говоря, на  этом  и
основывались холодная война и состояние напряженности. Каждая сторона хотела
бы обеспечить мир, но обеспечение мира трактовала по-своему,  так,  что  это
противоречило интересам контрпартнера. Вот такую позицию занимал  Запад.  Да
он и сегодня занимает эту же позицию, с тою лишь  разницей,  что  сейчас  не
может отрицать возросшей военной мощи Советского  Союза.  Поэтому  противная
сторона уже приспосабливает к нам свою политику. Наша встреча уже тогда была
обусловлена тем же: США потеряли уверенность в том, что могут достичь  своих
целей при проведении политики с позиции силы, как было во времена Трумэна  и
Даллеса. Соотношение сил стало иным, поэтому  Кеннеди  вынужден  был  искать
возможность договориться на новой основе,  которая,  однако,  устраивала  бы
Соединенные Штаты.  Мы-то  хотели  договориться  на  такой  основе,  которая
устраивала бы и нас, и  США,  а  они  о  нас  не  думали.  Поэтому  реальных
возможностей прийти к какому-то соглашению не возникло.
   Я  был  благодарен   правительству   Австрии,   ее   премьер-министру   и
президенту(10) за то, что они со  своей  стороны  сделали  все,  чтобы  наши
встречи не были ничем омрачены. Венцы отнеслись к нам очень дружелюбно, и  я
не припоминаю никакого инцидента, который омрачил бы мое пребывание в  Вене.
Действительно,  правительство  Австрии  выполняло  обязательство   соблюдать
нейтралитет. У меня остались  самые  теплые  чувства  в  отношении  политики
правительства Австрии. Президентом тогда был  социал-демократ.  Он  тоже  со
своей стороны ничем не омрачал нашего пребывания. Я не знаю, был ли еще  жив
Рааб, с которым мы подписывали мирный договор, но его преемник  проводил  ту
же линию.
   Последняя наша встреча с  Кеннеди  произошла  на  приеме  или  в  театре.
Кеннеди был очень мрачен. Не только озабочен, но и мрачен. Когда  я  смотрел
на его лицо, он у меня вызывал сочувствие,  сожаление.  Я  хотел,  чтобы  мы
расстались с другим настроением,  но  помочь  ему  ничем  не  мог.  Политика
неумолима, а наше классовое  положение  не  дало  возможности,  несмотря  на
усилия с моей стороны, прийти к соглашению. Как политик я это понимал, а как
человек  сочувствовал  Кеннеди.  Он  был  разочарован,  а   его   внутренние
противники  в  США,  особенно  агрессивно  настроенные   деятели,   получили
удовлетворение: "Вот, ты  надеялся,  что  сможешь  при  встрече  с  Хрущевым
добиться каких-то соглашений, а теперь сам  убедился,  что  мы  были  правы,
проводя политику с позиции силы. У нас и выхода другого не было, потому  что
коммунисты признают только силу, а иного языка не понимают. Ты хотел с  ними
разговаривать  языком  соглашений  и  в  ответ  получил  щелчок   по   носу,
возвращаешься опозоренным. Объявил всем,  что  едешь  с  уверенностью  найти
возможность договориться, а вернулся к разбитому корыту, приехал ни  с  чем.
Следовательно, наша политика была правильной, а ты заблуждался".
   Примерно так я представлял себе  переживания  президента  и  сочувствовал
ему, но вида не подавал. А  сочувствовал  ему,  потому  что  не  создавалось
предпосылок к лучшему, и мы  опять  отбрасывались  назад,  возможно,  к  еще
большему обострению, к продолжению холодной войны. За  это  мы  должны  были
платить, потому что  опять  начиналась  гонка  вооружений.  Потребуются  еще
большие ассигнования средств на оружие. Сначала  в  США.  Это  заставит  нас
последовать за ними. Такие события нам известны,  они  обременяют  бюджет  и
снижают экономический потенциал  гражданской  жизни.  Это-то  меня,  главным
образом, и  заставляло  сочувствовать  президенту,  я  понимал  причины  его
огорчения: неудача его внешней  политики  отразится  на  наших  бюджетах,  а
следовательно, на жизненном уровне народов. Но я нагнетал обстановку не ради
этого, а чтобы поставить президента в безвыходное  положение,  заставив  его
признать  необходимость  пойти  нам  навстречу,  иначе   будет   возможность
конфликта. Кеннеди же не  захотел  под  нажимом  пойти  на  соглашение.  Мои
призывы осознать реалистичность наших доводов  повисли  в  воздухе.  Мы  оба
остались на старых позициях.
   Кеннеди уехал первым, его провожали официальные лица и президент Австрии.
Уже после его отъезда со мной  захотел  увидеться  министр  иностранных  дел
Крайский, и я его с удовольствием принял. Я  знал,  что  Крайский  во  время
войны был в шведской эмиграции вместе с Брандтом, нынешним премьер-министром
ФРГ, а в ту пору - бургомистром Западного Берлина. Меня  информировали,  что
они были друзьями, к тому же оба социал-демократы.  Моя  беседа  с  Крайским
была полезной. Он рассказал мне о своих  впечатлениях,  которые  остались  у
него от проводов Кеннеди: "Очень уж мрачен был президент, очень удручен,  на
нем просто лица не было. Видимо, итоги  переговоров  так  его  огорчили".  Я
ответил: "Да. С ним легко беседовать и  даже  приятно,  но  когда  наступает
момент принимать решение, он не проявляет понимания. Не понимает времени,  в
котором мы живем, и нового соотношения сил. Живет  старыми  понятиями  своих
предшественников. К принятию серьезных решений он,  видимо,  еще  не  готов.
Наша встреча была  полезна  тем,  что  мы  прощупали  друг  друга  и  теперь
конкретно представляем позицию каждого.  Но  и  только,  а  этого,  конечно,
мало".
   Я, признаться, пересказал  Крайскому  содержание  бесед  с  Кеннеди,  ибо
надеялся, что изложенная мною в острой форме наша позиция, ставшая известной
Кеннеди, теперь через Крайского  станет  известна  и  Брандту.  Может  быть,
наведет это его на какие-то размышления,  они  поймут,  что  наши  намерения
неотступны, и, не доводя температуру до кипения, в конце  концов  согласятся
на разумные переговоры. Правда, я  знал,  что  Крайский  больше  сочувствует
Кеннеди, чем нам.  Политика  президента  США  ему  ближе  нашей,  поэтому  я
рассматривал его  как  негласного  агента  той  политики,  которую  проводит
капиталистический мир в  отношении  СССР.  И  уж,  безусловно,  он  подробно
изложит мои  слова  Брандту,  а  от  него  кое-что  зависело.  Как  правящий
бургомистр Западного Берлина он мог оказать какое-то влияние  на  достижение
соглашения, хотя  в  спорных  вопросах  находился  тоже  на  противоположной
стороне и не принимал нашу линию. А она была единственно правильной и сейчас
остается такой и для Западной Германии, и для Западного Берлина тем более.
   Затем в мою честь были  устроены  правительственные  мероприятия  (прием,
обед), нас проводили с положенными церемониями, и мы улетели в Москву. После
этой встречи через печать, в беседах, на приемах  и  прочими  средствами  мы
нарочно стали  рекламировать,  что  вот-вот  намереваемся  осуществить  наши
предложения и подписать мирный договор с  ГДР.  Мы  довольно  энергично  это
проводили,  оказывая  нажим  на   общественное   мнение   через   печать   и
собеседования. Одним словом, все средства, которые  нам  были  доступны,  мы
пустили в ход, с тем чтобы создать впечатление у наших противников, что если
они не поступят разумно и не постараются прийти  к  соглашению,  то  мы  это
сделаем. На какой же шаг пошел Кеннеди  после  встречи?  Он  назначил  своим
представителем в Западной Германии генерала Люциуса  Клея,  который  занимал
этот пост сразу же после войны. Этим  США  продемонстрировали,  что  готовят
ответ на нашу угрозу подписания мирного договора с ГДР. Назначая  известного
нам генерала на этот пост, они хотели показать, что США готовы и к  военному
конфликту. Командующим советскими войсками в ГДР был тогда Якубовский(11). И
я  предложил  советскому  правительству  в  ответ  на  действия  американцев
совершить ход конем, утвердив командующим  нашими  войсками  в  ГДР  Конева.
Таким назначением мы хотели показать американцам, что поняли их  поступок  и
принимаем вызов. Будущего  же  маршала  Якубовского  назначили  заместителем
маршала Конева. Решение было опубликовано, но между собой  мы  договорились,
что реальным командующим как был, так и останется в Берлине Якубовский, хотя
Конев тоже может принимать нужные решения. Мы были уверены, что  вскоре  все
нормализуется и Конев вернется в Москву.
   Наши совместные шахматные ходы, их - пешкой,  а  наш  -  конем,  привели,
однако, не к  ослаблению,  а  к  новой  напряженности  отношений.  Президент
Кеннеди опубликовал  заявление  о  переводе  какого-то  количества  войск  в
Западный Берлин для усиления гарнизона. Ответных действий с нашей стороны не
было, потому что наших войск в ГДР и без того было достаточно. Гарнизон же в
Западном Берлине был слаб, и мы могли бы быстро справиться с ним и  подавить
его  сопротивление,  если  понадобится.  Начать-то  можно  было  быстро,  да
неизвестно, чем дальше кончится, а  мы  не  хотели  военного  конфликта.  Мы
хотели лишь вскрыть нарыв,  проведя  хирургическую  операцию,  но  не  путем
грубого вмешательства ножом, а сперва как-то обезболить это место и  принять
все меры, чтобы организм не ощущал  особой  боли  и  чтобы  не  было  дурных
последствий операции. Хотели все провести чисто дипломатическим  путем,  без
применения оружия. Но Кеннеди не был к тому готов. Видимо, на него оказывали
давление военные, которые имели в Вашингтоне  большое  влияние.  Думаю,  что
сейчас они оказывают еще большее давление на свое правительство.
   Конев убыл в Берлин. Приехав туда, объявил, что  приступил  к  исполнению
обязанностей.  Мы  порекомендовали   Коневу   нанести   визит   командующему
американскими войсками. Тем более что он лично был  знаком  с  Клеем.  Одним
словом, необходимо было установить контакты напрямую. К тому времени мы  уже
договорились с  Ульбрихтом  и  лидерами  других  социалистических  стран  об
официальном установлении границы, которая прошла бы через Берлин и разделила
его строго на Западный и Восточный. Тем самым ГДР  получила  бы  возможность
контролировать свою границу. Свободный проход через Западный  Берлин  в  ГДР
был лазейкой для всех разведок капиталистических стран. Они могли  проникать
в расположение наших  войск,  разведывать  их  вооружение,  собирать  прочие
разведданные. Кроме того, через свободный проход в Западный Берлин наносился
большой урон экономике ГДР. Создавалось вообще неустойчивое положение: много
интеллигенции и других лиц ушло на запад из ГДР, а в ФРГ в это время начался
большой промышленный подъем. Западная Германия нуждалась в  рабочей  силе  и
набирала рабочих  из  Италии,  Испании,  Югославии,  Турции,  других  стран.
Студенты, получившие высшее образование, тоже уходили туда, потому что в  то
время  (да,  наверное,  и  сейчас)   Западная   Германия   оплачивает   труд
интеллигенции и рабочих выше, чем  ГДР  и  другие  социалистические  страны.
Вопрос прогрессивности того или другого строя  -  это  вопрос  политический,
вопрос убеждений, но многие люди решают  этот  вопрос  "от  брюха".  Они  не
смотрят, что получат завтра,  сегодня  же  западногерманское  общество  дает
больше, чем может получить человек в ГДР. Иначе и массового бегства не  было
бы, из  ГДР  уходили  бы  только  политические  недруги.  Сложилось  тяжелое
положение, и Ульбрихт просил нас помочь им рабочей силой.
   Мы,   конечно,   могли   помочь,   но   подсобной   рабочей   силой,    а
квалифицированных рабочих  нам  самим  не  хватало.  И  я  говорил  товарищу
Ульбрихту(12): "Германия нам навязала войну. Советский народ проливал кровь.
Мы победители. Наши рабочие не станут у вас нужники чистить. Это  не  просто
унижение. Такое предложение взорвет наших людей. Поэтому делать  это  мы  не
можем. Вам придется выходить из положения своими силами". Что  же  Ульбрихту
делать? У него были настежь открыты ворота. Если он призывал своих  людей  к
дисциплине  или  применял  административные  меры,  немцы  бежали,  особенно
квалифицированные рабочие, потому что находили высокооплачиваемую  работу  в
Западной Германии. Народ там один и язык один, никаких  трудностей.  У  меня
давно возникла  мысль  установить  какой-то  контроль,  закрыв  все  ходы  и
лазейки. И я обратился к нашему  послу  товарищу  Первухину(13)  с  просьбой
прислать мне детальную карту  Берлина  с  нанесением  границы  секторов.  Он
прислал, но карта оказалась неясной. Я подумал, что ему самому трудно  найти
нужную, и попросил обратиться от моего имени к Ульбрихту, рассказав  о  моей
идее. И к Якубовскому мы обратились с той же просьбой - прислать  карту,  но
военно-топографическую. Ульбрихт, узнав от Первухина о моем плане, просиял и
в восторге сказал: "Я полностью за! Вот настоящая помощь!".
   Я предупредил Первухина и  Ульбрихта,  что  пока  план  будем  держать  в
строгом секрете.  Получив  карты,  мы  в  нашем  руководстве  обсудили  план
действий и единогласно приняли решение  проводить  его  в  жизнь  как  можно
быстрее.  По  согласованию   с   Ульбрихтом   собрали   закрытое   совещание
представителей всех стран, входящих в Варшавский пакт. Присутствовали только
секретари ЦК партий и председатели Советов министров.  Был  сделан  короткий
доклад и  предложена  такая  тактика  действий:  в  определенный  час  будут
установлены шлагбаумы и другие пограничные атрибуты, войска подойдут к  этой
границе, спереди немецкие солдаты, которые начнут устанавливать контроль,  а
сзади, на каком-то удалении, - цепь наших войск. Цель такова:  Запад  должен
видеть наших солдат за  спиной  немцев.  Выбрали  13  августа.  Такое  число
считается несчастливым, но я сказал сомневающимся, что  для  нас  это  число
станет счастливым. Все держалось в полном секрете. И вот  войска  установили
границу. Гвалт возник необычайный: именно в  тот  момент  США  усилили  свой
гарнизон в Западном Берлине.
   Появление  такой  границы  сразу  навело  порядок,  повысилась   трудовая
дисциплина в ГДР, заводы и сельские коллективы стали работать  лучше.  Между
прочим, резко  сократилось  потребление  продуктов  "чужими".  Ульбрихт  нам
сообщал, что экономия выражалась  миллионными  суммами.  Население  Западной
Германии покупало многие продукты в  ГДР  и  пользовалось  ее  коммунальными
услугами, которые в  ГДР  были  дешевле.  Западная  марка  по  покупательной
способности значительно выше восточной. Таким образом  обесценивалась  марка
ГДР.  То  есть  помимо  политических  западные   немцы   извлекали   большие
экономические выгоды. И  все  это  ложилось  бременем  на  плечи  рабочих  и
крестьян ГДР. Теперь ситуация изменилась. Без  подписания  мирного  договора
ГДР обрела суверенные права. Получила все, как если бы был  подписан  мирный
договор, кроме, конечно, моральной  стороны  дела:  сохранялось  официальное
состояние войны. Мы все были очень довольны  своим  решением.  Я  получил  и
личное удовлетворение: без подписания мирного договора вырвали у Запада  то,
что нам положено по праву. Эта акция давала ГДР все возможности развиваться,
как положено каждой нормальной стране.
   В октябре того же года мы получили  сведения,  что  американцы  готовятся
разрушить стену, чтобы вернуть положение, которое  было  до  13  августа,  и
восстановить свободный проход в ту и другую сторону  города.  Мы  узнали  их
план: впереди пойдут джипы с пехотой,  вооруженные  стрелковым  оружием;  за
джипами мощные бульдозеры, которые разрушат стену; за бульдозерами  -  танки
для прикрытия. Мы с Коневым  разработали  свою  тактику  и  решили  джипы  с
солдатами  пропустить,  пусть  проедут.  Мы-то   контроль   установили   для
гражданских  лиц,  а  для  военных   сохранились   условия,   определявшиеся
Потсдамским соглашением: как военные Запада могли посещать сектор Восточного
Берлина, так и наши военные могли посещать Западный Берлин. Я тоже  когда-то
воспользовался этим правом и  поездил  с  советским  комендантом  города  по
Западному Берлину, но не выходя из машины.  Просто  ездил,  чтобы  составить
себе какое-то представление. Конечно, ездил еще до  установления  Берлинской
стены и инкогнито.
   У нас шли заседания XXII съезда партии. Конев присутствовал на съезде как
делегат и доложил мне, что в такой-то час американцы двинутся. Мы  решили  в
переулках Берлина замаскировать наши танки. Когда пехота перейдет границу, а
бульдозеры будут на подходе, то, чтобы не допустить разрушения стены,  танки
должны будут вывернуться из переулков и двинуться навстречу бульдозерам. Так
и было сделано. Потом Конев сообщил: как только джипы с пехотой прошли, наши
танки развернулись и выехали навстречу бульдозерам и американским танкам. Те
приостановили движение. Пехота же, которой нечего было делать,  развернулась
на джипах и вернулась в  Западный  Берлин.  Наши  танки  приостановили  свое
движение, американские -  свое.  Уж  не  помню  теперь,  в  каком  положении
остались  бульдозеры,  видимо,  тоже  были  заморожены  на  месте.  В  таком
положении все и остались на ночь. Утром, когда заседания  партийного  съезда
возобновились, Конев опять доложил: положение не изменилось,  наши  танкисты
сидят  в  танках.  Иногда  выскакивают,  гоняются  друг  за  другом,   чтобы
согреться,  потому  что  ночь  была   прохладной.   Уже   наступила   осень.
Американские танкисты, видимо, еще больше мерзнут в своих танках.
   Я понял, что надо искать какой-то выход, и  сказал  Коневу:  "Пусть  наши
танки развернутся и уйдут в те переулки, из которых  они  вышли,  но  станут
так, чтобы не были видны американцам. Я уверен, что не больше чем  через  20
минут  (потребуется  время  доложить  наверх  и   получить   соответствующее
распоряжение) американцы уберут свои танки, потому что им  неудобно  убирать
танки под дулами наших орудий. Они влезли в эту историю, а теперь не  знают,
как выпутаться. Раз они не действуют, значит, тоже ищут выход. Вот мы им его
и предоставим, первыми уберем свои танки, а они последуют  нашему  примеру".
Конев так и сделал. Потом он сообщил: "Действительно, как только наши  танки
ушли, через 20 минут американские танки  тоже  развернулись  и  скрылись  из
глаз". Это явилось признанием де-факто закрытия границы и разделения Берлина
на две части: западную, капиталистическую,  и  восточную,  социалистическую.
Все это тогда очень обыгрывалось в  печати.  Западные  газеты  подняли  шум,
публиковали всяческие протесты и осуждения, но факт остался фактом.
   Потом,  кажется,  происходили  какие-то  нарушения   границы   некоторыми
гражданами ГДР, некоторые пытались убежать, и кое-кому  это  удавалось.  Мне
докладывали, что какая-то группа лиц на грузовом автомобиле сбила шлагбаум и
проскочила в Западный Берлин. Чтобы такого не повторялось  и  нарушители  не
прорывались насильственным  путем  (иначе  через  такой  контроль  могли  бы
убежать и разведчики, которым угрожал арест), границу следовало укрепить.  И
я сказал: "Это не контроль. Такие нарушения дискредитируют тех, кто охраняет
границу, показывают, что те не умеют ее охранять". Были приняты новые  меры,
но мы все же сомневались, смогут ли восточные  немцы  строго  контролировать
границу. Могла сложиться ситуация, когда нужно  будет  применить  оружие,  а
немцу стрелять в немца тяжело. Мы  высказывали  свои  сомнения,  и  ГДР  нам
ответила так: "У вас столько лет шла гражданская  война,  русские  сражались
против русских. И не только с вашей стороны воевал трудовой народ.  Те,  кто
воевал на стороне белой армии, были введены в заблуждение, их вели  генералы
и офицеры, а вы в них стреляли. Почему же вы думаете, что немцы не  понимают
классовой   борьбы?   При   выполнении   воинского   долга,   защищая   свою
социалистическую республику, у нас не дрогнет рука". Так оно и произошло.  И
сейчас   случаются   инциденты,   но    войска    ГДР    воспитываются    на
марксистско-ленинском учении, понимают  классовую  сущность  дела  и  твердо
стоят на охране границ своего социалистического отечества.
   Спустя какое-то время по закрытым каналам, а иной раз в ходе бесед. Запад
стал высказываться, что сложившуюся  ситуацию  не  изменить,  надо  признать
границу де-факто и далее не н