ующее и разрешил
так его мнение на заседании и передать:  почему не состязаться?  Мы  с
буржуазией состязаемся по всем линиям;  почему не состязаться по линии
спортивной? Только дурак этого не понимает".
     Ягода сделался  багрово-красным.  Члены  Президиума  ЦКК  сделали
умное и удовлетворенное лицо,  а Гусев поспешил сказать:  "Так что же,
товарищи,  я думаю,  вопрос вполне ясен,  и все будут согласны, если я
сформулирую наше решение так, что товарищ Подвойский неправ, а товарищ
Семашко  прав  и  занимает позицию,  вполне согласную с линией партии.
Возражений нет?" Возражений не было, и заседание на этом закончилось.
     Семашко и  Президиум  Высшего Совета убеждают меня,  что я должен
поехать в Норвегию в качестве капитана команды конькобежцев.  Так  как
там   предстоят   деликатные   разговоры   с  руководством  норвежской
компартии, которому надо объяснить изменение политики. Спортинтерна (в
скандинавских странах вопросы спорта, и в особенности зимнего - лыжи и
коньки,  - играют очень большую роль). Я соглашаюсь, захожу к Молотову
и  провожу  на  всякий  случай постановление Оргбюро ЦК о моей посылке
капитаном этой команды.
     Через день-два  надо  ехать.  Все  вопросы  моей жизни становятся
ребром,  потому что я сразу принимаю решение,  что это для меня случай
выехать  за  границу  и  там  остаться,  отряхнув  от  моих  ног  прах
социалистического отечества.
     Но у меня есть одно чрезвычайное затруднение - мой роман.
     В Советской России у меня был только один роман, вот этот.
     Она называется  Андреева,  Аленка,  и  ей  двадцать лет.  История
Аленки  такова.  Отец  ее  был  генералом  и  директором  Путиловского
военного  завода.  Во  время  гражданской  войны он бежал от красных с
женой и дочерью на Юг России. Там в конце гражданской войны на Кавказе
он буквально умер от голода,  а жена его сошла с ума. Пятнадцатилетнюю
дочку Аленку подхватила  группа  комсомольцев,  ехавших  в  Москву  на
съезд,  и  привезла  в Москву.  Девчонку определили в комсомол,  и она
начала работать в центральном аппарате комсомола. Была она на редкость
красива и умна,  но нервное равновесие после всего,  что она пережила,
оставляло желать лучшего.
     Когда ей было семнадцать лет,  генеральный секретарь ЦК комсомола
товарищ Петр Смородин влюбился в нее и предложил ей стать  его  женой.
Что и произошло.  Когда ей было девятнадцать лет, она перешла работать
в аппарат ЦК партии на  какую-то  техническую  работу.  Тут  я  с  ней
встретился.  Роман,  который возник между нами, привел к тому, что она
своего Смородина оставила.  Правда,  вместе с ней мы не жили.  Я жил в
1-м   Доме   Советов,   а   рядом  был  Дом  Советов,  отведенный  для
руководителей ЦК комсомола. У нее там была комната, и рядом с ней жили
все ее подруги, к обществу которых она привыкла.
     Роман наш длился уже полтора года.  Но Аленка не  имела  никакого
понятия  о  моей  политической  эволюции  и  считала  меня  образцовым
коммунистом.  Открыть ей,  что я хочу бежать за границу,  не  было  ни
малейшей возможности. Я придумал такую стратагемму.
     В последние месяцы я перевел Аленку из ЦК на работу в  Наркомфин,
секретарем  Конъюнктурного института.  Работа эта ей очень нравилась и
очень ее увлекала.  Я придумал  ей  командировку  в  Финляндию,  чтобы
собрать  там  материалы  о  денежной  реформе,  которые  будто  бы  по
ведомству были очень нужны.  Через Наркомфин я провел эту командировку
мгновенно.  Я  надеялся,  что  она  пройдет  и  через ГПУ (заграничные
служебные  паспорта  подписывает  Ягода),  тем  более,  что  я  еду  в
Норвегию,  а она в Финляндию. Я рассчитывал на обратном пути встретить
ее в Гельсингфорсе и  только  здесь  открыть  ей,  что  я  остаюсь  за
границей;  и  здесь  предложить  ей  выбор:  оставаться  со  мной  или
вернуться в Москву.  Естественно,  если она решила  вернуться,  всякие
риски   бы   для   нее  отпали  -  она  бы  этим  доказала,  что  моих
контрреволюционных  взглядов  не  разделяет  и  соучастницей  в   моем
оставлении Советской России не является.
     Проходит день,  моя команда готова.  Это  три  конькобежца:  Яков
Мельников,  в  данный  момент  самый  сильный  конькобежец  в мире,  в
особенности  в  беге  на  короткую  дистанцию  (500  метров),   Платон
Ипполитов,  который  очень  силен на среднюю (1500 метров),  и молодой
красноармеец Кушин,  показывающий лучшие времена на длинные  дистанции
(5000  и  10000  метров).  Надо  спешно  выезжать.  Иначе  опоздаем  в
Трондгейм,  где будет происходить первенство.  Но мой  паспорт  должен
подписать  Ягода.  А  звоня  в  ГПУ,  я ничего не могу добиться о моем
паспорте, кроме того, что он "на подписи" у товарища Ягоды, а товарища
Ягоду  я  добиться по телефону никак не могу,  даже к "вертушке" он не
подходит.  Я быстро соображаю,  в чем дело.  Ягода делает это нарочно,
чтобы сорвать нашу поездку.  Если мы не выедем сегодня, мы в Трондгейм
опоздаем. Что Ягоде и нужно.
     Я иду  к  Молотову  и  объясняю  ему,  как Ягода,  задерживая мои
паспорт,  пытается сорвать нашу поездку.  Я напоминаю Молотову,  что я
еду по постановлению Оргбюро ЦК.  Молотов берет трубку и соединяется с
Ягодой.  Ягоде он говорит очень сухо: "Товарищ Ягода, если вы думаете,
что можете таким путем сорвать постановление ЦК,  вы ошибаетесь.  Если
через пятнадцать минут паспорт товарища Бажанова  не  будет  лежать  у
меня на столе я передаю о вас дело в ЦКК за умышленный срыв решения ЦК
партии".
     А мне  Молотов говорит:  "Подождите здесь,  товарищ Бажанов,  это
будет недолго".  Действительно,  через десять минут,  грохоча тяжелыми
сапогами,  появляется фельдъегерь ГПУ: "Товарищу Молотову, чрезвычайно
срочно, лично в собственные руки, с распиской на конверте". В конверте
мой паспорт. Молотов ухмыляется.
     В тот же день мы выезжаем.  В Осло мы попадаем  вечером  накануне
дня,  когда  разыгрывается  первенство.  Но  попасть в Трондгейм мы не
можем - последние поезда в Трондгейм уже ушли,  а свободного аэроплана
найти   не   можем  -  они  все  там,  в  Трондгейме.  Нам  приходится
удовлетвориться состязанием со слабой рабочей  командой.  Но  времена,
которые  показывает  наша  команда,  лучше,  чем времена на первенстве
мира. Газеты спорят, кто выиграл первенство морально.
     Полпредша в   Норвегии,   Коллонтай,   приглашает  в  полпредство
генерального секретаря ЦК норвежской компартии  Фуруботена,  и  я  ему
объясняю,  как  и  почему  Москва  решила сделать переворот в политике
Спортинтерна. Коллонтайша добавляет Фуруботену, какой пост я занимаю в
ЦК партии, и это сразу снимает все возможные возражения.
     В северных странах спорт играет несравненно большую роль,  чем  у
нас.  Газеты  печатают  в  изобилии  фотографии  нашей команды и мою -
капитана.  Мы - все вместе,  мы на катке встретились  и  разговариваем
(главным образом, жестами) с юной чемпионкой мира по фигурному катанию
Соней Энье, очаровательным пятнадцатилетним пупсом и т. д.
     Вечером я  решаю  отправиться  в  оперу,  послушать  как норвежцы
ставят "Кармен".  То,  что я ни слова не понимаю по-норвежски, меня не
смущает,  Кармен  я  знаю наизусть.  В первом антракте я выхожу в фойе
пройтись и останавливаюсь у колонны.  Одет я не совсем для  оперы,  но
публика  меня по сегодняшним газетным фотографиям узнает - "это и есть
большевистский капитан команды". Мимо меня проходит прелестная девица,
сопровождаемая двумя очень почтительными и воспитанными юношами; она о
чем-то с ними спорит,  они вежливо не  соглашаются.  Вдруг  становится
понятным,  в  чем  дело.  Она  направляется  ко  мне и заводит со мной
разговор.  Она говорит и по-французски,  и по-английски.  Сходимся  на
французском.  Сначала  разговор  идет  о  команде,  о  коньках.  Потом
собеседница начинает  задавать  всякие  вопросы,  и  о  Советах,  и  о
политике,  и  о  литературе.  Я  лавирую  (я  ведь  должен остаться за
границей) и стараюсь говорить двусмысленно,  острить  и  отшучиваться.
Собеседницу  разговор  очень  увлекает,  и  мы  его продолжаем во всех
следующих  антрактах.  Я  замечаю,  что  проходящие  очень  пожилые  и
почтенные  люди кланяются ей чрезвычайно почтительно.  Я ее спрашиваю,
что она делает. Работает? Нет, она у родителей; учится. Вечер проходит
очень оживленно.
     На другой день,  когда я прихожу в полпредство,  Коллонтайша  мне
заявляет:   "Час  от  часу  не  легче;  теперь  мы  уже  ухаживаем  за
королевскими принцессами".  Я отвечаю, выдерживая партийную манеру: "А
кто ж ее знает, что она королевская принцесса; на ней не написано".
     Но рапорт об этом идет,  и  Сталин  меня  спросит:  "Что  это  за
принцесса, за которой вы ухаживали?" Последствий, впрочем, это никаких
не  имеет.  Я  с  моей  командой  возвращаюсь   через   Финляндию.   В
Гельсингфорсе  я  надеюсь  застать  Аленку.  Увы,  она  в Ленинграде и
просила меня звонить ей,  как  только  я  приеду.  Я  звоню.  Она  мне
сообщает,  что  выехать не смогла,  так как Ягода паспорт ей подписать
отказался.
     Положение получается очень глупое. Если я остаюсь за границей, по
всей совокупности дела она будет рассматриваться как моя  соучастница,
которая  неудачно  пыталась  бежать вместе со мной,  и бедную девчонку
расстреляют совершенно ни  за  что,  потому  что  на  самом  деле  она
никакого понятия не имеет о том,  что я хочу бежать за границу. Решать
приходится мгновенно.  Наоборот,  если я вернусь,  никаких  неприятных
последствий  для  нее  не  будет.  Я записываю в свой пассив неудачную
попытку эмигрировать, сажусь в поезд и возвращаюсь в Советскую Россию.
Ягода   уже  успел  представить  Сталину  цидульку  о  моем  намерении
эмигрировать,  да  еще  с  любимой  женщиной.  Сталин,   как   всегда,
равнодушно  передаст  донос  мне.  Я  пожимаю  плечами:  "Это  у  него
становится манией".  Во всяком случае, мое возвращение оставляет Ягоду
в дураках.  Совершено доказано, что я бежать не хотел - иначе зачем бы
вернулся. Человеческие возможные мотивы такого возвращения ни Сталину,
ни Ягоде не доступны - это им и в голову не придет.
     Так как теперь совершенно ясно,  что как я  ни  попробую  бежать,
Аленку с собой я взять никак не смогу,  у меня нет другого выхода, как
разойтись с ней,  чтобы она ничем не рисковала.  Это  очень  тяжело  и
неприятно,  но  другого  выхода  у  меня  нет.  К тому же я не могу ей
объяснить настоящую причину.  Но она - девочка гордая и самолюбивая, и
при  первых  признаках  моего отдаления принимает наше расхождение без
всяких  объяснений.  Зато  ГПУ,  которое  неустанно  занимается  моими
делами,  решает  использовать  ситуацию.  Одна  из ее подруг,  Женька,
которая работает в ГПУ (но Аленка этого не знает),  получает  задание,
которое и выполняет очень успешно:  "Ты знаешь, почему он тебя бросил?
Я случайно узнала - у него есть другая дама сердца;  все ж таки, какой
негодяй  и  т.  д."  Постепенно  Аленку взвинчивают,  убеждают,  что я
скрытый контрреволюционер, и уговорят (как долг коммунистки) подать на
меня  заявление в ЦКК,  обвиняя меня в скрытом антибольшевизме.  Ягода
опять рассчитывает на своих  Петерса  и  Лациса,  которые  заседают  в
партколлегии  ЦКК.  Но  для  этого  надо  все же взять предварительное
разрешение Сталина. Так просто к Сталину и обращаться не стоит. Но тут
(это  уже  весна  1926  года,  и  Зиновьев,  Каменев  и  Сокольников в
оппозиции) приходит случайное обстоятельство.  Я продолжаю встречаться
с Сокольниковым.  Сталина это не смущает - я работаю и в Наркомфине, и
у меня с ним могут еще быть всякие дела  по  этой  линии.  Но  Каменев
просит  меня  зайти  к  нему.  С  января 1926 года Каменев уже не член
Политбюро,  а кандидат. Я не вижу оснований не зайти к нему, хотя и не
знаю,  зачем я ему нужен. Я захожу. Каменев делает попытку завербовать
меня в оппозицию.  Я ему  отвечаю  очень  кислыми  замечаниями  насчет
программных расхождений,  которые он развивает:  я не младенец и вижу,
что здесь больше борьбы за власть,  чем действительной разницы. Но ГПУ
докладывает Сталину о том,  что я был у Каменева.  Тогда Сталин меняет
отношение к делу и соглашается,  чтобы меня вызвали в ЦКК и  выслушали
обвинения  Аленки - женщина,  с которой вы были близки,  может знать о
вас интересные секреты. (Конечно, по советско-сталинской практике надо
было пойти к Сталину и рассказать ему о разговоре с Каменевым,  но мне
глубоко противна вся эта шпионско-доносительная система,  и я этого не
делаю).  На  ЦКК  Аленка  говорит  в сущности вздор.  Обвинения в моей
контрреволюционности  не  идут  дальше  того,  что  я  имел   привычку
говорить:  "наш  обычный  советский  сумасшедший дом" и "наш советский
бардак". Это я действительно говорил часто и не стесняясь. Собеседники
обычно почтительно улыбались - я принадлежал к числу вельмож,  которые
могут себе позволить критику советских порядков,  так сказать, критику
хозяйскую.  Когда  она  кончила,  я беру слово и прошу партколлегию не
судить ее  строго  -  она  преданный  член  партии,  говорит  то,  что
действительно думает, полагает, что выполняет свой долг коммунистки, а
вовсе не клевещет,  чтобы повредить  человеку,  с  которым  разошлась.
Получается  забавно.  Аленка,  обвиняя меня,  ищет моего исключения из
партии,  что для меня равносильно расстрелу. Между тем я, не защищаясь
сам,     защищаю     мою    обвинительницу.    Ярославский,    который
председательствует,  спрашивает,  а  что  я  скажу  по   существу   ее
обвинений. Я только машу рукой: "Ничего". Партколлегия делает вид, что
задерживает против меня суровый упрек,  что я ей устроил  командировку
за  границу.  Я не обращаю на это никакого внимания - я знаю,  что все
это театр и что они  спросят  у  Сталина,  постановлять  ли  что-либо.
Поэтому на другой день я захожу к Сталину, говорю, между прочим, о ЦКК
так,  как будто все это чепуха (инициатива обиженной женщины), а потом
так же,  между прочим,  сообщаю,  что товарищ Каменев пытался привести
меня в оппозиционную веру,  но безрезультатно. Сталин успокаивается и,
очевидно,  на вопрос Ярославского, что постановлять ЦКК, отвечает, что
меня надо оставить в покое,  потому что никаких последствий это больше
для меня не имеет.
     Впрочем, это не совсем так. Из всех этих историй что-то остается.
Я   уже   давно   удивляюсь,   как   Сталин,   при   его   болезненной
подозрительности все это  переваривает.  Весной  1926  года  я  пробую
устроить  себе  новую  поездку  за  границу,  чтобы  в  этот раз там и
остаться.  Насчет Аленки  я  теперь  совершенно  спокоен.  После  всех
обвинений против меня она теперь ничем не рискует.  Если ГПУ попробует
в чем-нибудь ее упрекнуть,  она скажет:  "Я же вам  говорила,  что  он
контрреволюционер,  а  ЦКК  мне  не поверила.  Вот теперь видите,  кто
прав". И тут, действительно, ничего не скажешь.
     Я пишу  работу  об  основах  теории  конъюнктуры.  Такой работы в
мировой экономической литературе нет. Я делаю вид, что мне очень нужны
материалы  Кильского  Института  Мирового Хозяйства в Германии (они на
самом деле очень ценны) и устраиваю себе командировку от Наркомфина на
несколько  дней  в  Германию.  Но  здесь  у меня две возможности:  или
провести поездку через постановление Оргбюро ЦК,  что слишком помпезно
для  такого  маленького  дела  и  едва ли выгодно,  или просто зайти к
Сталину и осведомиться, нет ли у него возражений. Я захожу к Сталину и
говорю,  что хочу поехать на несколько дней в Германию за материалами.
Спрашиваю его согласие.  Ответ неожиданный и многозначащий:  "Что  это
Вы,  товарищ Бажанов,  все за границу да за границу.  Посидите немного
дома".
     Это значит, что за границу я теперь в нормальном порядке не уеду.
В конце концов,  что-то  у  Сталина  от  всех  атак  ГПУ  против  меня
осталось.  "А что,  если и в самом деле Бажанов останется за границей;
он ведь начинен государственными секретами,  как динамитом.  Лучше  не
рисковать, пусть сидит дома".
     Месяца через  три  я  делаю  еще  одну  косвенную  проверку,   но
устраиваю это так, что я здесь ни при чем. На коллегии Наркомфина речь
идет о профессоре Любимове,  финансовом агенте Советов во Франции.  Он
беспартийный,  доверия  к  нему  нет никакого,  подозревается,  что он
вместе с советскими финансовыми делами умело устраивает и свои. Кем бы
его заменить?  Кто-то из членов Коллегии говорит: "Может быть, товарищ
Бажанов съездил бы туда навести в этом деле порядок". Я делаю вид, что
меня  это  не  очаровывает,  и говорю:  "Если ненадолго,  может быть".
Нарком Брюханов поддерживает это предложение.  Он согласует это с  ЦК.
Судя по тому, что это не имеет никаких последствий, я заключаю, что он
пробовал говорить с Молотовым (едва ли со Сталиным) и получил  тот  же
Ответ: "Пусть посидит дома".
     Теперь возможности  нормальной  поездки  за  границу   для   меня
совершенно   отпадают.   Но   я  чувствую  себя  полностью  внутренним
эмигрантом и решаю бежать каким угодно способом.
     Прежде всего  надо,  чтобы  обо  мне немного забыли,  не мозолить
глаза Сталину и  Молотову.  Из  ЦК  я  ушел  постепенно  и  незаметно,
увиливая от всякой работы там, теперь нужно некоторое время поработать
в Наркомфине, чтобы все привыкли, что я там тихо и мирно работаю, этак
с годик. А тем временем организовать свой побег.
     Моя Аленка постепенно утешилась и вернулась к  своему  Смородину.
По  возрасту Смородин уже не в комсомоле и пытается учиться.  Несмотря
на все его старания, это ему не удается, голова у него не устроена для
наук, и он переходит на партийную работу. Тут, очевидно, голова не так
нужна, и он доходит до чина секретаря Ленинградского Комитета партии и
кандидата  в  члены  ЦК.  Но  в  сталинскую  мясорубку  1937  года его
расстреливают.  Бедная Аленка попадает в  мясорубку  вместе  с  ним  и
заканчивает  свою  молодую  жизнь  в  подвале ГПУ.  Дочка их Мая - еще
девчонка,  расстреливать ее рано,  но когда она подрастает после войны
(кажется,  в 1949 году),  и ее ссылают в концлагерь (оттуда она выйдет
все же живой).



ГЛАВА 15. ПОДГОТОВКА БЕГСТВА

     ФИНАНСОВОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО.  ФИНАНСОВЫЙ ФАКУЛЬТЕТ НА ДОМУ. ЛАРИОНОВ.
В  СРЕДНЮЮ  АЗИЮ.  МОСКВА  -  ПРОЩАНИЕ.  БЛЮМКИН И МАКСИМОВ.  АШХАБАД.
СЕКРЕТНЫЙ ОТДЕЛ ЦК ТУРКМЕНИИ

     Уйдя из ЦК,  я имею гораздо больше времени.  В Наркомфине я  беру
еще на себя редактирование "Финансовой газеты".  Это ежедневная газета
финансового         ведомства,         специально         занимающаяся
финансово-экономическими  вопросами.  Меня  очень  интересует газетная
техника,  а кстати и типографская. Здесь можно многому научиться. Само
руководство  газетой для меня затруднений не представляет - финансовую
политику  власти  я  знаю  превосходно;  кстати,  замена  Сокольникова
Брюхановым в ней ничего не меняет.
     Кроме того,  я беру на себя руководство Финансовым издательством.
Оно  издает  финансово-экономическую  литературу.  В  нем работает 184
человека.  На  первом  же   заседании   коллегии   издательства,   где
присутствуют  все  руководящие  работники  -  и заведующий оперативным
отделом,  и бюджетным, и издательским, и редакторским, и еще Бог знает
каким,  и секретарь ячейки, и председатель месткома и т. д. и т. д., я
пытаюсь разобраться,  что делает Издательство и как. Все ответственные
работники  на  мои  деловые  вопросы  несут  утомительную  чушь насчет
бдительности,  партийной линии,  а когда я настаиваю насчет  фактов  и
цифр,  никто ничего не знает, и в конце концов спрашиваемый обращается
к очень пожилому человеку,  скромно сидящему в самом  конце  стола  за
углом:  "Товарищ Матвеев,  дайте,  пожалуйста, цифры". Товарищ Матвеев
сейчас же нужные цифры дает.  Через час я убеждаюсь,  что это  сборище
паразитов, которые ничего не делают, ничего не знают и главное занятие
которых - доносы,  интриги и подсиживание "по партийной линии".  Я  их
разгоняю   и   закрываю  заседание.  Прошу  остаться  только  товарища
Матвеева,  у которого хочу пол