равительству, что Москва хотела бы
получить такой заем,  но не хочет рисковать неудачными переговорами  и
поручает  даже  не полпреду в Англии,  а послу в Париже Беседовскому в
совершенном  секрете  обсудить  и  заключить  договор   с   английским
правительством.  И  только  после этого дело перейдет на официальную и
гласную почву.
     Английское правительство чрезвычайно заинтересовалось и отправило
в Париж для  тайных  переговоров  с  Беседовским  целую  делегацию,  в
которую входили два министра, и в том числе сэр Самюэль Хор. Делегация
с Беседовским все вопросы займа обсудила.  Беседовский предупредил ее,
что   по  инструкциям  Москвы,  до  самого  окончательного  заключения
договора все должно быть в  совершенном  секрете:  даже  на  обращение
Лондона  к  Москве  последняя ответит,  что никаких предложений она не
делает, и переговоры оборвет. Делегация вернулась в Лондон с радужными
и  оптимистическими  настроениями.  Но Самюэль Хор занял позицию резко
отрицательную - все это блеф,  и за этим нет ничего серьезного. "Я сам
еврей,  -  говорил  Хор,  - и хорошо знаю моих единоверцев;  этот тип,
представленный Беседовским,  тип несерьезный;  не верьте ни одному его
слову.  Предлагаю  запросить  Москву,  чтобы  все  проверить  в  самом
официальном порядке".
     В конце концов Кабинет министров с ним согласился,  и английскому
послу в Москве было поручено обратиться к Чичерину за  подтверждением.
Чичерин, конечно, ответил, что ему ни о переговорах, ни о займе ничего
не известно  и  он  сейчас  же  запросит  высшие  инстанции  (то  есть
Политбюро). На Политбюро он пришел с горькой жалобой - вы меня ставите
в дурацкое положение: вы ведете переговоры с английским правительством
и  даже  не  считаете нужным меня,  министра иностранных дел,  об этом
известить.  Политбюро его успокоило, ни о каких переговорах никто и не
думал.  Стало  ясно,  что  Беседовский  проводит  какую-то  авантюрную
комбинацию.  Чичерин вызвал его в Москву.  Так как англичане больше не
проявляли  никаких  признаков жизни,  Беседовский сообразил,  что дело
лопнуло,  и под предлогом болезни  в  Москву  ехать  отказался.  Через
некоторое время Наркоминдел сделал вид,  что созывает совещание послов
в странах Западной Европы,  специально чтобы заполучить  Беседовского.
Он  опять  отказался  приехать.  Тогда  Политбюро  потеряло терпение и
поручило  члену  ЦКК  Ройзенману  привезти  Беседовского  живого   или
мертвого. Ройзенману был дан соответствующий мандат. Ройзенман приехал
в Париж, вошел в посольство, показал свой мандат чекистам, которые под
видом  швейцаров дежурят у входа,  и сказал:  "С этого момента я здесь
хозяин,  и вы должны выполнять только мои распоряжения.  В  частности,
без моего разрешения никто не должен выходить из посольства".  Чекисты
спросили: "Даже товарищ посол?" - "В особенности товарищ посол". Затем
Ройзенман,  поставив  обо всем в известность первого секретаря,  занял
кабинет посла и вызвал к себе Беседовского.  На Беседовского он наорал
и сказал, что он будет сейчас же вывезен в Москву, если нужно - силой.
Поняв,  что дело плохо,  Беседовский бросился к выходу.  Чекисты выход
заградили  и пригрозили,  что будут стрелять,  если он попробует выход
форсировать.  Беседовский  вернулся  и  вспомнил,  что  видел  в  саду
небольшую лестничку у стены,  оставленную садовником. При ее помощи он
взобрался на стену и спрыгнул по другую сторону.
     После чего  он  явился к комиссару полиции квартала и потребовал,
чтобы полиция освободила его жену и  сына,  оставшихся  в  посольстве.
Комиссар   позвонил   в   Министерство  иностранных  дел.  Генеральный
секретарь министерства сказал,  что посольство,  экстерриториально, но
требованию  господина  посла полиция должна подчиниться и в посольство
может быть введена.  Жена и сын были освобождены.  Беседовский  просил
права убежища,  и полиция его тщательно спрятала. Через несколько дней
почтальон  принес  повестку  -  Беседовский  вызывается  в  Москву  на
заседание суда по обвинению в измене;  ему хотели просто показать, что
от ГПУ не спрячешься, и оно знает тайное место, где он скрывается.
     По делу  Беседовского  пресса  подняла слишком большой шум,  и от
покушений  на  него  ГПУ  воздержалось,  но  старалось  причинить  ему
всевозможные неприятности.
     После бегства Беседовского из полпредства и  до  войны  я  с  ним
время   от   времени   встречался,  главным  образом  по  соображениям
безопасности - он был в эти годы,  как и я,  под  угрозой  ГПУ,  и  мы
обменивались  информациями об опасностях,  которые нам могли угрожать.
Он занимался журнализмом,  в то время не фабриковал фальшивок,  но то,
что он писал, было легковесно и полно выдумок. При встречах со мной он
меня расспрашивал  о  Сталине,  его  секретариате,  членах  Политбюро,
аппарате  ЦК.  Я  никогда  не  делал  секрета  из  моих знаний по этим
вопросам и ему отвечал.  После войны он все эти сведения использовал с
надлежащими извращениями.
     После войны я его снова  изредка  встречал.  Я  в  это  время  от
политики и прессы совершенно отошел,  занимался техникой.  Беседовский
говорил,  что  занимается  журнализмом.  В  это  время  появился   ряд
фальшивок:  "Записки  капитана  Крылова",  "С  вами  говорят советские
маршалы",  "Мемуары генерала Власова" -  все  это  будто  бы  написано
каким-то  Крыловым,  Калиновым,  которые  на  самом  деле  никогда  не
существовали.  Этой третьесортной и подозрительной  литературой  я  не
интересовался,  ничего этого не читал и,  не знал, кто ее изготовляет.
Но в 1950 году появилась книга Дельбара "Настоящий Сталин". Дельбара я
не   знал,   но  вспомнил,  что  Дельбар  сотрудничал  с  Беседовским,
заинтересовался и ознакомился с книгой.  Она была полна лжи и выдумок.
Для  меня  сейчас  же стало ясно,  что это творчество Беседовского.  В
частности,  то,  что он у меня  в  свое  время  выпытал  о  Сталине  и
партийной  верхушке,  было  здесь,  но совершенно извращенное и полное
фантазий,  и представляло издевательство над читателями.  К тому же  в
Книге много раз говорилось, что автор знает ту или иную деталь (обычно
выдуманную и  ложную)  от  бывшего  члена  секретариата  Сталина.  Это
набрасывало  тень  на  меня  -  за  границей  не  было другого бывшего
секретаря Сталина.  Специалисты по советским делам, читая книгу, могли
подумать, что это я снабдил Беседовского его материалами.
     Я потребовал у Беседовского объяснений. Он не отрицал, что это он
все написал,  и согласился с тем, что он издевается над читателями. На
мою угрозу разоблачить в прессе его  выдумки  он  ответил,  что  книга
написана Дельбаром, что он, Беседовский, здесь формально ни при чем, и
атакуя его,  я рискую  быть  привлеченным  к  суду  за  необоснованные
обвинения.
     Я предложил ему больше никогда мне не  показываться  на  глаза  и
больше его никогда не видел.
     Около 1930 года в ГПУ произошли большие персональные перемены.  В
частности,  место  заведующего  иностранным  отделом  Трилиссера занял
Мессинг. В связи с этим резко изменился и состав персонала, и характер
работы   заграничной   резидентуры   ГПУ.   Трилиссер  был  фанатичный
коммунист,  подбирал своих резидентов тоже из фанатичных  коммунистов.
Это были опасные кадры, не останавливавшиеся ни перед чем. Такие дела,
как взрыв собора в Софии (когда там присутствовал  болгарский  царь  и
все  правительство) или похищение генерала Кутепова в Париже,  были их
обычной практикой.  Но к 1930 году эти кадры были разогнаны: многие из
них  сочувствовали Троцкому и оппозиции,  им не доверяли.  С Мессингом
пришли новые кадры,  спокойные чиновники, которые, конечно, старались,
но главным образом делали вид,  что очень стараются,  и совсем не были
склонны идти ни на какой риск; и если предприятие было рискованное, то
всегда  находились  объективные причины,  по которым никогда ничего не
выходило.  Если в 1929 году  еще  было  сделано  на  меня  во  Франции
покушение (и то под видом автомобильного несчастного случая),  то 1930
год заканчивает самую опасную для меня полосу.  Правда,  в конце  1929
года  назначенный  в  Турцию  резидентом  ГПУ  Блюмкин приезжает еще в
Париж,  чтобы организовать на меня покушение.  ГПУ,  поручая дело ему,
исходило,  во-первых, из того, что он меня лично знал, а во-вторых, из
того,  что его двоюродный брат Максимов, которого я привез в Париж, со
мной   встречался.  Блюмкин  нашел  Максимова.  Максимов,  приехав  во
Францию,  должен был начать работать,  как все, и больше года вел себя
прилично.  Блюмкин  уверил его,  что ГПУ его давно забыло,  но для ГПУ
чрезвычайно важно, осталась ли у Бажанова в Москве организация и с кем
он  там  связан;  и что если Максимов вернется на работу в ГПУ,  будет
следить за Бажановым и поможет выяснить его связи,  а если  выйдет,  и
организовать на Бажанова покушение,  то его простят,  а финансовые его
дела устроятся на совсем иной базе.  Максимов согласился и снова начал
писать  оба мне доклады.  Но попытку организовать на меня покушение он
сделал через год такую,  чтобы ничем не рисковать;  ничего из этого не
вышло,  но  стало  совершенно ясно,  что он снова работает на ГПУ.  Он
тогда спешно скрылся с моего горизонта.  В 1935 году летом в Трувиле я
купил  русскую  газету  и  узнал  из нее,  что русский беженец Аркадий
Максимов, то ли упал, то ли прыгнул с первой площадки Эйфелевой башни.
Газета  выражала  предположение,  что он покончил жизнь самоубийством.
Это возможно, но все же тут для меня осталась некоторая загадка.
     Когда сам  Блюмкин  вернулся  из  Парижа в Москву и доложил,  что
организованное им на меня покушение удалось (на самом  деле,  кажется,
чекисты  выбросили  из  поезда  на  ходу вместо меня по ошибке кого-то
другого), Сталин широко распустил слух, что меня ликвидировали. Сделал
это он из целей педагогических, чтобы другим неповадно было бежать: мы
никогда не забываем,  рука у нас длинная,  и рано или поздно бежавшего
она настигнет.
     Из Москвы Блюмкин поехал в Турцию.  Но его ненависть  к  Троцкому
давно   прошла,  он  вошел  в  контакт  с  троцкистской  оппозицией  и
согласился отвезти Троцкому (который был  в  это  время  в  Турции  на
Принцевых  островах)  какие-то  секретные  материалы.  Его сотрудница,
Лиза,  предала его ГПУ.  Он был вызван в Москву будто бы для доклада о
делах, арестован и расстрелян.
     Следующее покушение  на  меня  произошло  только  в  1937   году.
Какой-то испанец,  очевидно анархист или испанский коммунист,  пытался
ударить меня кинжалом,  когда я возвращался,  как каждый вечер, домой,
оставив  машину в гараже.  По этому случаю было видно,  как выродилась
работа ГПУ.  Сам агент ГПУ ни на какой риск не шел - очевидно, уверили
какого-то  несчастного испанского анархиста,  что я - агент Франко или
что-то в этом роде.
     В это  время в Париже ГПУ сводило старые счеты таким образом.  Но
бывали случаи и сложнее,  как,  например,  убийство в  Булонском  лесу
бывшего советского сотрудника Навашина, невозвращенца.
     Во время испанской гражданской войны около  нее  кормилась  целая
фауна "левых" прохвостов. Красные в Испании грабили церкви, монастыри,
буржуев и вывозили "реализовывать" добычу во Францию. Целый ряд темных
"левых"  помогал  им,  причем  большая  часть вырученного оставалась в
карманах посредников. А на остаток испанские красные пытались закупать
товары первой необходимости,  которых в красной Испании не было. Банда
дельцов во главе с Навашиным наладила такую комбинацию:  на  небольшую
часть денег красных закупались консервы и другие товары, но совершенно
испорченные и за бесценок.  Они грузились на  корабль  и  отправлялись
красным.  В  то же время банда извещала франкистского агента в Париже,
какой корабль,  куда и по какому маршруту следует.  У красных военного
флота  не  было,  у  Франко  был.  И  канонерка  белых топила корабль.
Приходилось развести руками и готовить следующий корабль,  зарабатывая
при  этом  огромные  деньги.  Но  один  раз у капитана что-то не вышло
(испортились,  кажется,  навигационные инструменты), и он пошел совсем
другим, непредвиденным путем; поэтому канонерка его не встретила, и он
добрался до  порта  красных.  Товары  разгрузили,  и  все  выяснилось.
Навашин получил удар кинжалом, от которого и умер.

     В 1939  году  началась  мировая война.  В самом ее начале со мной
произошло забавное  происшествие.  В  течение  нескольких  лет  я  вел
большую  и  серьезную  справочную  картотеку по Советской России.  Она
очень помогла мне в журналистской  работе,  но  ведение  ее  требовало
систематической   читки  советских  газет  и  отнимало  слишком  много
времени.  Поэтому я решил ее продать и сверх ожидания выручил  за  нее
большую сумму денег.  В 1939 году я поехал летом отдыхать в Бельгию, в
Остенде,  и так как в воздухе была опасность близкой войны,  взял  все
свои  деньги с собой.  В Остенде несколько дней подряд шел дождь,  и я
решил уехать на Французскую Ривьеру,  где летом вы  всегда  обеспечены
хорошей погодой. Чтоб не возить с собой по отелям все мои деньги, я их
оставил в Остенде в сейфе банка.  На Ривьере я наслаждался  солнцем  и
морем  и  даже не читал газет.  Однажды,  выйдя купаться,  я увидел на
стенах афиши с двумя флажками - мобилизация,  а значит,  война.  Еле я
успел вернуться в Париж,  как война началась. Бельгийская граница была
сейчас же закрыта с обеих сторон, и моя постоянная виза в Бельгию, как
и  все визы,  была аннулирована.  В течение двух-трех дней я убедился,
что положение это надолго.  Я был в глупом положении: все мои деньги в
Бельгии, в сейфе, и я не могу туда попасть.
     Пришлось действовать напролом.  Я сел в  автомобиль  и  поехал  в
Бельгию.  На  дорогах  Франции  была  полная  пустыня,  я  мог ехать с
максимальной скоростью,  все автомобили попрятались, потому что войска
реквизировали   на   дорогах   встречные  автомобили;  правда,  только
определенных марок и габаритов,  но  публика,  не  зная  этих  военных
секретов,  на всякий случай с машинами носа не показывала.  Подъехав к
границе,  я увидел здание французской таможни,  около которого грелись
на  солнышке  несколько  офицеров полевой жандармерии.  Я направился к
старшему из них,  капитану,  и объяснил,  что мои  деньги  остались  в
Бельгии и я хочу поехать за ними.  Офицеры дружно смеялись: "Вы с луны
свалились:  Вы не знаете,  что война,  и границы закрыты. И еще хотите
поехать на вашей машине. Не слыхали ли вы, что никакая машина не может
выехать из Франции без специального  разрешения  командующего  военным
округом?"  Я  переждал  все эти насмешки и сказал:  "Капитан,  я к вам
обращаюсь как к офицеру:  я даю  честное  слово,  что  через  двадцать
четыре  часа  я буду здесь обратно".  Я попал в слабое место - офицеры
военной жандармерии всегда втайне страдали,  что армейские  офицеры  в
своем  боевом кодексе чести не ставят их с собой наравне.  Мой капитан
сказал:  "Но вас все равно не пропустят бельгийцы".  -  "Бельгийцев  я
беру на себя". Он сдался: "Попробуйте".
     Через полкилометра,  был бельгийский  пограничный  пост.  С  него
позвонили  начальнику  бельгийской  полиции  Фергюльсту,  который меня
лично знал,  и я проехал в Бельгию.  На улицах Брюсселя я  пользовался
большим  успехом  -  моя  машина  с  парижским номером была чуть ли не
единственной;  прохожие принимали меня  за  какого-то  приехавшего  из
Франции  с  важной миссией.  Я поехал в Остенде,  взял мои деньги и на
другой день вернулся во Францию.  Когда  я  подъезжал  к  французскому
пограничному  пункту,  я  издали  видел,  как  мой  капитан  вскочил и
торжественно указал на меня пальцем:  "Вот он!" Я без труда догадался,
что   произошло.  В  течение  суток  все  остальные  офицеры  над  ним
издевались:  не подлежит сомнению,  что  это  был  раскрытый  немецкий
шпион,  спасавшийся бегством,  которому нечего было терять, и он пошел
ва-банк, пытаясь прорваться через жандармский пограничный пункт. И это
ему удалось при помощи хороших слов.
     Капитан жал мне руку и чуть ли не благодарил меня за  то,  что  я
вернулся.
     Во все  довоенные  годы  я  делал  все,  что  мог,  по  борьбе  с
большевизмом.  Но  пустяками  и  мелочными  делами  я никогда не любил
заниматься  и  потому  не  принимал  никакого  участия  в   шумной   и
малопродуктивной  эмигрантской  политической  жизни.  Всякая эмиграция
всегда  образует  много   маленьких   негритянских   царств,   которые
соперничают  и  ссорятся  друг  с другом.  От всего этого я держался в
стороне.  Когда Советы напали на Финляндию,  оказалось, что я поступал
правильно. Я был единственным человеком, решившим по поводу этой войны
действовать,  и  все  главные  эмигрантские  организации  меня  дружно
поддержали  и  пошли  за  моей  акцией.  Было  написано письмо маршалу
Маннергейму,  в  котором  организации  просили  маршала  оказать   мне
полнейшее   доверие  и  обещались  меня  всячески  поддержать.  Письмо
подписали  и  Общевоинский  Союз,  и  газета  "Возрождение",  и   даже
председатель  Высшего  Монархического  Совета  (хотя я к монархизму не
имел ни малейшего отношения).  Маннергейм  предложил  мне  приехать  в
Финляндию.
     Я исходил  из  того,  что  подсоветское  население,  мечтает   об
избавлении от коммунизма. Я хотел образовать Русскую Народную Армию из
пленных  красноармейцев,  только  добровольцев;  не   столько,   чтобы
драться,  сколько  чтобы  предлагать  советским солдатам переходить на
нашу сторону и идти освобождать Россию от коммунизма.  Если мое мнение
о  настроениях  населения  было  правильно  (а  так как это было после
кошмаров коллективизации и ежовщины, то я полагаю, что оно правильно),
то  я  хотел  катить снежный ком на Москву,  начать с тысячей человек,
брать все силы  с  той  стороны  и  дойти  до  Москвы  с  пятьюдесятью
дивизиями.
     Французское общественное мнение в это  время  было  полностью  на
стороне    маленькой   героической   Финляндии.   Французские   власти
приветствовали  мою  инициативу  и   помогали   быстрому   преодолению
формальностей   -   заведующий   политическим   отделом   Министерства
иностранных дел возил меня в военное министерство,  чтобы сразу быстро
были  сделаны все бумаги,  и какой-то генерал в министерстве желал мне
всяческого успеха.
     В начале  февраля  я  выехал  в  Финляндию.  На  аэроплане  через
Бельгию,  Голландию и Данию в Стокгольм я прилетел без приключений. Из
Стокгольма  нужно  было перелететь в Финляндию через Ботническйй залив
на старом измученном гражданском аэроплане.  Перед отлетом мы сидели в
аэроплане и долго ждали.  У финнов военной авиации не было,  у Советов
была,  и сильная. Она все время безнаказанно бомбардировала Финляндию.
Над заливом летали советские патрули.  Надо было ждать,  чтобы патруль
прошел и достаточно удалился.  Тогда аэроплан срывался и мчался во всю
силу  своих  моторов  и  с надеждой,  что советскому патрулю не придет
вдруг в голову повернуть обратно,  потому что в  этом  случае  от  нас
остались бы рожки да ножки.
     Все обошлось благополучно,  и мы уже подлетали к финскому берегу.
Сидя у окна, я увидел, что из-под крыла вырываются языки пламени. Я не
знал,  что это значит,  и обратил внимание сидевшего передо мной (я  с
ним  познакомился  потом  -  он  оказался  финским министром экономики
Энкелем,  ездившим в страны  Западной  Европы  по  вопросам  снабжения
Финляндии).  Он жестами показал,  что тоже не понимает, в чем дело. Но
мы уже садились.  Когда мы сели,  мы подошли к пилоту и Энкель спросил
его,  нормально ли это, что вот отсюда, из-под крыла, вырывались языки
пламени.  Пилот засмеялся - это совершенно невозможно;  если бы  пламя
вырывалось  отсюда,  то мы бы с вами сейчас не разговаривали здесь,  а
были бы  на  дне  Ботнического  залива.  Нам  осталось  только  пожать
плечами.
     Маршал Маннергейм принял меня 15 января в своей Главной  квартире
в Сен-Микеле.  Из разных политически