ждения, хотя никто в школе  не  знал  об  этом  обстоятельстве.
Сатана редко вспоминал о нем, а письмо от тетки с маркой за пять шиллингов
приходило обычно с опозданием на несколько дней.
   Я наконец остановил свой выбор на комнате с диваном - она находилась не
слишком далеко от подвала,  так  что  я  мог  слышать,  как  ходят  другие
обитатели дома. В комнате стоял  столик,  и  на  стене  висела  фотография
человека в странной одежде, которого звали, как я почему-то  по  сей  день
помню,  мистер  Лунарди  [Винченцо  Лунарди   -   секретарь   итальянского
посольства в Лондоне, совершивший в 1784  г.  первый  в  Европе  полет  на
воздушном шаре]; он  был  снят  в  момент  отлета  на  воздушном  шаре  из
Ричмонд-парка, что было еще одним странным совпадением - ведь там жила моя
тетка. Молодая женщина, которую я мысленно стал называть Лайза, а не мама,
принесла мне из подвала кастрюлю вместо ночного горшка, а  Капитан  достал
из шкафа тазик и треснутый кувшин.
   - Мыло, - вслух подумал он и принялся шарить дальше.
   Я же вспомнил об еще более нужной вещи.
   - У меня нет пижамы, - сказал я ему.
   - Ой! - горестно  вырвалось  у  Лайзы,  и  она  перестала  стелить  мне
постель. Такое  было  впечатление,  точно  в  их  планах  о  моем  будущем
обнаружился роковой пробел, и я поспешил их успокоить.
   - В общем, это не так важно. - Очень уж я боялся, что из-за  отсутствия
пижамы они отошлют меня назад, в мир амаликитян. - Буду спать в рубашке  и
трусиках, - сказал я.
   - Нет, это не годится, - возразила Лайза. - Это плохо для здоровья.
   - Не волнуйся, - сказал  Капитан.  И  взглянул  на  часы.  -  Магазины,
наверно, уже закрыты, но если так, то я займусь этим первым делом с утра.
   - Я обойдусь, - сказал я. - Правда обойдусь.
   Я ведь вроде бы знал, что у него туго с деньгами.
   - У нее испортится настроение, если  ты  будешь  спать  без  пижамы,  -
сказал Капитан.
   Мы с Лайзой промолчали и вскоре услышали, как хлопнула,  закрываясь  за
ним, входная дверь.
   - Если ему что взбрело в голову, лучше с  ним  не  спорить,  -  сказала
Лайза.
   - Пижама стоит кучу денег.
   - У него всегда есть деньги на необходимости - во всяком случае так  он
говорит. А откуда он их берет, право, не знаю.
   Странный это был день, так неожиданно начавшийся на школьном  дворе.  Я
сел на одеяла, расстеленные на диване, и Лайза села рядом со мной.
   Я сказал:
   - Он ужасно странный.
   Она сказала:
   - Он очень хороший.
   И, конечно, я недостаточно знал его, чтобы это отрицать.  Чувствовал  я
себя здесь, безусловно, счастливее чем там, причем это "там" включало  все
места, где я до сих пор жил, в том числе квартиру моей тетки в Ричмонде.
   - Я по-своему привязана к нему, - сказала Лайза, - и я уверена, что  он
привязан ко мне - тоже по-своему. Но иногда он такое для меня делает,  что
мне становится страшно. Скажи я ему, что  хочу  жемчужное  ожерелье,  могу
поклясться, он мне  его  принесет.  Может,  не  настоящее,  но  все  равно
жемчужное, а я-то разве пойму, какое  оно?  Вот  взять,  к  примеру,  хоть
тебя...
   - Он действительно  добрый,  -  сказал  я.  -  Он  угостил  меня  двумя
стаканами оранжада. И копченой лососиной.
   - О, в общем-то, он добрым. Да, добрый. Никогда не стану это  отрицать.
И на него можно положиться - в известном  смысле,  как  он  это  понимает.
Взять хоть эту пижаму - он ее принесет,  я  уверена.  Но  вот  как  он  ее
добудет?..
   Через полчаса я услышал звонок -  один,  потом  два  раза  подряд  -  и
заметил, как напряглась Лайза в ожидании  третьего,  а  потом  перед  нами
предстал Капитан с незавернутой пижамой в руках. Такой пижамы я не  выбрал
бы даже и в том возрасте, так как почему-то терпеть не мог оранжевый цвет,
а у этой пижамы были не только оранжевые полосы, но  еще  и  апельсины  на
кармашках. (Апельсины мне нравились только в оранжаде, но даже когда я пил
оранжад, то зажмуривался, чтобы не видеть цвет напитка.)
   - Где ты ее добыл? - спросила Лайза.
   - Без всяких трудностей, - сказал Капитан, а сейчас,  наверное,  сказал
бы: "Без проблем".
   Это я сегодняшними глазами подметил, что он увильнул от прямого ответа.
Память - она ведь обманщица. Уверен же я - или почти уверен - лишь в  том,
что он сказал мне:
   - Пора на покой, Джим.
   - Он что же, так и будет называться Джимом?
   - Любым именем, каким ты захочешь, дорогая. Выбирай.
   Вот уж тут я уверен, что правильно запомнил слово "дорогая", которым не
часто пользовались в школе, или в доме моей тетки, или даже - как я  позже
узнаю - эти двое.
   На диван я улегся в трусах, предварительно смяв как  следует  оранжевую
пижаму, чтобы скрыть, что я в ней не спал.


   На  другое  утро  меня  разбудил  незнакомый  женский  голос,  звавший:
"Джим!". Я понятия не имел, где нахожусь. Пошарив под  диваном  в  поисках
привычного ночного горшка, но не обнаружив его - на  коврике  стояла  лишь
кастрюлька, - я в изумлении поглядел  направо  и  налево,  ожидая  увидеть
деревянные перегородки, которые в школьном дортуаре отделяли кровати  друг
от друга, но их не оказалось. Впервые за многие годы я был совсем  один  -
ни голосов, ни тяжелого дыхания, ни портящих воздух трубных звуков. Только
женский голос, зовущий снизу:
   - Джим!
   Кто такой "Джим"? Тут я увидел  валявшуюся  на  полу  пижаму  и  нехотя
натянул ее.
   Спускаясь по лестнице в  подвал,  я  постепенно  восстановил  в  памяти
удивительные события прошедшего дня - я  ничего  не  понимал  и  хотя  был
безмерно счастлив оттого, что не вернулся в школу, но  в  этом  новом  для
меня мире чувствовал себя потерянным. Наверное, мальчику того возраста,  в
каком я тогда был, куда важнее понимать, кто он есть, чем чувствовать себя
счастливым. А я был амаликитянин - и, безусловно, несчастный  амаликитянин
- и знал  свое  место  в  жизни,  что  было  для  меня  куда  важнее,  чем
чувствовать себя счастливым. Я знал своих  врагов  и  знал,  как  избежать
худшего, что они могут мне сделать. А теперь... Я толкнул  дверь  в  конце
лестницы, и передо мной предстала  не  женщина,  а  бледная  встревоженная
девчонка, пожалуй, всего лишь раза в два старше меня. Она сказала:
   - Ты любишь яйца вкрутую или всмятку?
   Я сказал:
   - Всмятку. - И добавил: - А кто это Джим?
   - Ты что же, не помнишь? - спросила она. - Капитан ведь сказал, чтобы я
звала тебя Джимом. Тебе не нравится это имя?
   - О нет, - сказал я, - уж лучше я буду Джимом, чем...
   - Чем что?
   - Лучше я буду Джимом, - уклончиво повторил я, потому что имена, как ни
странно, достаточно важны. С ними ничего не поймешь, пока не опробуешь  на
слух. Но все-таки почему я  стыдился  имени  Виктор  и  почему  так  легко
согласился стать Джимом? - А где Капитан? - спросил я только затем,  чтобы
переменить тему.
   - Ушел куда-то, - сказала она, - не знаю куда. -  И,  проведя  меня  на
кухню, поставила на огонь воду, чтобы варить мне яйцо.
   Я спросил ее:
   - А он здесь живет?
   - Когда он Тут, то да, вроде бы здесь живет, - сказала  она.  Возможно,
такой ответ показался несколько загадочным даже  ей  самой,  так  как  она
добавила: - Вот ты получше узнаешь Капитана, тогда поймешь, что спрашивать
его о чем-либо бесполезно. Он сам скажет тебе то, что сочтет нужным.
   - Мне не очень нравится эта пижама, - сказал я.
   - Она тебе немножко маловата.
   - Я не про то. Я про цвет... и про апельсины.
   - Ну, это, наверное, первое, что попало ему под руку, - сказала она.
   - А не можем мы ее поменять?
   - Мы же не миллионеры, - возмущенно возразила она. И потом: - Капитан -
он очень добрый. Запомни это.
   - Чудно. Его и зовут, как меня.
   - Что? Разве его зовут Джим?
   - Нет, настоящее-то имя у меня другое. - И нехотя добавил: - Виктор.  -
Я внимательно смотрел, не улыбнется ли она, но она не улыбнулась.
   Она сказала:
   - О, я думаю, он взял его на время. - И стала варить мне яйцо.
   - А он берет себе разные имена?
   - Когда я познакомилась с  ним,  у  него  было  такое  шикарное  имя  -
полковник Кларидж, но он довольно быстро его сменил.  Он  сказал,  что  не
тянет на такое имя.
   - А теперь как его зовут?
   - А ты любопытный малый, да? _Мне_ можешь задавать любые вопросы, но  с
Капитаном этого не делай. Он волнуется, когда  его  расспрашивают.  Как-то
раз он сказал мне: "Лайза, все только и делают, что всю жизнь  задают  мне
вопросы. Не приставай ко мне хоть ты, хорошо?" Так что я больше к нему  не
пристаю - не приставай и ты тоже.
   - Но как же мне его звать?
   - Зови Капитаном, как зову я. Надеюсь, этого  имени  он  не  сменит.  -
Внезапно глаза у нее залучались, словно ее ввели  в  комнату,  где  стояла
большая сверкающая елка, увешанная игрушками  и  пакетиками  с  подарками.
Лайза сказала; - Вот - слышишь? Это его шаги на лестнице. Я  узнаю  их  из
тысячи, но он все равно говорит,  чтоб  я  ждала,  пока  он  три  раза  не
позвонит - один длинный звонок и два коротких. Будто я не знаю, что это он
пришел, еще до всех этих звонков.
   Закончила она свою  тираду,  уже  стоя  у  двери,  ну  и,  конечно  же,
раздались три звонка - один длинный и два коротких. Затем дверь открылась,
и вот Лайза уже встречала Капитана со смесью  облегчения  и  недовольства,
точно он отсутствовал целый год. А я с любопытством  наблюдал  за  ними  -
ведь я, наверное, впервые видел, как сложна человеческая  любовь,  но  уже
тогда меня поразило, до чего быстро исчезли ее проявления.  Осталась  лишь
застенчивость и как бы страх. Лайза сказала:
   - Малыш. - И отстранилась от Капитана.
   - Верно, - сказал он, - малыш.
   - Не съешь яйцо?
   - Если это не слишком хлопотно. Я ведь заглянул, только чтобы...
   - Да?
   - ...чтобы убедиться, что у тебя с малышом все в порядке.
   По-моему, он тоща задержался и немного поел вместе с нами, но больше я,
право, ничего не помню, даже не помню, был ли он все  еще  с  нами,  когда
настала ночь.


   С того вечера прошла неделя - а может быть, две, три  или  даже  четыре
(время здесь - не как в школе - текло без счета), -  прежде  чем  я  снова
увидел Капитана, причем наша  встреча  произошла  при  несколько  странных
обстоятельствах. За время его отсутствия я научился многому, чего не  знал
в школе: как готовить сосиски и  надрезать  их,  прежде  чем  положить  на
сковородку, и как разбивать  яйцо  о  край  сковороды,  чтобы  приготовить
яичницу с беконом. Я познакомился также с булочником и мясником,  ибо  моя
приемная мать часто посылала меня за покупками - она почему-то  не  любила
выходить из дому, хотя каждое утро заставляла себя дойти до угла, покупала
газету и бегом возвращалась назад, точно мышка в свою норку.  Я  не  знал,
зачем она покупала газеты - она же так мало времени уделяла каждой из них,
что едва ли успевала прочесть что-либо, кроме заголовков. Только теперь  я
понимаю, что она каждый день ждала, не  появится  ли  в  газете  заголовок
вроде: "Тайна пропажи  школьника"  или  "Странное  исчезновение  ребенка",
напечатанный крупными буквами, и тем  не  менее,  просмотрев  газету,  она
всякий раз старательно запихивала ее на дно мусорного ведра.  Однажды  она
сказала мне в качестве объяснения:
   - Капитан - человек очень аккуратный. Он  не  любит,  когда  в  комнате
валяются старые газеты.
   Но я уверен, что на самом-то деле она скрывала от него  свои  страхи  -
ведь это говорило бы, что она не верит  разумности  его  поступков,  а  ее
сомнения ранили бы этого гордого человека.
   Он же по-своему был очень гордый, и Лайза давала ему немалые  основания
гордиться собой - как и немалые основания робеть. Любовь и страх - страх и
любовь - теперь-то я знаю, как неразрывно связаны они между собою, но в ту
пору оба эти чувства были выше моего понимания, да и  разве  могу  я  быть
уверен, что действительно понимаю их даже сейчас?
   В конце той недели - если с тех пор прошла всего неделя - я выходил  от
булочника с хлебом, как вдруг увидел Капитана, поджидавшего меня на улице.
Он сунул руку в карман и, достав  флорин  и  шиллинг,  уставился  на  них.
Довольно долго он никак не мог решиться и наконец остановил свой выбор  на
шиллинге.
   - Вернись-ка, - сказал он, - и возьми два эклера; она любит эклеры. - А
когда я снова вышел из лавки,  он  сказал:  -  Давай  пройдемся.  -  Мы  и
прошлись - по  нескольким  улицам,  в  полном  молчании.  Наконец  Капитан
сказал: - Жаль, тебе нет шестнадцати.
   - Почему?
   - Ты и с виду-то не тянешь на шестнадцать.
   Мы прошагали еще целую улицу, прежде чем он снова заговорил:
   - Да вообще надо, по-моему, чтоб было восемнадцать. Я все путаю,  когда
человек считается совершеннолетним.
   Я по-прежнему ничего не понимал.
   - Вот что  худо  в  этой  чертовой  стране,  -  сказал  он.  -  Никакой
возможности   уединиться.   Негде   мужчине    поговорить    спокойно    с
несовершеннолетним мальчиком. В  парке  -  слишком  холодно,  и  Лайза  не
простит мне, если ты простудишься.  В  пивнушку  тебя  не  пустят.  Чайные
заведения закрыты - в любом случае мужчине там нечего пить. Я, к  примеру,
могу пойти в бар, а тебе нельзя. Ты можешь  выпить  чаю  в  чайной,  но  я
терпеть не могу пить много чая, только не говори об этом Лайзе, а  чего  я
хочу, там не подают, так что придется гулять. Вот во  Франции  -  там  все
иначе.
   - Мы могли бы  пойти  домой,  -  предложил  я.  Впервые  я  сознательно
употребил слово "дом": квартира моей тетки никогда не  представлялась  мне
домом.
   - Но ведь я хочу поговорить с тобой о Лайзе. Не могу же я говорить в ее
присутствии. - И снова умолк. Потом через  две-три  улицы  спросил:  -  Ты
осторожно несешь эти эклеры, а? Не сдавливай пакетик.  Ведь  если  на  эти
пирожные надавить, они - как тюбики с пастой.
   Я заверил его, что не давлю на них.
   - Она очень любит эклеры, - сказал он мне, - и я хочу, чтоб ты донес их
в целости.
   Мы прошли еще с сотню ярдов, прежде чем он снова заговорил.
   - Я хочу, чтобы ты сообщил ей, - сказал он, - сообщил  ей...  но  очень
осторожно, учти... что меня месяц или два не будет.
   - А почему вам самому не прийти и не сказать ей?
   - Неохота заниматься объяснениями. Я  не  люблю  лгать  Лайзе,  а  если
сказать правду, она только станет волноваться. А ты ей скажи...  скажи,  я
даю слово чести - не забудь: слово чести, - что вернусь и все  пойдет  чин
чином. Просто несколько месяцев меня не будет.  Вот  и  все.  И,  конечно,
передай ей мою любовь... не забудь:  мою  любовь.  -  Он  помолчал,  затем
озабоченно спросил: - Ты знаешь, где  мы  сейчас  находимся?  Знаешь,  как
найти дорогу назад?
   - Да, - сказал я, - лавка мясника через один перекресток. Я туда  часто
хожу.
   - Ну, сынок, в таком случае я с тобой прощаюсь.  Мне  пора  в  путь.  -
Однако ему почему-то явно не хотелось уходить. Он спросил меня: - Вы с ней
хорошо ладите?
   - О" да, - сказал я, - отлично.
   - Ты зовешь ее "мама", как я велел?
   - Она хочет, чтоб я звал ее Лайза.
   - Ох, в этом вся Лайза. Она любит, чтоб все было правильно и  правдиво.
Я восхищаюсь ею за это, но беда в том, что поступать правильно и  правдиво
бывает иной раз опасно. К примеру, куда спокойнее было бы, если б ты  звал
ее "мама", а не "Лайза". Если люди услышат, что ты зовешь ее  "мама",  они
примут это на веру. И не станут задавать вопросы.
   - Она говорит, люди могут удивиться, откуда я взялся.
   Он немного поразмыслил над моим ответом, потом сказал:
   - Да. Я об этом не подумал. Возможно,  она  права.  Она  все  до  конца
продумывает.  Научилась  этому  в  школе  страдания,  бедная  Лайза.  Этот
чертяга, твой отец...
   - А она знает моего отца? - с любопытством спросил я, так как сам почти
его не помнил.
   - Когда-то знала, но ты не говори с ней о нем. Я хочу, чтоб она забыла.
- Он повторил: - Забыла... - И добавил: - А я  вот  чуть  не  забыл  самое
главное. - Он достал из кармана конверт и сказал: - Отдай ей это и  скажи,
что, если случится какая беда, если она будет в чем-то нуждаться...  пусть
отдаст это она знает кому.
   - "Отдаст это она знает кому", - повторил я. Это требовало  запоминания
- совсем как фраза на уроке грамматики.
   Он спросил:
   - Она счастлива там, с тобой?
   - Вроде все в порядке, - сказал я.
   - Я не хочу, чтобы ей было одиноко - никогда. А обо мне она хоть иногда
говорит?
   - О, да, - сказал я ему. - Все интересуется,  когда  вы  объявитесь.  И
прислушивается к шагам.
   - Мне кажется, - сказал он не очень уверенно, - она немножко  привязана
ко мне. По-своему, конечно.
   Эта фраза пришла мне на память, когда Лайза в свою очередь сказала  мне
(а я только что вручил ей конверт "вместе с его любовью"):
   - Право же он, мне кажется, очень привязан ко мне  -  по-своему.  -  Ни
один из них, казалось, не был уверен в другом. Она добавила: - А  тебе  он
нравится?
   В те дни мы, видно, все трое немало и о многом размышляли.
   - Тебе нужно хорошенько узнать Капитана, - заметила  она  и  произнесла
это так убежденно, что я по  сей  день  помню  в  точности  ее  слова.  На
мгновение она как бы приоткрыла мне важный секрет, который мог прояснить и
подернутое тайной прошлое, и не менее таинственное будущее, ожидавшее нас.


   Что  же  до  ближайшего  будущего...  ну,  может  быть,  и  не   совсем
ближайшего, так как я уже не  могу  припомнить,  сколько  прошло  времени,
прежде чем мы снова увидели Капитана, и в памяти у меня не сохранилось его
возвращение. Было это через несколько недель  или  месяцев?  Неважно;  мне
помнится вечер, когда он повел меня в кино -  по-моему,  на  "Кинг-Конга".
(Даже для моих юных глаз этот фильм выглядел уже тоща старым, но я  помню,
как Капитан, купив билеты,  заметил:  "В  этом  старом  клоповнике  крутят
старые фильмы, а старые фильмы - они всегда самые лучшие".) Народу в  кино
было немного, так как было еще рано, но Капитан с большим тщанием  выбирал
нам места; для меня это было чуть слишком близко, и я спросил,  нельзя  ли
пересесть на несколько рядов назад. Ответом было решительное  "нет",  и  я
заключил,  что  Капитан  стал  близорук  с  возрастом:  мужчина  за  сорок
представлялся мне тоща столь же древним, как пирамиды. Кинг-Конг (если это
был Кинг-Конг) скакал по небоскребам с блондинкой на руках - имени ее я не
помню. Все преследовали его - полиция, солдаты, даже, помнится,  пожарные.
Девушка сначала немного побрыкалась, но вскоре утихомирилась.
   - Роскошная история, - шепнул мне в правое ухо Капитан.
   - Да.
   По-моему, по сюжету власти - не помню,  какие  они  там  были,  -  даже
выслали против Кинг-Конга самолеты, а он,  естественно,  интересовал  меня
куда больше, чем его ноша.
   - Почему он ее не бросит? - спросил я.
   Наверное, я  показался  Капитану  очень  бессердечным,  потому  что  он
отрезал:
   - Он же любит ее, малыш. Неужели тебе непонятно, что он... любит ее?
   Но мне это, конечно, было непонятно.  Я  же  видел  как  девица  пинала
Кинг-Конга, а я  считал,  что,  если  любишь  человека,  значит,  он  тебе
нравится, разница лишь в  том,  что  при  любви  еще  и  целуются,  только
поцелуям я не  придавал  большого  значения.  Целоваться  меня  заставляла
тетка, но ведь если человек тебе нравится или ты его любишь, не станешь же
ты его пинать. Пинают врага, чтобы сделать ему больно.  Это  я  достаточно
хорошо понимал, хотя у меня никогда не возникало желания причинить кому-то
боль - разве что мальчишке по имени Туайнинг, который много лет тому назад
мучил и преследовал меня как амаликитянина.
   Когда в зале зажглись огни, я  обнаружил  странную  вещь;  я  увидел  в
глазах Капитана слезы. Мне тоже было жаль  Кинг-Конга,  но  не  настолько.
Как-никак он же был сильнее всех и мог пинаться в ответ, а вот  я  не  мог
пнуть Туайнинга - он был на два года старше меня.  Я  решил  что  Капитана
расстроило что-то другое, и спросил:
   - Что-то случилось?
   - Бедняга, - сказал он, - весь мир был против него.
   - Мне понравился Кинг-Конг, но зачем он в