лаосу он нашел в  себе  политическое
мужество выступить с вопросом о Вьетнаме. Конечно, вьетнамский народ проявил
и мужество, и  выдержку,  показал  свое  упорство  и  разгромил  французских
оккупантов. Но все-таки большая личная заслуга принадлежит  Мендес-Франсу  в
том, что, когда он пришел к власти, сменив Ги Молле, то предложил  в  Женеве
разделить Вьетнам на Южный и Северный и определил границу  между  ними.  Она
была  не  без  споров  принята,  в  том  числе  нами  и  Хо  Ши  Мином.  Наш
представитель тоже участвовал в той  Женевской  конференции.  Мы  не  только
поддерживали и поддерживаем политику Северного Вьетнама, но и  помогаем  ему
оружием и чем только можем. А тогда прекратилась война, которая  велась  там
ряд лет.
   Генерал де Голль неоднократно высказывал мысль о том, что  Европа  должна
жить своим умом, должна освободиться от  опеки  со  стороны  США.  Он  прямо
заявлял, что тяготится таким положением, которое создалось в мире  вообще  и
особенно для Франции, а в разговоре со мной давал понять, что  мы  со  своей
стороны могли бы содействовать освобождению  стран  Европы  от  американской
опеки. Де Голль тяготился положением, создавшимся в НАТО. Я, признаться,  не
смог сразу разобраться, чего же он хотел? По своему классовому положению он,
конечно, душой и телом должен был бы поддерживать политику США, и  мне  было
трудно представить, что Франция потом уйдет из военной части НАТО. Де  Голль
не высказывался на этот счет прямо, говорил намеками, но у меня  сохранилось
в памяти, что он уже тогда вынашивал какие-то  такие  намерения.  Одно  было
сразу видно: что он не хотел быть пешкой в
   "большой политике" США, направленной на окружение и  изоляцию  Советского
Союза; не хотел являться каким-то слепым орудием в чужой  политике,  которая
не всегда согласовывалась с интересами Франции. Тут он проявлял и  трезвость
ума, и волю.
   Посол Виноградов просто преклонялся перед де Голлем, и я в шутку  наедине
называл его деголлевцем. Посол очень высоко  ценил  генерала,  его  ум,  его
поведение и считал, что де Голль не  преследует  никаких  агрессивных  целей
против Советского Союза. Виноградов скорее чувствовал это, чем  мог  убедить
меня в этом. После личных встреч и бесед  с  де  Голлем  мое  мнение  начало
совпадать с мнением Виноградова. Я оценил де Голля  как  партнера.  Вопросов
внутренней жизни СССР и Франции мы с ним  не  затрагивали,  потому  что  эти
вопросы именно внутренние для каждой страны. Это де  Голль  понимал  хорошо,
поэтому и намеков не делал никаких  насчет  нашего  внутреннего  устройства,
хотя я понимал, что он являлся тут противником. Я тоже понимал, с  кем  имею
дело. Не скрою, однако, что и на меня он произвел сильное впечатление.
   Сталин был невысокого мнения о способностях военных  лиц  в  политической
деятельности.  Его  любимое  слово  "солдафон"  означало  наличие   тупости,
ограниченности, непонимания социальных  условий,  в  которых  живешь.  Такое
мнение распространялось им не только на наших генералов, но и  на  генералов
всех стран, включая де Голля, чье гордое, независимое поведение,  та  особая
позиция, которую он занимал в  своей  среде  и  которая  способствовала  его
своеобразной изоляции, Сталина не заставляли менять своей точки зрения. Ведь
де Голль не занимал тогда ведущего  положения  в  политике  Франции.  Сталин
относился к нему без особого  уважения.  Теперь  личное  знакомство  убедило
меня, что этот генерал очень хорошо разбирался в политике,  в  международных
вопросах и занимал четкую позицию, отстаивая интересы Франции. Он  вовсе  не
был подвержен чуждому влиянию, ему вообще нельзя был навязать чужое  мнение,
особенно в политике, не отвечавшее  интересам  Франции.  По  всем  вопросам,
которые мне приходилось с ним обсуждать, он высказывался сам, не нуждаясь  в
комментариях Министерства иностранных дел или премьер-министра(41), хотя  на
такие беседы последний приглашался. Но приглашался скорее для  проформы.  Во
имя представительства. А де Голль, по всем вопросам имея законченное мнение,
лично излагал его, прочие же политические деятели Франции всегда соглашались
с ним.
   Внутреннюю политику де Голля я  считаю  реакционной.  Он  был  не  только
слугой капиталистов, а идеологом  капитализма  во  Франции.  Когда  он  стал
президентом. Французская компартия провозгласила борьбу  с  личной  властью,
потому что там возникло уже не правительство как таковое: оно олицетворялось
в де Голле. Его правительство понимало свое положение и не  претендовало  на
большие  права.  Исчезло  коллективное  управление  Францией,  действовал  в
основном ее президент: он-то и есть Франция, грубо говоря.  Вернее  сказать,
он есть та власть во Франции, которая определяет всю политику.  Этот  верный
защитник капиталистического строя, защитник буржуазных устоев ввел  в  жизнь
законодательство, которое  свело  на  нет  демократическую  конституцию(42),
принятую после разгрома Германии, за  счет  прав  трудящихся  создал  лучшие
условия для непролетарских элементов, и это сказалось при первых же выборах,
когда резко сократилось коммунистическое представительство в парламенте.
   Де  Голль  пришел  к  власти  в  бурное  время.  Во  Франции  сохранялось
неустойчивое положение, ультраправые элементы были близки к захвату  власти,
перешли к террору и готовили путч. Предполагался и разгром  коммунистической
партии. У нас тогда сложилось впечатление, что де Голль тоже  направит  свои
усилия в эту  сторону,  но  такого  не  произошло.  Президент  провел  опрос
населения, изменил конституцию, усилив  свою  власть,  но  не  стал  громить
коммунистическую партию, и она даже при новых порядках сохранила депутатов в
парламенте. Конечно, де Голль  открыл  шлюзы  для  реакционных  сил.  Но  он
понимал, что коммунисты имеют глубокие корни в народе,  особенно  в  рабочем
классе. Поэтому надо  остановить  прямое  наступление  на  них.  Его  что-то
удержало.  Вероятно,  он  не  хотел  вызвать  волнения,  даже,  может  быть,
гражданскую войну.
   Несмотря на  свою  непримиримость  к  коммунистическим  идеям,  де  Голль
проявил трезвость ума, считая, что Франция  -  демократическая  страна,  что
рабочий класс завоевал себе право  иметь  свою  партию  и  представителей  в
парламенте. Правда,  он  сузил  дверь,  оставив  только  маленькую  щель,  и
все-таки голос представителей пролетариата звучал в парламенте.  Сохранилась
и пролетарская печать. Коммунисты открыто  продолжали  вести  борьбу  против
личной власти, так они  формулировали  тогда  свою  позицию.  Даже  при  тех
реакционных основах избирательного права, которые  ввел  де  Голль,  они  на
очередных  выборах  в  парламент  каждый  раз   проводили   в   него   своих
представителей.
   Во  французском  парламенте  две  палаты.  И  в  той,  и  в  другой  есть
представители коммунистической  партии,  а  в  какой  больше,  ответ  каждый
желающий может найти в справочниках. Так что у  нас  к  де  Голлю  было  два
чувства. Мы ценили  его  международную  политику,  правильное  понимание  им
значения Советского Союза. Не говорю, что он одобрял нашу политику. Нет,  он
правильно понимал ее, хотя и не во всем нас поддерживал, далеко не  во  всем
был  с  нами  согласен.  Но  он  не  являлся  какой-то  агрессивной   силой,
нацелившейся против СССР, и тоже стоял на позиции обеспечения мира.  За  это
мы его  и  уважали.  Внутренняя  же  политика,  которую  он  проводил,  была
реакционной. С ней боролась Коммунистическая партия, борется и сейчас, когда
де Голля уже нет у власти. Однако у власти  остались  прямые  деголлевцы,  и
политика ими проводится та же, которую определил в свое время де  Голль.  Но
мы считаем, что это их  внутренний  вопрос.  Во  Франции  есть  пролетариат,
который борется за свои права, эта его борьба будет продолжаться  до  полной
победы. Мы уверены, что рано или поздно победа останется за рабочим  классом
и  за  коммунистической   партией,   которая   является   его   политическим
организатором.
   Я был знаком со многими руководителями Французской компартии, и не просто
знаком, а дружил. Лучше всех я знал Тореза,  много  раз  отдыхал  с  ним  на
Кавказе, встречался и в Москве. У нас никогда никаких разногласий с  Торезом
не возникало. Я очень уважал и товарища Дюкло. И с ним  никаких  различий  в
политических оценках, в нашем понимании вопросов  международной  политики  и
коммунистического движения не существовало. С  уважением  относился  я  и  к
Вальдеку  Роше(43),  которому  недавно  исполнилось  65  лет.  По  причинам,
связанным с моим сегодняшним положением, я лично не  послал  ему  официально
добрых пожеланий, но зато диктую их сейчас, с удовольствием шлю ему  привет,
желаю бодрости и успехов в деятельности  по  сплочению  рабочего  класса,  в
достижении целей, которые ставит перед собой коммунистическая партия. У меня
были хорошие отношения также с Кашеном(44), с другими  лидерами  французских
коммунистов. Сейчас у меня нет возможности иметь с ними по-прежнему какие-то
контакты, а из-за ослабевшего зрения  я  сейчас  меньше  читаю  прессу,  чем
прежде, так что не обо всех них могу судить, как раньше.
   Итак,  де  Голль  блеснул  трезвым  умом,  продемонстрировал   правильное
понимание им положения, в котором оказалась Франция после многолетней  войны
в Алжире. Придя к власти, он направил усилия против экстремистов,  путчистов
и расистов, организовывавших военные отряды и перешедших к террору. Де
   Голль  провел  опрос  населения  Алжира  для  выяснения,  хочет  ли   оно
оставаться с Францией или  предпочитает  стать  независимым.  Жители  Алжира
высказались за самостоятельность, и де Голль (отдадим должное трезвости  его
ума и твердости характера) согласился. Но арабы получили независимость не на
блюде, а завоевали ее с оружием в руках, заплатив кровью своей  за  свободу.
Де Голль верно думал,  что  дальнейшее  противостояние  не  принесет  ничего
хорошего  ни  Франции,  ни  Алжиру,  а   только   истощение   и   разорение.
Коммунистическая партия Франции  всегда  стояла  на  позиции  предоставления
Алжиру независимости и  прекращения  войны,  и  не  только  на  словах.  Она
одобрила такой поворот событий. А де Голль затем  повел  наступление  против
сил, которые  стояли  за  продолжение  колониальной  политики.  Несмотря  на
неоднократные покушения на него, он проявил мужество и не отступил.
   Только де Голль смог сделать такое. Находился же ранее у власти Ги Молле,
представитель Социалистической партии. В парламенте ее представители были  в
большинстве,  и  если  бы  Ги   Молле   искал   возможность   предоставления
независимости Алжиру, то  это  произошло  бы.  Но  и  он  оставался  в  душе
колонизатором, несмотря на то, что когда-то ходил даже в левых  социалистах.
Когда он посетил Советский Союз в  составе  правительственной  делегации,  я
много с ним беседовал, и он доказывал мне необходимость сохранения Алжира  в
качестве владения Франции. Де Голль один понимал там из  "вышестоящих",  что
колониальное время прошло. Нас, добавлю, мучил вопрос, сдержит  ли  он  свое
слово и выведет французские войска? Да, он сдержал свое слово и вывел оттуда
все войска. По этому поводу я не раз беседовал с журналистами и говорил  им,
что, на мой взгляд, во Франции, кроме де Голля  или  коммунистов,  никто  не
смог бы прекратить войну и предоставить независимость Алжиру. Ведь последнее
есть фактическое признание поражения в  войне.  Она  длилась  много  лет,  и
согласия на переговорах не  достигали.  Мы  теперь  искренне  радовались  за
Алжир. И не  меньше  нас  радовалась  Французская  коммунистическая  партия,
которая затратила массу средств и пролила много крови во