вное -- это боевая готовность полка,
а  она  во  многом зависит и от контровочной проволоки, и от лампочек,  и от
всего прочего...
     --  Так  о  чем же я и толкую, -- цеплялся за свое Рожнов. -- Если оно,
это имущество, есть на складе, то будет и на аэродроме, а если распылится по
карманам да  ящикам,  то  там и пропадет.  И  прошу  вас  предупредить  всех
инженеров  и начальников  групп: здешний командир базы скуп как черт,  сверх
лимита не выдаст ничего, хоть умри!
     -- Хорошо, предупрежу, -- усмехнулся Поддубный.
     Они спустились  еще  в  одно подземелье. Сидор  Павлович,  покряхтывая,
отворил одну  дверь, затем другую -- тяжелую,  массивную. Неширокий  коридор
вел  в  круглой железобетонной яме. Вдоль  стен стояли скамейки. Чуть слышно
щелкнул выключатель, и под потолком вспыхнула крохотная лампочка.
     -- Разве что прямое  попадание, а  так  никакая бомба не причинит здесь
беды, -- сказал Сидор Павлович.
     --  Да,  это  действительно   роскошь,  --   Поддубный  с  нескрываемым
восхищением осматривал добротное бомбоубежище.
     --  Соорудили  мы  это  без всякой помощи  --  своими силами.  Где ковш
экскаватора не  брал, там толовые  шашки закладывали.  А как  же!  Положение
такое:  хочешь  не хочешь, а зарывайся в  землю. Уже мы биты и научены, Иван
Васильевич... -- ухмыльнулся Рожнов. -- Здорово-таки досталось  нам в начале
войны. И нечего кивать  на кого-то, обвинять только  тех,  кто выше сидел...
Вот  взять  хотя бы меня. До войны я  командовал аэродромной ротой.  Так, вы
думаете, хоть один окопчик вырыл? И за  лопату не брался! Грянул гром, тогда
и перекрестился. Да поздно было. Многие,  в том числе и командир  батальона,
сложили  голову при первом же  налете "юнкерсов".  Сыпят они бомбы, а мы  не
знаем,  куда  деваться.  Сбились,  как  овцы. И  хоть бы  ямка  какая-нибудь
попалась - нет. -- Он выключил лампочку и продолжал в темноте: -- А почему я
лопаты  в руки не брал? Вот спросите, так и не отвечу. Сказать  бы, не знал,
что в  случае войны бомбы будут сыпаться  на аэродром, -- не  скажешь. Знал,
потому что сыпались они на аэродромы  республиканской Испании  и героической
Абиссинии. Все думалось: "Вот мы их, фашистов!.." А если и приходила мысль в
голову  об  окопах  и  щелях, то все  выжидали, что  по  этому поводу скажет
командир батальона. А командир батальона  тоже, вероятно, ждал,  что  скажет
старший начальник.  А тот старший  начальник ждал указаний  от  кого-то  еще
постарше...  Так  и  сидели.  Некоторые  вообще   не  верили  в  возможность
возникновения войны. А чего там думать да гадать, грянет гром или не грянет?
Дело ясное как день: если б  не  было угрозы войны, то не было б и армии. На
какого  черта держал бы ее народ на своих плечах? А уж если армия есть, если
партия, правительство  говорят нам: будьте  бдительны, то не  зевай!  И  ты,
военный человек,  не сиди,  сложа  руки, не  жди, пока  какой-нибудь генерал
прибудет к тебе в подразделение и скажет: "Вот тут, военные ребятки, выройте
окопчик  для  себя,  а  то, сохрани  вас  господь,  еще  прилетит  вражеский
самолетик да скинет вражескую бомбочку и перебьет вас..."
     Поддубный чувствовал, что за каждым словом этого внешне флегматичного и
в то же время  многословного  старика, за  лукавыми интонациями  его  голоса
летел  камешек в  огород полка и его командира.  Но он не  обижался на него:
это, безусловно, был человек  интересный,  хитрющий и умный. Пожалуй,  любит
немного прихвастнуть, но, говоря правду, хвастать есть чем...
     Большое  впечатление  произвели  на  Поддубного  перекрытые и  открытые
траншеи, щели капониры. Все они  были очищены от снега, подметены, прибраны,
как перед инспекторским смотром.
     -- Порядок у вас, Сидор Павлович! -- не скрывая удовольствия, признался
Поддубный.
     Одобренный  столь  лестным отзывом, видя,  что  он  покоряет  командира
полка, Сидор Павлович продолжал еще более словоохотливо:
     -- Потому что старались, как же! Повторяю: аэродром -- это наша  боевая
позиция, и она должна быть оборудована по всем требованиям современного боя.
На войне всякое бывает: то ты погонишь противника, то он на  тебя насядет --
обороняйся  тогда!  А где наиболее надежная оборона? Не в  чистом поле, а  в
окопе... А попутно давайте, Иван  Васильевич, договоримся вот о чем: до  сих
пор мы сами  смотрели за всеми укрытиями, а теперь разделим их  между собой.
Чья нора --  тот  и хозяин. Вместе с тем хотелось бы поделиться с вами своим
опытом: что и  как надлежит делать, чтобы окопы, щели,  капониры не заметало
снегом, а весной не заливало водой. Согласны, а?
     -- Я вас слушаю.
     -- Конечно, вы напишете  инструкцию, побеспокоитесь, чтобы  подчиненные
выучили ее, -- все это понятно. Но не думайте, что так все сразу и побегут в
укрытия, услышав  сигнал учебной атомной  тревоги и соответствующую команду.
Одни  будут  прятаться в  помещениях,  где  теплее  и  уютнее,  и прятаться,
конечно, не от условной атомной бомбы, а от реального начальника... Желающих
укрыться  в щель будет очень  мало,  особенно если она забита снегом.  Но вы
настаивайте  и требуйте, чтобы прыгали обязательно.  И вот представьте себе:
один раз, второй, третий  нырнет летчик или механик  головой в снег, а уж на
четвертый раз сам, без приказа возьмется за лопату, расчистит свою щель, еще
и ветками сосновыми вымостит дно.
     А  допустим, что какой-нибудь  экипаж  не завел свой самолет в капонир,
хотя и имел соответствующее  указание. Мокрую паклю ему  в руки и  пускай до
десятого  пота  дезактивирует боевую  машину на  морозе.  Будьте  уверены --
второй раз не захочет. Именно так воспитывали мы шоферов, и теперь они у нас
сознательные.  А то  еще у  нас  санитары  и  химики  вылавливают  "героев",
пренебрегающих бомбоубежищами, и отправляют их... Нет, не в санитарную часть
языки чесать с сестрами  да  санитарками. Есть тут у нас помещеньице --  без
окон и без дверей, -- так мы их туда, этих героев.
     -- Пустяки себе, опыт! -- заметил Поддубный.
     --  Вы хотели  сказать  --  варварский?  -- подхватил его  мысль  Сидор
Павлович.  -- Ну  что ж... Только я  думаю так: главное  -- и об этом сказал
даже Кутузов -- сохранить  армию, людей. Ьребовательный, строгий командир --
лучший друг солдата.
     Каким-то  неуловимым  движением  руки  Сидор  Павлович  вызвал  к  себе
водителя и, когда подкатил "газик", сказал Поддубному:
     --  А  теперь поедемте в  городок.  Если  уж  осматривать  --  так  все
хозяйство. А то скажете:  на язык хозяин бедовый, а  как до  дела  --  то  и
поясница задубела...
     Они сели в машину. Некоторое  время ехали молча,  думая каждый о своем.
Первым нарушил молчание Рожнов.
     -- Во время летних тактических учений мы, имитируя взрыв атомной бомбы,
применили  радиоактивные вещества. И  когда  разведка  взяла пробу грунта  и
прибор   показал  наличие  радиоактивного  заражения,  некоторые  из  солдат
бросились наутек, хотя уровень  радиации был, разумеется, ничтожный. А о чем
это говорит?  Очень плохо, если солдат  не запомнит,  какой уровень радиации
опасен для жизни.  Вы это тоже имейте в виду, Иван Васильевич, не допускайте
паники, заранее готовьте своих летчиков  и техников к взлетам и посадкам  на
зараженном аэродроме. Так-то!
     -- К этому нам не привыкать! -- ответил Поддубный.
     -- Тем лучше.
     Командиры  осмотрели казарму,  учебные классы, медицинский пункт, баню.
Всюду  был  идеальный порядок. Рожнов --  и это на  каждом шагу  бросалось в
глаза --  не  разрешил подчиненным  распоясываться.  Каждый  военнослужащий,
встречая  командира, отдавал  рапорт. В  ответ  на  его замечания  только  и
слышалось:
     -- Есть! Будет сделано!
     Зашли  на  склад  продснабжения,  хотя  этот  объект  менее  всего  мог
интересовать командира авиационного полка.
     -- Да вы проходите, проходите,  Иван Васильевич! -- окликнул Поддубного
Сидор Павлович,  заметив,  что  тот задержался у порога.  --  Ведь вы будете
начальником гарнизона, а значит, обязаны побывать везде.
     Возле стеллажей стоял сухощавый паренек  в белом халате, надетом поверх
кожуха.  На шапке  -- следы солдатской  звездочки. Очевидно, паренек недавно
ушел в запас и остался в подразделении служащим.
     Сидор Павлович проверил весы. Они были как в аптеке. Но  почему остатки
рыбьей чешуи застряли в щелях прилавка? А это что такое? Мука? Просыпалась?!
     Кладовщик   поспешно   начал  вытирать  прилавок,  а   Сидор   Павлович
неторопливо зашагал между стеллажей,  ощупывая ящики, мешки,  принюхиваясь и
присматриваясь ко всякой всячине.
     --  А  почему бочка протекает? -- послышался его зычный голос откуда-то
из-за  груды ящиков.  -- Сбросили небось с машины как бревно! Так и портится
народное добро.
     Кладовщик стремглав побежал к командиру.
     -- Я уже начал опорожнять эту бочку с селедками.
     -- Но я спрашиваю, почему она потекла? А? По какой причине?
     Молчание.
     -- Не интересует вас тара, вот что! -- заключил Сидор Павлович. -- Если
еще раз замечу такое  безобразие -- накажу или  удержу стоимость испорченной
тары.
     Не найдя, к чему бы еще можно было придраться, Сидор Павлович пригласил
командира  полка в  овощехранилище. Тут пахло  квашеной  капустой,  укропом,
солеными  огурцами. Идя впереди,  командир  базы вдруг исчез куда-то, словно
провалился между рядами  бочек.  Но вот блеснул огонек, послышалось знакомое
кряхтение, и Сидор Павлович вынырнул из темноты, держа на вилке огурец.
     -- А ну, дегустируйте, Иван Васильевич. Это собственного соления. У нас
подсобное хозяйство. Да вы не брезгуйте, никакой  нечисти здесь не  водится.
Бочки закрыты. За  антисанитарию я по три шкуры спущу и с хозяйственников, и
с медиков.
     Поддубный отмахнулся:
     -- Я не очень разбираюсь в солениях.
     --  Э-э, не говорите так! Чтоб мужчина да не разбирался в закусочке! Не
поверю!
     Огурец  действительно  был  очень   вкусен   --   крепкий,   ароматный,
пропитанный запахом укропа и дубовых листьев, он приятно хрустел на зубах.
     -- А теперь идемте, я покажу вам еще не такое богатство! -- с гордостью
сказал  Сидор Павлович.  -- Вы окончательно  убедитесь  в том, что  попали к
богатой теще. Вам  явно повезло, Иван Васильевич! Никто не  заболеет цингой.
Огурцы есть.  Морковка тоже. Свекла, лук -- все  витамины. И еще кое-что про
запас!
     Возле  овощехранилища  стоял бревенчатый сарайчик.  И когда  заведующий
складом снял замок и отпер дверь,  Поддубный увидел мерзлые туши,  свисающие
из-под потолка на железных крюках.
     --  Ну  что?  -- хитровато  прищурился Сидор  Павлович,  поглаживая  от
удовольствия  козлиную  бородку.  --  Это дикие козы.  У нас немало отличных
охотников.  Но для чего им  столько мяса? Вот  мы  и  решили: каждую  убитую
голову актовать и -- на продовольственный баланс. Вот и  прикиньте,  сколько
мы  мяса сэкономили!  Эге,  актуем! Оно  хоть и  дичина,  а тоже принадлежит
государству. Не  где-либо охотимся,  а  в  своих  лесах...  Да  нет,  мы  не
браконьеры. Все по закону!
     Слушая Рожнова, Поддубный невольно  сравнивал его с полковником Сливой,
своим тестем. Оба  офицера  состарились  на  воинской службе.  Однако  Семен
Петрович  размяк  на  склоне  лет,  потерял  былую  энергию,  превратился  в
добродушного деда.
     И хотя он подстегивал себя, накручивал усы и говорил: "Есть еще порох в
пороховницах", но  пороховницы  эти  были уже насквозь  дырявые.  Поэтому  и
напомнили ему о рыбной ловле...
     А Сидора  Павловича  годы не  брали. Он  еще был, так сказать, в боевой
форме.  Поэтому  его  и не демобилизовали  до  сих пор: разумный командир  и
заботливый хозяин!

     Сидор  Павлович  еще  куда-то   тащил  Поддубного,  но  тот  решительно
отказался --  некогда.  Приближался вечер --  морозный и неспокойный.  Нужно
было  ехать  на  аэродром,  еще  раз  проверить,  как  там  обстоят  дела  с
регламентными работами.
     Ровно  в  двадцать часов  по  местному  времени он  был уже  в дежурном
домике. Минута в минуту прибыл с рапортом инженер-подполковник Жбанов. Вошел
усталый, вымазанный маслом, вяло козырнул:
     -- Регламентные работы выполнены!  Все  самолеты, за  исключением двух,
введены в строй. Но вы можете доложить  комдиву, что все самолеты готовы, --
добавил  Жбанов.  --  На одном  гайку потеряли --  найдем утром.  На  втором
возникла необходимость заменить двигатель. Завтра в десять утра работы будут
завершены.
     -- Нет, Кондрат Кондратьевич, так не годится, -- возразил Поддубный. --
Сегодня я солку  своему командиру, а  завтра  меня  обманут мои подчиненные.
Нет, нет, так не годится. Это было бы чистейшим очковтирательством.
     -- Я отвечаю за свои  слова! Сказал -- будет сделано, значит, будет! --
настаивал инженер.
     --  Вот когда  сделаем, тогда и доложим:  все самолеты в  полной боевой
готовности. А пока что готовы не все.
     --  Мы сделали  сегодня почти  невозможное!  --  с  досадой  воскликнул
инженер.
     -- Знаю,  Кондрат  Кондратьевич!  Вы и ваши  подчиненные поработали  на
славу.  Благодарю  за  службу.  А  неправды  говорить  не  стану  и  вам  не
рекомендую. Дело скользкое и никому не нужное. Помните, как сказано у Козьмы
Пруткова? "Единожды соглавши, кто тебе поверит?"
     -- Какая же это неправда?  --  пожал плечами  инженер. -- Ведь завтра с
утра... Никто и знать не будет... Это просто формализм!
     Но, увидя строгий взгляд командира, инженер замолчал.

Глава четвертая
     Врач был неумолим.
     Только на пятую ночь капитана Телюкова допустили к боевому дежурству.
     И  как раз этой ночью над  аэродромом разгулялась пурга. Растревоженная
ледяными ветрами тайга глухо шумела  и стонала.  Гудели моторы автомобилей и
тракторов, что ползали по летному полю, подметая  его и срезая свежие наметы
снега. Вздымались в небо  ослепительные лучи прожекторов --  это метеорологи
определяли  высоту  облаков. А  они  все  ниже и  ниже опускались к земле...
250... 200... 150... и наконец 100 метров.
     Подполковник  Поддубный  связался по  телефону  с  КП  дивизии.  Оттуда
сообщили: погода испортилась  на всем побережье, ни  у одного  аэродрома нет
посадочного минимума.
     --  Плохи наши дела, товарищи, -- обратился Поддубный  к  летчикам.  --
Садиться негде. Но не исключена возможность, что именно в такую погоду,  идя
выше облаков,  к  нам пожалуют непрошеные  гости. Надо, следовательно,  быть
начеку.
     Командиру не оставалось ничего другого, как напомнить  подчиненным, где
находится зона вынужденного катапультирования.
     --  На  катапульте, так на  катапульте, мне  не привыкать! --  спокойно
согласился Телюков.
     В душе он даже хотел, чтобы именно в эту ночь  ему посчастливилось один
на один  встретиться  с  нарушителем. Если  уж лезут  провокаторы, то пускай
лезут в его, Телюкова, дежурство.  Он  уж даст наглецам прикурить! Так даст,
что неповадно будет. Второй раз не захочется рисковать...
     Заручившись  согласием командира полка на первый  вылет по  сигналу КП,
Телюков пребывал в отличном настроении, шутил с товарищами, сыпал остротами.
     --  Ты, Вано,  --  говорил он  стажеру академии капитану Махарадзе,  --
ложись спать. Можешь преспокойно храпеть до утра; после  меня тебе все равно
нечего будет делать в воздухе.
     -- Знаешь, слепой сказал -- увидим! -- ответил Махарадзе, который  тоже
был не менее опытным и боевым летчиком-истребителем.
     --  Ложись,  князь, ложись! Кстати, почему это тебя князем величают? Ты
что, действительно голубой крови?
     -- Голубой.
     -- Не болтай!
     -- Серьезно.
     -- А как же тебя в партию приняли?
     -- Так и приняли. И в академию взяли.
     -- Странно. Осколок именитого рода и вдруг -- в партию.
     -- А вот так, брат, получилось...
     Завязался тот досужий разговор, который, пожалуй, можно услышать только
в дежурном домике, где летчики-перехватчики  днюют и ночуют, иногда месяцами
сидя без  дела, но не имея права  никуда отлучаться. Каждую  минуту,  каждое
мгновение любого из них, а быть может, и всех вместе могут поднять в воздух.
Летчикам разрешается спать, но одетыми, держа  при себе шлемофон  и сумку  с
кислородной  маской; разрешается играть в шахматы, в  домино,  читать книги,
слушать радио. Одним словом, развлекайся, но никуда не отлучайся.
     Этой ночью подполковник Поддубный тоже дежурил в роли рядового летчика,
и  его тоже  заинтересовало, почему в самом  деле Махарадзе называют князем.
Шутят, что ли?
     -- Да нет,  есть  в  этом доля  правды,  --  смутился Махарадзе,  когда
командир спросил его  об  этом. -- Познакомился я с одной девушкой, -- начал
он  неторопливо, --  а  вскоре и  свадьбу  сыграли. Месяц спустя  ко  мне  в
авиационный   городок   приехала   теща   в  гости.   Посмотрела,   как   мы
живем-поживаем,  а потом  шепчет мне доверительно: "Ты, Вано, -- говорит, --
не забывай, что ты теперь не какой-нибудь простолюдин... Ты забудь, что отец
твой  пастухом  был. Ты теперь князь". Я подумал, что она  маленько  того...
Нет, гляжу, вынимает теща из-за пазухи какие-то засаленные бумаги.  А на тех
бумагах --  черным по  белому  -- гербы старинные... Читаю. Оказывается, все
правильно.  Моя  теща -- княжеская дочь, а  моя,  значит,  жена,  выходит --
княжеская внучка. Так получается.
     Обидно мне  стало и как-то не по себе... Схватил я те бумаги и  хотел в
печку  сунуть.  Сословия,  говорю,  давно  отменены и  не  позорьте, мамаша,
доброго  моего  имени.  Ох  и  взялась же она за  меня и давай отчитывать! И
негодяй я, и плебей, и простолюдин, кем только на обзывала! Слушал я, слушал
да и указал  теще на  дверь. Заодно  и  жену хотел туда  же  спровадить.  Но
оказалось, она  за  меня. Говорит: господи, как мне осточертела эта возня  с
гербами!
     Ну, теща ушла, а  я призадумался. Что ж теперь делать? Только-только  в
кандидаты партии вступил,  и отец у меня  коммунист, а тут такая петрушка...
Обратился за советом к секретарю партийного бюро. Так,  мол,  и так, говорю.
Женился,  а  жена, говорю, оказалась осколком  титулованного  рода -- внучка
князя.  Секретарь выслушал и пальцем  мне грозит:  не крути,  говорит, Вано,
хвостом! Женился -- живи!
     Не поверил, значит. Я -- к  замполиту полка.  Так и так  -- и опять  за
свое. Жена, мол, с прошлым, внучка князя, как быть?
     Поглядел на  меня  замполит,  усмехнулся,  а потом  сказал  с  досадой:
"Всяких  субчиков, охотников разводиться, встречал, а с такими  еще  дела не
имел!" Я ему твержу: серьезно, мол, докладываю.
     Не поверил и замполит.
     Тогда обратился  я к начальнику политотдела, взял рангом выше. Выслушал
он меня очень  внимательно и говорит: "Ума у тебя палата, а разума маловато.
Обед сама готовит? -- спрашивает. "Сама", -- говорю. "И белье сама стирает?"
-- "Сама",  -- говорю.  "И  полы моет  или служанку  нанимает?" -- "Моет, --
отвечаю, -- сама, да еще иной раз пуговицы на мундире асидолом чистит, штаны
гладит". --  "Так какая же она княжна?  Трудящийся  человек -- это  уже  наш
человек.  Живите себе, товарищ  Махарадзе,  ведь  вы  любите  свою жену?"  Я
признался, что люблю. Так и живем. И сын у нас есть.
     Капитан Махарадзе  рассказывал  эту  историю с грузинским  акцентом,  с
добрым народным юмором. Поддубный и Телюков хохотали от души.
     -- Ну, ты артист, Вано, ей-богу, артист! -- восхищался Телюков.
     В  определенное  время  к дежурному домику подкатил грузовик, за  окном
сверкнули фары. У Телюкова екнуло сердце. Привезли ужин.
     Нина вошла не то в собачьей, не  то в волчьей дохе  и в таком же  сером
меховом капюшоне. Ее можно было принять за эскимоску.
     С  той поры  как  Телюков получил  пощечину, он  больше не заигрывал  с
девушкой. И злился на нее, и  стыдно ему  было.  "Аллах вас всех  возьми! --
рассуждал он. -- Что же  это получается? Какая-то девчонка залепила пощечину
офицеру-летчику!"
     И сейчас, увидя ее, он отвернулся, даже не поздоровался.