ллигенция.  Выступали  там  среди других и  евреи,  и нам  странно  было
услышать, как  они  сами говорили: "Мы, жиды,  от имени жидов заявляем..." и
прочее.  Дело  заключалось в  том,  что  по-польски евреев  так  называют  в
обыденной  речи,  не  имея в виду  ничего дурного.  Мы  же,  советские люди,
воспринимали  это  как оскорбление  еврейского народа.  И потом,  в кулуарах
собрания  я  спрашивал: "Отчего вы так  говорите о евреях? Вы произносите --
"жиды",  это   же   оскорбительно!".  Мне  отвечали:   "А  у  нас  считается
оскорбительным,  когда нас называют  евреями". Для  нас слышать  такое  было
очень странным, мы  не  привыкли к этому.  Но если  обратиться  к украинской
литературе,  то  в  ней  слово  "жид" тоже  звучит не ругательным,  а  вроде
определения национальности. Украинская песенка: "Продам тэбэ, жидові рудому"
означает  "Продам  тебя, еврею  рыжему".  Этот эпизод  запечатлелся  в  моей
памяти, потому что противоречил нашей практике, нашей привычке.
     Вообще  же  там нас встречали  многие хорошие ребята, только я забыл их
фамилии. Это были люди, которые прошли польские тюрьмы, это были коммунисты,
проверенные  самой жизнью.  Однако  их партия  была  по  нашему  же  решению
распущена, и  Коммунистическая партия Польши, и КПЗУ. Отчего? Они,  согласно
нашему  пониманию, требовали  проверки,  хотя их  члены  были коммунистами и
завоевали это звание в классовой борьбе. Многие
     из  них имели за  плечами польские тюрьмы, какая еще нужна проверка? Но
тогда у нас были другие понятия. Мы  смотрели на них, как на неразоблаченных
агентов:  их, дескать, не  только надо  проверять, но и проверять под особой
лупой.  И очень многие из  них, получив тогда освобождение от нашей  Красной
Армии,  попали потом в наши, советские тюрьмы. К сожалению, дело было именно
так.  Безусловно, среди них имелись и провокаторы. Наверное,  были и шпионы.
Но  нельзя  же рассматривать  каждого  человека,  который  с открытой  душой
приходит к нам, как  подосланного,  как  агента, который приспосабливается и
втирается в доверие. Это порочный круг мыслей. Если все основывать на  этом,
то к чему это приведет? Об этом раньше я уже вел речь.
     А  как реагировало на наш  приход польское  население? Оно  реагировало
очень болезненно, и это мне понятно. Во-первых, поляки считали (а это факт),
что они лишились государственной самостоятельности. Они говорили: "Какой это
по  счету  раздел Польши?  И  опять же,  кто делит? Раньше делили  Германия,
Австрия и  Россия, а теперь?" Так оценивались  события  людьми, которые были
против   нашей  акции:   "Опять  Россия   разделила  Польшу,  раздавила   ее
независимость,   лишила   самостоятельности,   разделила   между   собой   и
Германией!". Помню, из  Дрогобыча поехал я  в  Борислав посмотреть  нефтяной
завод (там  находились два  нефтеперерабатывающих завода), на добычу нефти и
газа, заодно и послушать людей. Приехал на химический завод. Он был довольно
основательно  потрепан.  Это  сделали  немцы,  уходя   оттуда  перед   нашим
прибытием, и не без умения. Они разрушили  главные аппараты  для переработки
нефти. Когда я приехал, там было просто как  бы пепелище, по которому ходили
люди.  Я заговорил с ними. Ими оказались  поляки среднего возраста, морально
очень угнетенные. Я был в полувоенной форме, то есть без знаков отличия,  но
в шинели и военной  гимнастерке, поэтому  они  меня рассматривали именно как
военного.
     Стал я их расспрашивать, подчеркнуто проявляя  вежливость. Один  из них
надломленным  голосом  сказал:  "Ну,  как  же мы  теперь  оказались  в таком
положении? Вот ведь нас...", и замолчал. А потом,  все намеками,  выражал не
то  чтобы  прямое  недовольство,  а  как  бы  грусть, сожаление  о том,  что
произошло. Это мне было  понятно. Там  же  находился один  молодой  человек,
который заговорил  на украинском языке. Он вступил в спор и очень резко стал
возражать  поляку. Тут я понял, что это был украинец, и спросил его, кто он.
Он ответил: "Инженер, единственный на  этом предприятии инженер-украинец. Вы
не знаете, как трудно было нам в Польском государстве получить образование и
как трудно, получивши образование, получить затем работу".  Поляк  посмотрел
жалобными,  просящими  глазами  на  этого украинца и стал апеллировать к его
совести: "Что Вы здесь говорите?". Он, видимо, испугался,  что  тот  говорит
представителю  Советской  власти и военному так нелестно о людях, с которыми
работал на этом предприятии. Может быть, испугался за свою судьбу.  Я  начал
доказывать  поляку  обратное.  Сейчас  уже  не помню своей аргументации, но,
видимо,  говорил,  что  украинец  прав,  потому  что  поляки   действительно
проводили  неразумную  внутреннюю  политику  относительно украинцев. Мне это
тоже было понятно, потому что рядом лежала Советская Украина, сильная  часть
Советского  Союза, и Польское государство боялось ее воздействия. А польское
правительство рассматривало украинцев как неразоблаченных агентов  Советской
Украины и соответственно реагировало.
     Собирали  мы  для  собеседований  и  польскую  интеллигенцию.  Ее  тоже
оказалось немало на  территории,  занятой нашими войсками. Я узнал, что есть
там писательница Ванда Львовна Василевская, чей голос  хорошо  слышен  среди
польской  интеллигенции. Потом я с  ней  познакомился и очень сдружился. Она
очень милая, умница и порядочный человек. Сначала была  ППС-овкой,  то  есть
членом  Польской социалистической  партии,  потом  стала  коммунисткой.  Эта
ППС-овка  писала  книги,  которые вовсе  не  находили одобрения  у польского
ППС-овского  правительства,  ибо она  больше всего  писала  об украинской  и
белорусской бедноте,  проводила  в тех районах много  времени,  изучала быт,
жизнь народа и отражала их в своих произведениях, направленных против власть
имущих. Это и определило  ее положение в польском  обществе.  По-моему,  она
находилась даже одно время под арестом. Почему я задерживаюсь здесь на Ванде
Василевской? У меня  остались добрые воспоминания  об этой  женщине, большой
общественнице,  преданнейшем  гражданине,  человеке неумолимой  честности  и
прямоты. За это я ее весьма уважал. Я лично слышал, как она говорила Сталину
в лицо очень неприятные вещи. Несмотря на это, он ее слушал, приглашал, и не
раз, на официальные беседы и на неофициальные,  товарищеские обеды и  ужины.
Такой  был  у  Василевской  характер!  А тогда  мне сказали, что Василевская
находится  в  одном  из  районов, занятых  нашими войсками.  Она  убежала из
захваченной немцами Варшавы и пришла к нам  пешком, и мы  ждали ее, я же был
насторожен и заинтригован, интересуясь,  что  же это за  Василевская? Хотя и
кроме Василевской там было много других  польских писателей, но  настроенных
иначе.
     Их позиция  не была  такой,  которая одобрялась нами. Они несли  в себе
пережитки польского национализма  и  определенных взглядов  на  украинцев, а
нашу вынужденную акцию понимали неправильно, заявляли, что мы договорились с
немцами за счет поляков. Хотя официально мы никогда не отказывались навсегда
от  своих  территорий,  которые временно вошли  в  состав  Польши.  Ведь это
польское  правительство нарушило линию Керзона  в  ущерб интересам Советской
страны. Польше было неразумно цепляться за эти земли, пытаться удерживать их
и  всегда  при  этом  ожидать  какой-либо  акции,  которая  восстановила  бы
справедливость  и определила более верные границы. Этнография и история были
не в пользу  тех границ, которые были установлены между Польшей  и Советским
Союзом.  Этого   многие  польские  интеллигенты  не  понимали   и   занимали
неправильную позицию. Но за исключением Василевской.
     Ванда Львовна* пришла во Львов в коротком полушубке и простых  сапогах.
Внешность у нее была  простая, хотя сама она из знатного польского рода. Она
была дочерью того Василевского9,  который  при Пилсудском  был  министром, а
кроме того,  его  ближайшим другом. Василевский  --  это как  бы  доверенный
человек Пилсудского. Мне неудобно тогда было спрашивать об этом Василевскую,
но  ходили слухи,  что Ванда Львовна -- крестная дочь Пилсудского. Насколько
это соответствует истине, не знаю, она же вовсе не стыдилась ни прошлого, ни
своего отца.  Помню также и  такой случай,  уже  после разгрома гитлеровской
Германии. Подросла дочь Ванды Львовны Эва, получила образование и работала в
Москве  в  какой-то библиотеке.  Разбирая  архивы, пришла как-то к матери  и
говорит:  "Я  нашла  книги  моего  дедушки  и  все  их  отправила в  подвал.
Содержание их явно антисоветское". Я  встречался  с Эвой еще  при  жизни  ее
мамы, когда Эва была лишь подростком. Сейчас не знаю ее судьбы.
     Василевская  сразу  заняла четкую  просоветскую  позицию,  с пониманием
отнеслась  к  вступлению наших  войск  на территорию, определенную договором
Советского  Союза с  Германией,  и стала разъяснять  польским товарищам нашу
позицию, чем оказала огромную помощь и ВКП(б), и мне лично как секретарю  ЦК
КП(б)У.  Вскоре  я  практически  переселился во Львов, организовывая там всю
повседневную работу. Нашлись затем и другие поляки, которые активно  с  нами
сотрудничали, но все же равных Ванде Василевской не оказалось.

     ------------------------------------
     * Н.С.Хрущев обычно называл людей, даже  близких,  по имени и отчеству;
более далеких -- по фамилии, и всегда при личной встрече -- на "Вы" (Ред.).

     Что  касается  договора  с  Германией,  то он был у  нас опубликован не
полностью.  Была опубликована лишь та  часть, в  которой говорилось, что  мы
договорились  о  ненападении.  Но,  помимо  этого,  имелись пункты,  которые
касались  польской  территории   и   наших  новых  западных  границ.  Польша
утрачивала независимость, что не было оговорено в тексте, однако вытекало из
его  духа:  она  превращалась  в немецкий  протекторат. Следовательно,  наша
граница  получалась уже не с Польшей,  а с Германией. Я  лично всего  текста
договора не видел, но знаю об этом из информации от Сталина после подписания
договора.  Из  договора  вытекало  также  наше  отношение  к  Литве, Латвии,
Эстонии,  Финляндии и Бессарабии. Судьба их территорий тоже  была оговорена,
причем эта  часть  тоже не  была опубликована.  Говорю об этом  потому,  что
людям, которым следует ознакомиться с этими материалами, надо бы заглянуть в
дипломатические  документы,  в  текст договора. Я  же  считаю  своим  долгом
высказаться,  чтобы  было вполне ясно, как я  понимал этот договор и  что им
предусматривалось.
     В те дни встречались и анекдотичные,  смешные случаи. Хочу рассказать и
о  них. Мы долго находились  под впечатлением работы, которая была проведена
по разоблачению "врагов народа" и их уничтожению.  Поэтому, когда  мы заняли
западные территории  и сформировали там временные революционные комитеты, то
самым  ответственным местом у нас оказался Львов, столица  Западной Украины.
Там  жило   много  украинских  интеллигентов,  раньше  имевших   австрийское
подданство, затем польское. По своим  настроениям они  были проукраинцами. В
Польше их  обвиняли  в том, что  они просоветские лица,  хотя это надо  было
понимать с оговоркой: все же они предпочитали не Советскую Украину, а просто
Украину.  А  если их спросить о  столице, то они сказали бы, что лучше всего
украинскую  столицу иметь  во  Львове.  Председателем  Львовского городского
ревкома  был утвержден первый  секретарь Винницкого обкома КП(б)У Мищенко10.
Как-то  поздней осенью я зашел к нему в кабинет посмотреть, как он работает.
Там  толпился народ, надо было срочно решать вопросы городского хозяйства: о
трамваях,  о  мощении  улиц,  которые  были  разрушены,  о  водоснабжении  и
электричестве.  Люди, которые  работали раньше  на  соответствующих  постах,
главным образом поляки, хотели определить  свое положение при новой власти и
пришли за этим в  революционный комитет,  чтобы засвидетельствовать, что они
занимают вот такие-то  и такие-то посты  и хотят получить указания. Это было
естественно.
     Что же я увидел? Сидел председатель ревкома одетым в  полушубок, поверх
которого натянул шинель.  Не знаю, как он сумел сделать это, потому что  сам
был  огромного  роста, крупный  человек. На  его  ногах  валенки, из  шинели
торчали два  револьвера.  Одним словом,  только пушки  у него недоставало за
плечами,  потому  что  слишком  тяжела.  Люди  сидели  и  смотрели на  него.
Закончился  прием.  Остались мы одни, и я сказал ему: "Вы производите плохое
впечатление не только насчет себя,  но и о советских органах  власти, о всех
наших  людях,  о нашей трусости. Что  вы сделаете  вашими пистолетами,  если
кто-нибудь  из  террористов  придет и захочет вас  убить?  Он застрелит  вас
вашими  же  пистолетами.  Зачем вы  их демонстрируете?  Почему у  вас торчат
рукоятки? Спрячьте их в карманы и оденьтесь поприличнее". Мищенко был смущен
и  выражал  явное   непонимание  моих  претензий.   Ведь  он  проявлял  свою
"революционность", свою "непреклонность"!
     Пришлось  нам  спустя  какое-то время  пересмотреть  назначения.  Люди,
которые работали здесь временно, возвратились на прежние посты. Мищенко тоже
вернулся в Винницу. Во Львове были выдвинуты новые люди, но это было сложным
делом, потому что польский аппарат власти не то что саботировал (я такого не
припоминаю), но был деморализован, морально парализован. Конечно, наш приход
его не воодушевлял  и  энтузиазма  в работе не  прибавлял.  Спустя много лет
после войны,  когда я беседовал с Гомулкой, он рассказал, что  был в рабочей
обороне в те дни, когда мы вошли в Польшу, а потом мы его мобилизовали, и он
еще   какое-то   время  трудился   в   Киеве,  на   строительстве  подземных
железнодорожных переходов.
     Сталин перед  войной  предложил проделать железнодорожные  тоннели  под
Днепром: один -- севернее Киева, другой  --  южнее. Работали там  московские
метростроевцы.  Но  мы не успели сделать переходы до войны, а после  войны в
них отпала  надобность, и работы были прекращены. Остатки же  тоннеля сейчас
служат памятником прошлому.
     Наша деятельность по советизации Западной Украины продолжалась довольно
успешно, сопротивления мы тогда  не встречали. Не помню  активных, тем более
вооруженных выступлений против нас. Позднее стал проявлять активность Степан
Бандера11.  Когда  мы  заняли  Львов,  он  сидел  в  местной  тюрьме, будучи
осужденным в связи с убийством польского  министра внутренних дел.  Не помню
сейчас, какой была роль Бандеры в этом: сам ли он стрелял в министра или был
одним   из   тех,   кто  организовывал   это  убийство.  Мы  проявили  тогда
безрассудство, освобождая заключенных без проверки. Не знаю, правда, имелась
ли  у  нас  возможность  произвести  такую  проверку. Все  заключенные  были
освобождены, в том числе получил свободу  и Бандера. Тогда его  действия нам
импонировали:  он  выступил  против  министра  внутренних дел  в реакционном
Польском государстве. Не  нам было оплакивать  гибель этого министра. Но так
как эти акции были произведены группами, которые не были друзьями Советского
Союза,  а  были  его  противниками,  националистами, ненавидевшими советский
строй, то надо  было бы это учесть. Позднее мы столкнулись с  Бандерой, и он
нам причинил  очень  много бед. Мы  потеряли  тысячи людей  уже после войны,
когда развернулась острая вооруженная борьба украинских националистов против
Советской власти. Бандера оказался прямым агентом  Германии. Когда  Германия
готовилась  к   войне   и  после   начала  войны,  эти   агенты  германского
империализма, националисты-бандеровцы активно помогали гитлеровцам.
     Правда, когда  Бандера увидел, что  немцы и не думают выполнять  данные
ему обещания  об образовании  независимой Украины, он повернул  свои  отряды
против  них, но  при этом не перестал ненавидеть  Советский  Союз. Под конец
войны он  сражался и против нас,  и против немцев, а после  войны возобновил
борьбу с Советской властью. Кто же такой Бандера? Не все это  у  нас  знают.
Степан  Бандера  был из  духовного  рода,  отец  его являлся  священником  в
Станиславской  области, не  то в самом городе Станиславе. Учился  Бандера во
Львовском  политехническом  институте,  имел  образование.  Сначала он  стал
вождем украинских  националистов  в  западных областях Украины,  а позже  --
общепризнанным вождем всего украинского национализма.
     Когда после вступления Германии в войну против Польши наши войска вышли
на  разграничительную  границу,  наступил   большой   подъем   настроения  в
украинском  народе,  да и у всего  советского народа, с одной стороны,  а  с
другой стороны -- всех угнетало  предчувствие, что, видимо, скоро разразится
война, и она не минует Советский Союз. А если  Советский Союз будет вовлечен
в  войну,  то эти  новые  районы  Западной  Украины (как  украинцы  говорили
"захидной"), вошедшие  в состав УССР, в первую голову попадут в  сферу огня.
Западные  украинцы  по-разному  переживали  наступающую  угрозу.  Украинские
националисты,  озлобленные  враги  Советского  государства,  ждали  войну  и
готовились к  ней. Они радовались, потому что  им заморочил  голову Геббельс
тем,  что  в   результате   войны   немцев   против  СССР   Украина  получит
государственную независимость. Они были ослеплены национализмом  и  не могли
оценить  величие передового советского строя.  Эти  люди  ждали  войны и все
делали для того, чтобы ее приблизить. Они готовились к тому, чтобы облегчить
немцам оккупацию Украины, считая, что Гитлер своими войсками очистит Украину
от "москалей" и преподнесет им торжественно, на блюде незалежну Украину.
     Потом украинские  националисты увидели, чем  все кончилось; их  надежды
рухнули,  а  Гитлер  стал  их  самих  сажать  в  тюрьмы  и вести против  них
беспощадную борьбу. Некоторые из  них даже вынуждены были уйти  в подполье и
перейти к террористическим актам против немцев. Правда, эти террористические
акты  они  совершали  очень редко.  Они  накапливали силы, считая,  что если
Советский  Союз  начнет наступать против  Германии,  то  им надо иметь  свои
войска,  которые  бы  на  завершающем этапе  очистки  территории  от  немцев
позволили им захватить власть и создать Украину, "незалежну" от  "москалей",
от Москвы. Вот  такая ситуация  сложилась в то время,  когда  мы боролись за
укрепление Советской  власти  в Западной Украине и готовились  к  неизбежной
войне.
     Хочу  рассказать  о  некоторых  трагических случаях,  которые  пришлось
наблюдать  мне  либо  слышать  о  них; мне докладывали  работники  Наркомата
внутренних дел. Наркомом внутренних  дел Украины был в это время Серов12. Он
незадолго до  того окончил  военную академию.  В  порядке укрепления органов
госбезопасности тогда было  много  мобилизовано командиров на эту  работу. В
числе мобилизованных и он попал к  нам наркомвнуделом Украины.  Опыта  такой
работы у  него  еще не имелось. Это  было  плохо, но это  же было и  хорошо,
потому что уже накопился вредный для страны и для партии опыт, приобретенный
провокациями  и  при  арестах невинных  людей,  их  допросах  с  ухищренными
истязаниями для вынуждения признаний,  буквально с расправами. Допрашивающие
сами уже были  превращены  в машину и поступали так,  руководствуясь мыслью:
если я этого не сделаю, то это же  мне  сделают вскоре другие;  лучше  я сам
сделаю, чем  это сделают надо мной.  Страшно представить в  наше  время, что
коммунисты вынуждены были  руководствоваться в своих поступках не сознанием,
не  совестью,  а  каким-то  животным, зоологическим  страхом  за собственную
судьбу и, чтобы  сохранить себе жизнь, губили жизни  честных,  ни  в  чем не
повинных людей...
     Серов согласно служебным обязанностям установил тогда
     контакты с гестапо. Представитель гестапо официально прибыл по взаимной
договоренности во  Львов со своей  агентурой. Не знаю  точно,  какая у  него
имелась сеть агентов, но она была большой. Предлогом послужил "обмен людьми"
между  нами