ыновей. Первые шаги в студеных морях. Страдания
Анфисы в  татарском плену.  Битвы  с  татарами,  раны.  Встреча с  женой и
выздоровление... Наступила спокойная жизнь, снова появились дети. Но опять
крутой поворот.  Смерть Анфисы, страдания на острове Надежды и на песчаном
острове.  Черная неблагодарность Строгановых и  ласка  Годунова.  Служба в
приказе  понравилась Степану,  захватила его.  Захотелось принести  пользу
родной земле, о себе, о детях подумать. И вдруг...
     Далеко,  где-то  у  ворот  земляного города,  тоскливо завыла собака.
Начался дождь. Крупные капли застучали по крыше дома...
     Степан Гурьев видел сон,  как  он  плывет вниз по  Днепру на  большой
раскрашенной барке.  А по берегам идет война.  Горят города и села, гремят
выстрелы из пушек и пищалей.
     За  ночь  дождь  превратил  непросохшие весенние  дороги  в  сплошное
месиво.
     Мореход  не  слышал,  как  Ванька  Пузырь,  старший  конюх  царицыной
конюшни, с последними петухами вернулся в Углич. Он долго отмывал и очищал
ноги  и  брюхо своей кобылы от  налипшей грязи,  ругая и  проклиная ночной
дождь.
     Поздним утром  Степан Гурьев и  Федор  Шубин завтракали на  хозяйской
половине.  Жена  Ондрюшки Мочалова,  глухонемая баба Прасковья,  накормила
постояльцев яичницей,  поставила на  стол горшок кислого молока.  Мореходы
отрезали  ломти  душистого ржаного  хлеба  с  хрустящей корочкой и,  круто
посолив, заедали кислым молоком.
     То  Степан,   то  Федор,   брезгливо  морщась,  сбрасывали  со  стола
нахального рыжего  таракана,  кусавшего хлеб.  Это  было  не  удивительно,
тараканы водились в каждом доме.
     Хозяйка появлялась словно тень, приносила еду, убирала посуду. Сквозь
белый пузырь,  заменявший в маленьком окне слюду, проникали лучи весеннего
солнца. В хлеву мычала корова, громко мурлыкал кот, ходивший у ног Степана
Гурьева.
     Потолок горницы был увешан вениками из сухих трав и пучками кореньев.
Вдоль стены поставлены полки,  а на них громоздилась глиняная и стеклянная
посуда с  настойками разного цвета  и  запаха.  Много трав  сушилось и  на
чердаке.  Чем только не лечил Ондрюшка!  От всякой хвори у  него было свое
лекарство.  Летом и  весной он  целыми днями пропадал в  лесу и  на лугах,
разыскивал лечебные травы.  Он знал,  из каких цветов мед бывает целебным,
знал его на вкус и на запах. Пчелы Ондрюшку не кусали. Он помогал людям от
заговоров и  от худого глаза,  он мог накликать беду и приворотить любовь.
Знал,  как лечить скот, как увеличить надой молока у коров. Знал Ондрюшка,
как делать чучела из птиц и  животных.  В  горнице на сучках,  воткнутых в
стену,  сидели хищные птицы:  сова,  орел,  сокол,  ястребы. На полу бежал
волк, закинув на спину ягненка.
     Знал горбун еще немало страшных и тайных дел.
     Словом,  горница у  колдуна Ондрюшки была  не  как  у  всех  людей и,
сказать правду, пугала посадских мужиков и баб.
     Налево от  входа стояла большая печь.  На лежанке в  овечьих шкурах в
холодные ночи спали хозяин с  хозяйкой.  В  красном углу у иконы пресвятые
богородицы теплилась синяя  лампадка.  За  икону  прощали посадские мужики
темные Ондрюшкины дела.
     Как-то боком в горницу вошел хозяин.  На нем,  как всегда, монашеская
черная ряса,  подпоясанная широким ремнем.  Страдальческое лицо  его  было
бледно,  под  глазами темные круги.  Он  перекрестился,  глянув на  иконы,
поклонился мореходам:
     - Хлеб да соль.
     - Спасибо, хозяин.
     - Хочу с вами словечком перемолвиться, как поедите.
     - Мы сыты, хозяин.
     - Вот-вот,  и я про то.  - Горбун переминулся с ноги на ногу. - Ночью
был у тебя,  Степан,  плохой человек,  Клешнин, тезка мой, - собрался он с
духом.  -  Молчи,  молчи,  я все знаю,  -  заторопился хозяин, увидев, что
Степан Гурьев шевельнулся.  -  Не  говори ничего,  не пачкай душу.  Я  все
знаю... Окольничий Клешнин убить царевича велел... именем правителя Бориса
Годунова. Не убивай младенца. Не смей, не смей, грех тяжелый!
     Мореходы  испуганно  переглянулись.   Дело  принимало  неожиданный  и
опасный оборот.
     Горбун Ондрюшка знал,  что  затевается убийство царевича,  назвал имя
правителя Годунова.
     - Откуда ты про то знаешь? - после молчания спросил Степан Гурьев.
     - Откуда?! Я ночью окольничего Клешнина видел и разговор слышал.
     - Где ты был?
     - На чердаке. Там над горницей дыра в подволоке. Вот и слышал.
     Степан вспомнил,  что  над  головой слышался шорох,  когда окольничий
уходил из горницы. Горбун говорил правду.
     - Обвиноватил ты меня зря,  Ондрей Максимович. Не собирался я убивать
царевича Дмитрия. - Степан решил говорить откровенно.
     Глаза горбуна были чисты и  правдивы.  Да  и  выхода другого не было.
Собственно говоря,  выход  был:  немедленно прикончить слишком любопытного
хозяина.  Но  Степан Гурьев не  хотел грязнить руки.  Да  и  как все могло
окончиться,  трудно  было  предположить.  Конечно,  Борис  Годунов сильный
человек,  но до Москвы далеко,  а Нагие близко.  Горбун Ондрюшка был своим
человеком  у  Нагих.  А  самое  главное  -  Степан  вовсе  не  хотел  быть
исполнителем воли правителя.
     - Вот  что,  Ондрей Максимович.  Если хочешь спасти царевича Дмитрия,
давай вместе думать. Я сразу приметил: человек ты не простой. Мы с другом,
- Степан кивнул на  Федора Шубина,  -  не хотим проливать невинную кровь и
решили  бежать  из  Углича.  Однако Клешнин все  равно  найдет согласного,
деньги все могут сделать.
     - Да, да, - сказал Ондрюшка и вытер глаза.
     - Вот и думай, как избавить от смерти мальчонку.
     Ондрюшка Мочалов любил  царевича,  привязался к  нему.  Мальчик часто
болел, и царица Марья много раз посылала за кудесником. Своих детей у него
не было.
     - Хотел порешить тебя и друга твоего,  -  хрипло  произнес  Ондрюшка,
сноровисто  выхватив  из-за  голенища длинный нож.  - Не пожалел бы,  - не
сегодня,  так завтра убил. Однако сердце на тебя не показало, - он швырнул
нож на пол,  - верю тебе... Думаете, не смог бы? Не двуязычен я, - блеснул
глазами Ондрюшка.  - Гляди. - Он поднял нож и, почти не целясь, бросил его
в чучело совы. Нож пробил совиное чучело как раз посредине.
     - Ого! Молодец, хозяин! Однако убить человека просто. Вот вернуть ему
жизнь?!
     - Да,  да.  Помогите мне спасти царевича. Он малец хороший, добрый...
Нищих не забывает.
     - Слушай,  а  ежели ты...  -  Степан остановился,  -  ежели ты дядьям
царевичевым на мамку,  боярыню Волохову,  укажешь?  При людях и при царице
Марье...  вроде нашло на тебя знамение.  А,  Ондрей Максимович? Пусть пуще
глаза берегут царевича...
     - Думал об этом...  Пожалуй, так и сделаю. Однако противник силен, ох
силен!  Москва  против  Углича.  Правитель Борис  против  Ондрюшки.  Но  я
похлопочу,  жизни не  пожалею.  Сегодня их  пугну,  после обедни.  А  вам,
государи,  я ладанки дам против зла всякого и колдовства, со святой водой,
заговоренные.  -  Хозяин снял со  стены маленькие кожаные мешочки и  подал
мореходам. - Не сумлевайтесь, пусть на гайтане вместе со крестом висят.
     После завтрака мореходы отправились на княжий двор.  Дорога размякла,
земля прилипала к  сапогам.  В  иных местах грязь -  по  ступицу тележного
колеса. Пришлось вернуться и седлать коней.
     Ондрюшка Мочалов снял сапоги и, подобрав рясу, пошел босиком.
     Обедня в соборной церкви закончилась.
     Как  всегда,  первым  на  паперть  выбежал  царевич  Дмитрий  и  стал
раздавать монетки нищим.  За ним выбежала кормилица Орина, молодая женщина
с  добрым лицом.  Показалась величественная царица Марья.  За  ней  братья
Нагие.  Позади  всех  шествовала мамка  Василиса Волохова,  хитрая толстая
баба, ссужавшая деньги в долг под великое лихо без зазрения совести.
     Она часто крестилась на ходу и шевелила губами.
     - Стойте!  -  раздался вдруг пронзительный голос.  -  Стойте,  я  вам
говорю!
     На площади появился горбун Ондрюшка Мочалов. Лицо его было необычайно
бледным, глаза сверкали, сам он едва держался на ногах. Босые ноги и подол
черной рясы были облеплены жидкой грязью.
     - Оберегайте царевича, всяко оберегайте! - продолжал вопить горбун. -
Злодейство близ его ходит... Вижу страшного человека. Оберегайте царевича,
как  бы  дурна  какого  не  вышло!  Людей  к  нему,  окромя кормилицы,  не
подпущайте.  -  Горбун стал  вертеться на  одном месте и  приплясывать.  -
Митенька, государь Дмитрий Иванович, оглянись, вокруг тебя вороги ходят! -
снова закричал он. - Вот кого, Нагие, бережитесь. - Горбун показал пальцем
на  подошедшую  разъевшуюся и  разряженную боярыню  Волохову:  -  Неверная
служанка, неверная служанка, гоните ее в шею отселева, гоните!..
     Нагие оглянулись на Ондрюшку.  Остановились, внимательно его слушали.
Стали подходить хлынувшие из церкви люди.
     - Что ты бормочешь,  дьявол!  - злобно отозвалась боярыня Волохова. -
Белены объелся? Ежели кого гнать со двора, так тебя метлой поганой!
     Нагие,  окружив царевича Дмитрия,  мрачно смотрели на  мамку.  Царица
Марья молча подошла к сыну и, взяв его за руку, повела во дворец.
     За царицей двинулись братья Нагие.
     Ондрюшка Мочалов не стал спорить с боярыней Волоховой,  повернулся и,
прихрамывая, ушел с площади.
     - Ну, гадина ползучая, - закричала мамка, - не прожить тебе долго! За
чернокнижие и колдовство вот ужо в Москве шкуру спустят.  Скажу стрельцам,
чтобы в кремль тебя не пущали.
     Десятка два посадских мужиков собрались возле боярыни.
     - Не забижай Ондрюшку, - строго сказал купец из мясного ряда, - божий
он человек, народ лечит, и не по черным книгам, а со святым крестом.
     Боярыня плюнула,  подобрала юбку  и,  отдуваясь,  полезла на  красное
крыльцо.  У  двери  она  повернулась к  посадским мужикам  и  погрозила им
кулаком.
     Апрельское  солнышко  пригревало.  На  кремлевском  дворе  на  угреве
пробивалась травка. Бродили куры и собаки.
     Пономарь Огурец, забравшись на колокольню, подремывал одним глазом, а
другим посматривал на баб и мужиков, сновавших из поварни в погреб.
     Вечером,  ссылаясь на болезни и семейные неполадки,  выехали в Москву
два  стольника и  спальник царевичева дворца  вместе  со  своими семьями и
всеми пожитками. Они почуяли грозные события, стоявшие у порога.
     Словно дым от пожара, наносило на Углич беду.
     На  следующее утро  дьяк  Степан  Гурьев  вместе  с  Федором  Шубиным
отправились на  княжий двор.  У  Никольских ворот  им  встретилась боярыня
Волохова.  Она  шла  на  торг.  Впереди две дворовые девушки несли большие
плетеные корзины.
     - Здравствуйте,   государь  Степан  Елисеевич,   -   поклонилась  она
государеву дьяку в пояс. - Прослышала, что приехал ты, батюшка, из Москвы,
от самого правителя. Так ли сие?
     - Так, боярыня, - ответил Гурьев. - А тебе что за нужда?
     - Словом перемолвиться надоть,  Степан Елисеевич, дело у нас большое,
тайное.  -  Василиса Волохова игриво подмигнула мореходу: - Укажи время, я
приду к тебе.
     Степан  Гурьев понял,  что  боярыня Волохова знает  о  тайном приказе
Бориса Годунова.
     - Что ж,  боярыня,  в скором времени жди от меня вестей,  - перемогая
отвращение к пышнотелой царевичевой мамке, ответил Степан.
     Кланяясь и улыбаясь, Волохова поспешила вслед за девушками.
     - Гадина!  -  посмотрев ей вслед, сказал Степан. - Вот что, Федор, мы
сделаем тако...  Через два дня скажу городовому приказчику, что отлучусь в
Москву за  делом  и  через неделю буду  обратно.  Триста семьдесят верст -
дорога не дальняя. На ямских двое суток. А там до Смоленска на своих конях
верхами.  От  Смоленска по  Днепру на барке поплывем.  Когда нас в  Москве
хватятся, далеко будем, не достанут. А мамка Василиса пусть ждет...


                Гїлїаївїаї тїрїиїдїцїаїтїьї вїоїсїьїмїаїя

               НИКТО ЖЕ ПЛОТЬ СВОЮ ВОЗНЕНАВИДИТ, НО ПИТАЕТ
                                И ГРЕЕТ ЕЕ

     Погода  в  славном городе Киеве  стояла по-весеннему пригожая.  Синяя
барка,   груженная  солью,   под  парусом  подошла  к  пристани,   недавно
сколоченной из  желтоватого дубового теса.  Степан Гурьев и  Федор  Шубин,
поручив кормщику уплату городских сборов и пошлин, сошли на берег.
     От  реки  в  город  вели  узкие кривые улицы,  густо поросшие травой.
Маленькие домики,  крытые камышом и  соломой,  скрывались в  зелени садов.
Вместо  привычных в  Москве  высоких  заборов тянулись приземистые плетни.
Дома низкие,  либо деревянные,  либо сплетенные из  прутьев и  промазанные
глиной.  У  иных домов на стенах намалеваны синей и зеленой краской грубые
изображения животных и птиц.
     Мореходы обогнали десяток высоких возов, груженных мешками с зерном и
глиняной посудой,  их  неторопливо тащили рогастые серые  быки.  По  узким
мосткам  перешли  мелкую  речушку.   Несколько  баб,  согнувшись  у  воды,
полоскали белье.
     Впереди за  высокими глиняными стенами поднимались купола  деревянных
церквей.
     И  стены были  деревянные,  от  пожаров покрытые толстым слоем глины.
Местами  глина  обвалилась,   обнажив  прогнившее  дерево.   Опытный  глаз
мореходов приметил в крепостной стене много изъянов. На ближайшей башне не
было крыши, рядом с воротами стена просела и наклонилась внутрь...
     Городские ворота давно открыты.  У  иконы пресвятые богородицы горела
синяя  лампада,  молились ранние прохожие,  звякали деньги,  падая на  дно
большой церковной кружки. Нищие громко, нараспев призывали к милосердию.
     Церковь  Петра  и  Павла  на  торговой  площади  оказалась маленькой,
деревянной.  Однако  приход  считался  богатым.  Здесь  молились  купцы  о
даровании прибылей и в случае удачи расплачивались с богом щедро.
     Отец  Иоанн,  древний старичок с  изжелта-белой бородкой,  приветливо
принял мореходов.  Остапа Секиру поп знал давно,  еще с тех времен,  когда
тот бегал в церковь босоногим мальчишкой.
     Посоветовавшись с попом, мореходы решили продать соль и барку, купить
лошадей и на следующий день еще до света выехать на хутор к Остапу Секире.
     - В Киеве вам делать нечего,  здесь всякого народу много, - сказал на
прощание поп.  -  А поедете,  миленькие,  на Белую Церковь. Смотрите, куда
дорога  поворачивает.  Через  сорок  верст  развилка будет:  вправо дорогу
возьмите. Близ леса хаты увидите да заборы, там и хутор Остапа Секиры.
     Утром,  еще  не  слышно было птичьего щебета,  Степан Гурьев и  Федор
Шубин выехали из Киева. Они с любопытством поглядывали по сторонам. Многое
казалось им необычайным,  не таким, как в московских землях. Вместо елей и
осины  высились темные  дубовые  леса,  вместо  песков  и  суглинков перед
глазами  расстилались жирные  черные  земли,  покрытые  зеленой  травой  и
цветами.  В иных местах густо поднималась яркая зелень пшеницы,  но больше
всего встречались брошенные нивы,  заросшие сорными травами.  Ни  сел,  ни
деревень.  Изредка попадались прохожие. Встретились купцы, ехавшие в Киев.
Их товары, увязанные на возах, охраняли вооруженные всадники.
     На  полпути слева  и  справа от  дороги стали  встречаться соломенные
крыши, словно грибы, торчавшие из-под земли.
     Степан подумал,  что это погреба. Однако из-под крыш выбивался дым, а
неподалеку резвились малые дети.
     - В ямах живут, - сказал странник, бредущий в Киев, заметив удивление
мореходов.  -  Хорошей хатой заводиться будто ни к чему:  либо ляхи,  либо
крымцы,  либо  свои  православные наедут,  ограбят до  исподнего,  а  хаты
спалят, вот и живут люди в земле, как черви. Крышей прикроются и живут.
     За крышами-грибами виднелись огороды, колодцы с высокими журавлями. И
люди разглядывали мореходов, прикрывая от солнца глаза.
     Вот и развилка. Мореходы повернули вправо.
     Хутор был огражден высоким деревянным забором. Слуги не сразу открыли
тяжелые  ворота.  Позвали хозяина.  Остап  Секира  узнал  Степана Гурьева,
дубовые ворота со скрипом открылись,  и  мореходы попали в крепкие объятия
казацкого атамана.
     - Рад  дорогим  гостям.   Гость  в  дом  -  бог  в  дом,  -  целуясь,
приговаривал Остап.
     Хозяин повел гостей к  опрятному глиняному дому с  высокой соломенной
крышей.  Справа и  слева виднелись амбары,  конюшни,  постройки для слуг и
казаков.
     Через  низкую  дубовую  дверь  гости  вошли  в  обширные сени,  чисто
выбеленные  мелом.   Здесь  было  полутемно,   сени  освещались  небольшим
продолговатым окном над дверью.
     Степан Гурьев разглядел много всякого оружия,  висевшего по  стенам и
стоявшего в  углах.  Сени разделяли дом на две половины.  Хозяин распахнул
правую дверь.  Первое,  что увидел в светлице Степан,  была большая печь с
запечьями  и   лежанками.   Стены   обширной  светлицы  были   окрашены  в
темно-красную краску и  увешаны цветистыми коврами.  На коврах красовалось
дорогое оружие, добытое хозяином в боях.
     В  красном углу под образами стоял могучий дубовый стол.  По стенам -
лавки,  покрытые чистым рядном.  Вверху вокруг стен шли  деревянные полки,
уставленные глиняной и серебряной посудой, кувшинами, серебряными кубками,
позолоченными чарками.
     Пировать с  гостями пришли  боевые  товарищи атамана Секиры:  сотники
Иван Сковорода,  Зиновий Зуб и  четыре атаманских сына -  рослые,  плотные
молодцы.  Все  выпили  по  большой чарке  игристого меда  за  православное
воинство,  другую -  за русскую церковь, третью - за Сечь Запорожскую... а
дальше пошли вразнобой, кто во что горазд.
     Атаман Секира и его товарищи сетовали на тяжелую жизнь.  Над русскими
землями,  подпавшими под тяжелую руку католической церкви, нависла беда. В
украинных областях  по  обе  стороны  среднего  Днепра  стали  водворяться
польские чиновники, а под их покровительством двинулась и польская шляхта.
Шляхтичи приобретали украинные земли,  перенося на них польское крепостное
право.
     Для русского дворянства право жизни и  смерти над своими крестьянами,
дарованное им короной, было мощным средством, толкавшим к ополячиванию.
     Находиться под  властью Польши было  особенно выгодно могучим русским
панам,  державшим в  своих  руках  богатство и  власть.  Русские  дворяне,
изменившие родине, забывали свой язык и принимали католичество.
     Простой народ не  хотел добровольно надеть на  себя ярмо рабства.  Не
хотел менять религию и  говорить на чужом языке.  Когда терпеть унижения и
издевательства больше  не  было  сил,  мужики  убегали от  своих  панов  и
вливались в вольное казачество, обосновавшееся в Запорожье.
     Остап Секира не хотел знать польских порядков, был прост в обращении,
хранил веру предков и знал только русский язык.
     - Что ни день,  то все хуже и хуже,  - говорил хозяин. - Мы надеялись
на  выборы  нового  короля.  Думали,  королем  станет  русский царь  Федор
Иванович!  Но  наше вельможное панство не  захотело...  Был  бы  над  нами
московский царь, было бы иначе.
     - Государь наш христианский,  - осторожно подтвердил Степан Гурьев, -
богобоязненный и милосердный.
     - Был я в Варшаве,  когда короля нового выбирали,  -  вмешался сотник
Зиновий  Зуб.   -  Помню  как  сейчас.  На  поле  поставили  три  знамени:
московского царя -  Мономахова шапка, австрийского эрцгерцога Максимилиана
- немецкая шапка,  шведского принца  -  сделанная из  воска  селедка.  Под
московскую шапку встало большинство людей... А дальше пошло все наперекос,
и  уж  не  знаю,  как выбрали шведского принца Жигимонда.  А  он католик и
наплодил иезуитов видимо-невидимо, дьяволов в человеческом образе...
     И  вот пришел черед Степану Гурьеву рассказать,  почему он оказался в
гостях у Остапа Секиры.
     - Почему уехал из Москвы? - спросил его атаман. - Ты ведь был дьяком,
большим человеком у царя.
     Степан приготовился давно к ответу. Он решил не говорить всей правды.
Даже в атаманском доме было страшно вспоминать имя царевича Дмитрия.  Люди
Бориса Годунова могли быть и здесь, на украинных землях.
     - Нажил врагов на государевой службе.  Не давал воровать,  вот и  вся