Я обычно отыскиваю их в словаре,
но смысл не всегда понимаю.
   - Он мне как-то рассказал, что в тюрьме у него  была  одна-единственная
книжка - половина английского словаря. Другая половина пошла на  подтирку.
Раз он знает такое слово, как "насладительная", значит, он дошел до  буквы
"н".
   - Да, у него и на "с" слова есть. Как-то он  употребил  такое  слово  -
забыл сейчас, помню только, что оно означает "похожий на шар".
   - А на букву "э" он знает слова?
   - По моему, одно какое-то слово было.
   - Тогда, значит, он читал вторую половину словаря.
   - А как он бежал из плена?
   Я думал, что по  крайней  мере  снова  услышу  историю  перехода  через
Пиренеи.
   - Он никогда подробно не  рассказывал.  Подробности  -  штука  опасная,
когда ты врешь. Но, по-моему, мужик он шустрый: одна  нога  здесь,  другая
там. Можно сказать, это нас и свело.
   Подошел официант, чтобы убрать тарелки,  и  Сатана  на  какое-то  время
занялся изучением меню.
   - Холодный ростбиф всегда хорош, если он  с  кровью,  как  я  люблю,  -
сказал он. - А на местное вино можно вполне положиться.
   Если деньги  и  были  для  него  когда-то  проблемой,  то  он,  видимо,
благополучно ее решил.
   - А как вы познакомились? - спросил я. Интересовал меня при этом не мой
отец, а Капитан.
   - Это было после того, как умерла твоя мать. Не могу сказать, чтоб я по
ней тосковал: мы уже многие годы не ладили. Собственно,  с  самого  твоего
рождения,  которое  -  ты  уж  меня  извини  -  было  в   тот   момент   и
психологической ошибкой, и  следствием  моей  небрежности.  Словом,  после
этого я, так сказать, огляделся и начал жить с Лайзой - не то  чтобы  жить
вместе, а так, проводить время. Славная она была девчонка,  понимала,  что
это у нас не навсегда, а в том, что  случилось,  виноват  хирург...  хотя,
конечно, твоя тетка  всю  вину  взвалила  на  меня,  и  Лайза  была  очень
расстроена. Я и не представлял себе,  что  ей  так  хотелось  иметь  этого
чертова ребенка, - понял, только когда она потеряла его.
   - Я же спрашивал тебя про Капитана, а не про Лайзу.
   - Да-да. Как же он теперь себя называет?
   - Ты же видел его подпись на письме. Карвер.
   - Лучше будем по-прежнему звать его Капитаном.  Легче  запомнить.  Тебя
интересует, как мы познакомились. Что-то у меня мысли путаются. Все  из-за
обеда. И с тобой так  будет,  когда  поживешь  с  мое.  Голова  толком  не
работает - вот так же было со мной и в тот вечер, когда мы после  хорошего
ужина сели играть в шахматы. Почему он говорит,  что  это  был  трик-трак?
Иной раз, мне кажется, он врет, просто чтоб соврать. А может, хочет,  чтоб
все было в тайне.
   - В тайне от кого?
   - О, не обязательно от полиции. Возможно, от самого себя. Так о чем  мы
говорили?
   - Ты собирался рассказать мне, как вы в первый раз встретились.
   - Ах, да, собственно, произошло это в подземке, между  Лейстер-сквер  и
Ковент-Гарден. Можно сказать, вполне подходящее  место  -  подземка.  Было
поздно - около полуночи, и на платформе находилось всего несколько человек
- собственно, только я ждал, когда откроются двери на выход,  да  какой-то
человек читал газету, и еще был мальчишка - совсем  мальчишка,  не  старше
шестнадцати; он подошел ко мне и сказал: "Кошелек  или  жизнь".  (Наверно,
слышал это по телевизору или прочел в каком-нибудь детском журнальчике.) Я
рассмеялся и повернулся к нему спиной, тут я услышал, как что-то  звякнуло
об пол,  и  там  лежал  нож,  а  чей-то  голос  произнес:  "Пошел  отсюда,
паршивец", и это, как ты понимаешь, был Капитан. Шустрый  был:  одна  нога
тут, другая там, как я тебе говорил. Он сказал мне тогда: "Молодые  ребята
- самые опасные. Они не раздумывают". Я, конечно, поблагодарил его,  и  на
другой день мы встретились неподалеку  от  того  места  в  "Солсбери",  на
Сент-Мартинз-лейн, посидели, выпили,  и  он  сказал,  что  едет  на  север
Лондона, почти рядом со мной, наниматься  на  работу,  ну  и  я,  конечно,
предложил ему у меня переночевать. Он  ночевал  у  меня  целую  неделю  и,
похоже, вовсе не спешил приступать к работе - если она  вообще  была.  Вот
тогда-то он и познакомился с Лайзой. Она была на пятом месяце, и я  думать
не думал, что он воспылает к  ней.  Нельзя  сказать,  чтоб  она  выглядела
наилучшим образом. Ну а дальше ты знаешь, как все развивалось.
   - Я мало что знаю.
   - После аборта она уехала с ним. Должно быть, написала ему, как  только
поднялась на ноги. Надо сказать, мне это немало облегчило дело:  она  ведь
была совсем никудышная, когда вышла из больницы.
   - Вы же любили друг друга. Это не могло не быть ударом для тебя.
   - Я бы так не сказал - любили, просто спали  в  одной  кровати.  А  эти
слова "любовь", "любовники" оставь для колонки светских  сплетен.  Она  же
надула меня, когда решила завести ребенка. Может,  думала  заставить  меня
жениться, но я вовсе не собирался делать такую  глупость.  Я  сказал,  что
оплачу ей аборт, но давать деньги на ребенка не стану.  С  меня  и  одного
вполне достаточно - тебя. В те дни этот ее аборт кучу денег  мне  стоил  -
такие вещи были ведь не совсем законны, и  не  моя  вина,  что  получилось
неладно и Лайза больше не могла иметь детей. Когда она об этом узнала, то,
видно, впала в  отчаяние  и  вспомнила  про  Капитана.  Уж  очень  он  был
_убедительно_ добрый. Он ведь может в чем угодно убедить - особенно  когда
врет.
   - И ты не ревновал?
   - Ревновал бедняжку Лайзу? Да никогда  в  жизни.  Дай-ка  мне  еще  раз
посмотреть это письмо.
   Теперь он более внимательно перечитал его.
   - Что это за чертовщина насчет мулов? Не  собирается  же  твой  Капитан
стать фермером - он не из таких.
   - По-моему... Я, конечно,  не  уверен...  когда  я  был  маленьким,  он
рассказывал мне про Дрейка - как тот захватывал караваны мулов, на которых
везли золото через Панаму.
   - Панаму... караваны с золотом... не думаешь же ты?..
   - О нет, едва ли золото перевозят теперь на мулах. Это просто  образное
выражение... словом...
   - Словом - что?
   - Я думаю, он думает... - Такое впечатление, что стоит сказать "думаю",
как следом рождается другое "думаю". Эти "думаю" плодятся  как  кролики...
есть еще "я недоумевал".
   Отец спросил:
   - Так что же ты думаешь?
   - Я думаю, он верит, что сделает большие деньги.
   - Сомневаюсь, чтобы у Капитана это когда-либо получилось. Но вернемся к
чеку...
   - Ты думаешь... - Опять это "думаешь". -  ...мне  следует  получить  по
нему? Если Лайза умрет.
   - Я бы не стал этого дожидаться. Ты сумеешь распорядиться деньгами куда
лучше бедняжки Лайзы. Но будь осторожен.  Капитан  из  людей  опасных.  Не
знаю, почему я так говорю. Просто инстинкт  подсказывает.  И  то,  как  он
обошелся с тем парнишкой в подземке. Подземка. Он из тех,  кто  действует,
так сказать, под землей, в подполье.
   - И все же...
   - Ты ведь довольно долго жил с Капитаном. _Он_  стал  бы  колебаться  и
раздумывать, получать ли деньги по чеку, если выплата по нему  может  быть
приостановлена?
   Я пораскинул мозгами и решил, что Сатана прав.
   Прежде чем уйти из клуба, я спросил отца:
   - Ты навестишь Лайзу?
   - Нет, - сказал он, - мне это ни к чему, да и ей, безусловно, тоже.


   Деньги по чеку я получил после изрядных проволочек (должно  быть,  банк
дозванивался в Панаму, а семичасовая разница во времени едва ли  облегчала
дело). Мне было в  известной  мере  стыдно,  но  это  чувство  было  таким
поверхностным, что мигом испарилось, как только я выплатил отцу  пятьдесят
фунтов. Воспользовавшись моим новообретенным богатством,  я  даже  устроил
себе пир из копченой лососины и сухого бордо в одном из  ресторанов  Сохо,
который при  обычных  условиях  был  бы  мне  не  по  карману,  но  еда  в
одиночестве не принесла того удовольствия, какого я  ожидал.  И  не  из-за
денег, а, наверное, из-за мысли, что я так еще и  не  написал  Капитану  о
болезни Лайзы, о том, что она, по  всей  вероятности,  даже  находится  на
пороге смерти.
   Вскоре после этого маленького праздника, который я себе устроил, пришло
новое письмо с пометкой "Срочное". Его принесли, как раз когда  я  садился
завтракать - пить чай с гренками, и я не сделал  ни  глотка,  не  съел  ни
крошки, пока дважды не перечитал его.

   "Бесценная моя Лайза, пожалуй,  тебе  все-таки  пока  не  следует  сюда
приезжать. Есть некоторые сложности - затруднения, - а я  не  хочу,  чтобы
тебе хоть в чем-то было не по себе. Надеюсь, ты получила деньги  по  чеку,
который я тебе выслал, потому что из-за этих сложностей  я  пока  не  могу
ничего больше тебе послать.  Напишу  тебе  снова,  как  только  смогу,  и,
клянусь, это будет  достаточно  скоро.  Скажи  Джиму,  чтобы  он  тоже  не
тревожился. Мулы в пути, это точно. Просто на  дороге  попалось  несколько
выбоин. Неожиданных и порой довольно глубоких. Ей-богу,  очень  мне  жаль,
что это письмо получилось такое деловое - я ведь  только  хотел  написать,
как я по тебе тоскую. Не проходит часа, чтоб я не тосковал  по  тебе.  Но,
Лайза, теперь уже  недолго  осталось  ждать  нашей  встречи  -  я  уверен,
недолго.
   Твой Капитан".

   И затем - неизменный  постскриптум:  "Перед  тем  как  будешь  ложиться
спать, подумай обо  мне".  Сначала  он  написал:  "Когда  будешь  ложиться
спать", а потом по какой-то таинственной  причине  переправил  "когда"  на
"перед тем как" - разве что хотел избежать сексуального  оттенка.  "Вместе
мы  редко  были  несчастливы,  верно?"  Весьма  скромное  утверждение  для
любовника,  подумал  я.  Если  он  был  ее  любовником.  Любовь,  в   моем
представлении, должна говорить другим языком. Возможно, это была  ложь  во
благо со стороны  мужчины,  хотевшего  успокоить  женщину  и  удержать  на
расстоянии.
   Мне пришла в голову одна параллель, и я вынул  из  папки,  лежавшей  на
моем столе, черновик письма, написанного мною год тому назад.  Когда  дело
касалось любовных писем, я  всегда  набрасывал  сначала  черновик,  и  это
послание было адресовано девушке  по  имени  Клара,  в  которую,  как  мне
казалось в ту пору, я был влюблен; я недоумевал - опять "недоумевал", - не
было ли у Капитана тоже такой привычки писать черновики и не может ли  так
быть, что он послал Лайзе не тот экземпляр, ибо письмо его было  уж  очень
похоже на предварительный набросок, не предназначенный для чужих  глаз?  В
конечном счете в черновиках нет ничего плохого. Я  всегда  делаю  черновые
наброски, когда пишу статью. В обоих случаях - будь то любовное письмо или
статья - я усиленно тружусь над тем, чтобы произвести максимум впечатления
на читателя. Даже поэт, сказал я себе, пишет черновики, и ни  один  критик
не обвиняет  его  за  это  в  неискренности.  Поэт  часто  сохраняет  свои
черновики, и, случается, их публикуют после его смерти.  А  вот  черновики
Капитана, подумал я, судя  по  окончательному  варианту  -  если  это  был
окончательный вариант, - пожалуй, действительно настолько  неотшлифованны,
что их едва ли кто-то станет публиковать.
   Я перечитал свое письмо с известной ностальгией.  Оно  начиналось  так:
"Всякий раз, ложась в постель (меня поразило сходство между этой фразой  и
тем, что писал Капитан), я вытягиваю руку и пытаюсь представить себе,  что
я ласкаю тебя, самые сокровенные твои местечки..."
   Что ж, подумал я, мое письмо, конечно, далеко не  поэтическое,  но  оно
ведь и было написано - как бы это грубо ни звучало - с целью  возбудить  и
Клару, и себя самого. Я писал в своем стиле, но  не  менее  искренне,  чем
Капитан, - быть может, даже искреннее. Я ничего не опустил приличий  ради.
Написал, стремясь доставить удовольствие нам обоим, и к черту приличия.
   Но почему, спрашивал я себя, почему я так зол на Капитана? И  я  понял,
что от сопоставления этих двух писем мне стало стыдно. Стыдно потому,  что
я больше не испытываю желания протянуть руку  и  приласкать  Клару,  когда
ложусь в постель, и даже не тружусь ей  написать.  Я  расстался  с  нею  -
вернее, мы расстались - недели через две-три после того, как я написал  то
письмо. Любовь я воспринимал как эпидемию гриппа, которая налетает  и  так
же быстро проходит. Каждый роман был  своего  рода  вакциной.  Он  помогал
легче пережить следующую эпидемию.
   Я в третий раз перечитал письмо Капитана. "Не проходит и часа, чтобы  я
не тосковал по тебе". Уж эта-то фраза никак  не  могла  быть  правдой,  но
зачем Капитан упорно громоздил подобную сентиментальную ложь  -  какой  от
нее прок, если он был далеко, в Панаме, а Лайза Сидела в своем  подвале  в
Кэмден-Тауне? Он уже столько лет обманывал Лайзу в письмах,  тогда  как  я
грешил против правды всего несколько месяцев, преувеличенно изображая свои
чувства.  Кто  же  из  нас  был  большим  лжецом?   Безусловно,   Капитан,
удерживавший  Лайзу  в  плену  своей  ложью  и  лишавший  ее   свободы   в
благодарность за преданность!
   Мое раздражение  против  Капитана  не  проходило,  пока  я  не  задался
вопросом: не говорит ли во мне зависть  -  зависть  человека,  никогда  не
знавшего настоящей любви?
   Меня вызвали, и я поехал в больницу. Лайза впала в  кому  и  на  другой
день скончалась. Оставалось лишь похоронить ее. Никакого завещания она  не
оставила: если у нее и были деньги, они  лежали  на  каком-то  неизвестном
счету. Оплатив неизбежные расходы, я сказал себе, что ничего ей больше  не
должен, а несколько дней спустя  отправил  Карверу  на  этот  таинственный
апартамент телеграмму за подписью Лайзы. Я сказал  себе,  что  так  будет,
безусловно, милосерднее,  если  я  сам  все  сообщу  Капитану.  Телеграмма
гласила: "Джим вылетел Панаму. Он  все  объяснит.  Время  прибытия,  номер
рейса и т.д. Целую". Я зачеркнул слово "целую". Она едва ли употребила  бы
его.
   Мне  надоело  быть  журналистом-поденщиком.  Снова   захотелось   стать
писателем. Я даже взял и выправил эту повесть о моем детстве. Когда-нибудь
она найдет издателя. Я еще не представлял  себе,  каким  будет  конец,  но
решил по крайней мере довести повествование до  сегодняшнего  дня,  что  и
сделал. Буду продолжать писать, как писал бы дневник, и, кто знает,  какая
у меня получится концовка, когда я встречусь с Капитаном на этой неведомой
мне земле Панамы.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


8

   Я решил последовать совету, который Капитан дал Лайзе, и купил билет до
Панамы через Амстердам. Мне было бы легче, быстрее да и не  дороже  лететь
через Нью-Йорк, но я почел за лучшее послушаться Капитана.  Он  говорил  о
каких-то сложностях, и это  немного  тревожило  меня  на  всем  протяжении
долгого пути: ни в Каракасе, ни во время бесконечной остановки в Кюрасао я
не выходил из самолета - работал над своей давно начатой книгой,  стремясь
подвести ее к сегодняшнему дню. Мне не хотелось даже на час выйти  в  этот
неведомый для меня мир.
   Полет от Амстердама в общем и целом длился двенадцать  часов;  когда  я
прилетел туда, каналы в городе были затянуты льдом, и на полях лежал снег,
когда мы взлетали, а потом стали неуклонно  пробиваться  к  солнцу  сквозь
тьму.
   Если бы Капитан мог прочесть то, о чем я сейчас пишу, он бы узнал,  как
много я до сих пор раздумываю о нем. Он, видимо, останется для меня вечной
загадкой, которую я так и не сумею разгадать, такой же, как  существование
Бога, и потому, подобно теологам, я продолжаю писать  о  нем,  поворачивая
проблему и так и этак безо всякой надежды найти ответ. Вот и во время того
полета я сидел, уткнувшись в  свою  рукопись,  а  когда  стали  показывать
фильм, даже не взял наушников,  лежавших  на  соседнем  сиденье,  ибо  мне
требовалась тишина, чтобы думать, я положительно алкал  ее.  Картинки  же,
беззвучно мелькавшие на экране, не нарушали хода моих мыслей,  ибо,  когда
бы я ни взглянул на экран, там происходило  все  то  же  самое:  бородатые
всадники палили из ружей в пеших бородачей и мчались дальше.
   Враль и мошенник - так, по сути дела, характеризовал  Капитана  Сатана,
правда, без тени осуждения, словно с научной точностью описывал любопытную
человеческую особь, а ведь этот враль и мошенник многие годы содержал меня
и Лайзу и ни разу в конечном счете нас не подвел. Он ближе  всех  подходил
под мое представление о том, каким должен быть отец, хотя не могу сказать,
чтобы я когда либо чувствовал потребность в отце, и, по-моему, неплохо без
него обходился. И летел я сейчас вовсе не к отцу  -  я  летел  к  каравану
груженных  золотом  мулов,  которые  исхоженными   тропами   двигались   с
тихоокеанского побережья,  летел  навстречу  приключениям,  и,  когда  наш
самолет пересек атлантическое побережье Панамы и полетел над непроходимыми
чащобами Дарьена, мне вспомнилось единственное приключение, которое  я  за
всю свою жизнь пережил. Я почувствовал то волнение,  какое  владело  мной,
когда я мальчишкой дожидался Капитана у "Швейцарского коттеджа":  я  вновь
как бы увидел бревна, лежавшие на дровяном  складе  у  канала,  и  самолет
представился мне плотом, на котором я тогда  намеревался  уплыть  в  Тихий
океан, где у самой воды стоит город Вальпараисо и бородатые моряки пьют  в
барах. И вот сейчас я готовился присоединиться к ним. Я как  бы  прокрутил
свою жизнь назад и дошел до детской мечты, что" посетила меня в тот  день,
когда я навсегда перестал быть амаликитянином.
   Тут самолет внезапно накренился и заскользил вниз, к прозрачной голубой
равнине, которая, очевидно, была Тихим океаном. Лес  сменился  развалинами
старой Панамы, которую разрушил пират  Морган,  и  через  несколько  минут
самолет уже катил по ровной бетонированной дорожке к строениям, похожим на
любой аэропорт мира.
   Пройдя через иммиграционную службу и таможню, я  принялся  высматривать
Капитана, но никого похожего не увидел. Чемодан у меня был  тяжелый,  и  я
поставил его рядом. Пассажиров  в  Панаме  сошло  немного  (самолет  летел
дальше, в Лиму), и вскоре я остался в холле один - чувствовал я себя всеми
забытым. Неужели моя телеграмма, адресованная  на  апартамент,  не  дошла?
Или, может быть -  что  было  вполне  вероятно,  -  Капитан  тем  временем
переехал куда-то еще?
   Добрых десять минут стоял я так,  раздумывая,  что  же  делать  и  куда
податься. Я начал понимать, что пускаться в такое путешествие было  полным
идиотизмом с моей стороны, но тут в  холле  появилась  новая  личность  и,
слегка помедлив, не спеша направилась ко мне. Пока  этот  человек  шел,  я
успел подумать, что в жизни не видел более высокого и тощего  существа.  К
тому же брюки на нем были в обтяжку, словно вторая кожа. При этом  он  был
еще и узкий - узкий в плечах, узкий в  бедрах,  даже  глаза  у  него  были
поставлены слишком близко. Ни дать ни взять  персонаж  из  серии  газетных
карикатур.
   Подойдя наконец ко мне, он спросил:
   - Вас зовут Джим?
   - Да.
   - Ваш самолет, - сказал он с укоризной, как  будто  я  был  пилотом,  -
прилетел на двенадцать минут раньше.
   Я потом узнаю, что он помешан на точности, особенно в том, что касается
чисел. Я думаю, он не верит даже подсчету, сделанному  компьютером.  Любой
другой человек, безусловно, сказал бы: "...на десять минут раньше".
   - Да. - И, почувствовав необходимость  извиниться,  я  добавил:  -  Мне
очень жаль.
   - Моя фамилия Квигли. Меня попросили вас встретить.
   В его речи присутствовала легкая американская гнусавость,  как  бы  эхо
далекой страны, - такой акцент  мог  быть  у  человека,  достаточно  долго
прожившего вдали от родины.
   - А где же, - спросил я, - Капитан?
   - Какой капитан? - И, прежде чем я успел ответить, он сказал: -  Мистер
Смит просил передать вам свои сожаления по поводу того, что не может  быть
здесь: ему пришлось ненадолго уехать. Он забронировал для вас номер.
   - Мистер Смит?
   - Он сказал мне, что получил телеграмму с известием о вашем прибытии.
   Я пришел к вполне  логическому  выводу,  что  Капитан  снова  переменил
фамилию и теперь его зовут Смит. Фамилия весьма скромная - после  Виктора,
Клариджа и  даже  Карве