принца Конти курляндским
герцогом?
  - Стул-то.., шаткий, - моргнула Елизавета. - И всего-то и чести в
нем, что он географией к моему столу придвинут.
  Она глянула на Шувалова, - тот похвалил ее улыбкой.
  - Ну что ж, - ободрилась Елизавета. - Ежели за столом Людовикуса уже
невмоготу от тесноты стало, то... Пусть сам король и решит за брата Конти,
где тому сидеть лучше. А то вот герцог Бирон сидел уже на Митаве, да ныне
я держу его подалее - в Ярославле!
  На атласных туфлях де Еон - спиною вперед - уже скользил, торопливо
кланяясь, по паркетам, и два арапа бесшумно затворили за ним позлащенные
двери в лепных амурчиках. Аудиенция закончилась. Шувалов вышел из-за
кресла императрицы, сел возле ног ее - на подушку:
  - Видишь, матушка, афронт каков! Пора главнокомандующего приискивать.
Своего-то хоть в капусту мельчи да с грибами ешь. А с чужим поди-ка вот
разбирайся. Медлить нельзя.., война не ждет: хоть роди, а дай армии
начальника доброго!
  - Трубецкой дряхл, к бумаге прилип, а Румянцев молод, - прикинула
Елизавета раздумчиво. - Апраксин - баба, да и кажинную неделю бит за
картами от Разумовских бывает... Может, и впрямь, Ваня, кого из чужих
просить?
  - Нет, матушка, своего надо, природного, изыскивать! Стали искать
лучшего полководца для вождения армии в походах. Бестужев-Рюмин, по
собственным резонам, остановил свой выбор именно на битом Апраксине.
Положение канцлера было никудышное, и хотел он поправить его через
Шуваловых. Дочка же Апраксина - княгиня Ленка Куракина - была в амурной
связи с графом Петром Шуваловым... Апраксин, таким образом, благодарный
Бестужеву, шепнет о нем дочке, Ленка Куракина шепнет своему любовнику,
Петр Шувалов шепнет Ваньке Шувалову. Ну, а Ванька...
  "Не свинья же Ванька - оценит!"
- Матушка, - твердо заявил Бестужев, - окромя Апраксина, ей-ей, как
ни крутись, а более никого не видится!

  ***

  Степан Федорович Апраксин провел боевую жизнь не ахти какую кровавую.
Если кровь ему и пускали, то больше из носа. Апраксин был другом "молодого
двора". Свой страх перед армией Фридриха не скрывал он нигде - ни в
Конференции, ни в сенате, ни среди пьяного разгула, где его внимательно
слушали платные шпионы Фридриха: курляндец фон Мирбах, шведский граф Горн,
голландец ван Сваарт, сэр Вильяме и жена русского канцлера - Альма
Бестужева-Рюмина, урожденная фон Беттингер.
  Но трусость Апраксина более всего радовала наследника престола:
  - Ты никогда не побьешь друга моего, великого Фридриха!
  - Где уж мне, дураку, - охотно вторил ему Апраксин... Елизавета
призвала Апраксина ко двору; от флота был зван адмирал Мишуков, который
подъехал на колясочке в две костлявые клячи. Совсем не так выехал
главнокомандующий, имевший 365 золотых табакерок: на каждый день в году -
по разной.
  От дома Апраксина до самой Невы устлали дорожку коврами. Дебелые бабы
подхватили маршала под локотки и свели его - эту сверкающую бриллиантами
тушу! - по мраморным лестницам. На улице выскочили вперед девки, взмахнули
узорчатыми платами:

  Батюшка - богат,
Черевички купил,
А жених не тороват,
Одарить позабыл...

  Сбежался народ поглазеть на этакое невиданное чудо. Калмык нес перед
Апраксиным блюдо с медью, и маршал горстями сыпал в толпу звенящие пятаки.
У берега качалась тридцативесельная галера, крытая шелками и бархатом. В
золотой клетке при виде хозяина павлин распустил свой яркий хвост -
закричал отвратно. Бабы усадили маршала на диваны, в корме ставленные, и
грянули тулумбасы. Загудели рожки, затрещали ложки. Гребцы в костюмах
венецианских дожей вздохнули разом: "О-о-ой!" - и галера рванулась на
просторы Невы, в гудение ветра, в пересверк брызг, в сияние солнца.
  Шибко шли, весело. Блестели лопасти весел, оправленные в чистое
оренбургское серебро. Звенела вода, и пели бабы. За Летним садом
развернулась галера и, проскочив под мостами, вошла в Фонтанку. На
Литейном берегу, где дымили арсеналы, голые арабы купали слонов, а
недалече от слонов паслись мужицкие коровенки. В портомойнях дружно
лопотали вальки прачек. Шумели по левую руку леса, а в лесах похаживали
разбойнички...
  За Невскою першпективою галера потабанила. Прямо к Аничкову дворцу
вел канал от Фонтанки, и подъезда не было тогда у дворца, а была в те
времена только пристань. Сияющий и громадный, тяжело дыша, маршал вступил
на ступени лестницы, с которой его не единожды спускали вверх тормашками
за игру нечистую.
  С ходу, едва увидев императрицу, Апраксин плюхнулся ей в ноги:
  - Освободи, матушка! Слаб я...
  - А мы укрепим, - сказала Елизавета. - Жалую на поход в
генерал-фельдмаршалы. И шатры Могола Великого индийского бери для ставки
своей. Покушать ты на золоте любишь, знаю, так любой сервиз бери от стола
моего. Сама из деревянной мисочки есть готова, а тебя не обижу... Встань,
фельдмаршал!
  Апраксин встал, запричитал жалобно:
  - Не совладать мне с Фридрихом, силушки нет... Елизавета не любила,
когда перечат:
  - На твою силушку никто и не глядит. Ведомо, что слаб ты... Да не
тебе драться, а солдату.
  - Неучены мы, матушка. В дураках ходим!
  - Все неучены, пока не биты, - отвечала Елизавета.
  - Где уж нашему российскому плюгавству с королем прусским тягаться!
Ты гляди-кось, как он по Европам чешет... Как даст - все враз костьми
ложатся без дыхания.
  - Трус! - крикнула Елизавета. - Гляди на меня: женщина слабая, ногами
больная. И - не боюсь! Такую войнищу затеваю... Ступай же прочь, скула
рязанская. И, чтобы не мешкая, в Ригу ехал - армия не ждет, ступай прочь!
  Апраксин, навзрыд плача, выкатился за двери. Там его снова подхватили
румяные пригожие бабы. Снова распустились в воздухе легкие цветастые
платки:

  Батюшка - богат,
Черевички купил...

  Когда галера отплыла, Елизавета взглядом подозвала к себе адмирала.
Мишуков без робости подошел.
  - Захар Данилыч, что скажешь-то? - спросила она подавленно. - Хоть
вы, флотские, утешьте меня.
  - А мы люди не вельможные, - отвечал ей адмирал. - От нас,
кронштадтских, ты токмо единую правду услышишь! Батюшка-то твой меня
палкой бил еще в чинах лейтенантских. Бил он меня и приговаривал: "Ой, и
дурак же ты, Мишуков! Ну, кто же говорит вслух то, что думает?" Однако
говорю по-прежнему - все, что думаю!
  Елизавета, смеясь, протянула ему руку:
  - Шут с тобой. Целуй же...
  Этикету не обучен, адмирал схватил царицу за руку, поцеловал выше
запястья. Понравилось - и еще разок чмокнул.
  - Ох, и боек ты, флотский, - удивилась Елизавета. - Сколь же лет
тебе, Захар Данилыч?
  - На восьмую десть меня уже кинуло.
  - А не робок ты, старче?
  - Чего? - не сразу расслышал адмирал.
  - Не совсем-то молоденький ты, говорю.
  - А-а-а... Только б на абордаж свалиться, а в драке-то я горяч бываю.
Вот, помнится, случай был.., ишо при баталии Гангутской, при батюшке
твоем, случилось мне раз...
  - Ну-ну, погоди! В порядке ли эскадр свой содержишь? Мишуков стал
загибать перед ней тряские синеватые пальцы:
  - Не флот у тебя, матушка, а дерьмо протухшее. Ты бы помене на
гулянки тратилась, а лучше бы флоту деньжат скинула. Смотри сама детально:
кильсоны в течи, брандкугелей нехватка, рангоут погнил, такелаж
размочалился...
  Елизавета поспешно закрыла уши:
  - Ой, батюшка, что ты меня ругаешь? Да еще слова-то какие зазорные
придумал... Скажи по милости языком внятным: галеры твои потоппут или не
потопнут, если их в море вывести?
  Мишуков ответил:
  - А чего им тонуть, коли мы на них плаваем? Подобьем где надо паклей
да просмолим. Поплывут, куда ни прикажешь.
  - А матросы мои - здоровы ли?
  - Кррровь с ррромом! Секи любого, матушка: ему - хоть бы што, даже не
обернется...
  Елизавета, удовлетворенная, поднялась:
  - Термин свой из дворца вынеси: я в морской брани не смыслю. -
Раскрыла веер и обмахнулась. - Отпиши Кашкину, Петру Гаврилычу, в Ревель,
дабы эскадр весельный в самой скорости был готов. Бомбардирской же эскадре
Сашки Вальронда быть начеку загодя. И города прусские, кои у моря стоят,
по плану Конференции, брать будем совокупно - и армейски и флотски!
  Раскрыла шкатулку, среди жемчугов и ниток коралловых нашла свою
орденскую ленту. Потянула ее из вороха драгоценностей:
  - Нагнись, адмирал.., жалую! Хоть и облаял ты меня сердито, а все
едино.., флотские люди мне любы: они не скулят!
  - Матушка, - проскрипел старик. - На кой мне ляд лента твоя, коли
помру скоро. В гробу я и без лент хорош буду! А лучше дозволь еще разок
ручку поцеловать? Уж такая она у тебя.., вся белая, пребе-е-елая!

  ***

  Узнав о назначении Апраксина, Фридрих обрадовался:
  - Апраксина можно смело подкупить через великую княгиню Екатерину: он
слишком расточителен и постоянно нуждается...
  Посол Митчелл из Берлина диктовал своему коллеге Вильямсу:

  "На этом основании прусский король полагает, что Апраксину можно
предложить известную сумму денег, лишь бы он задержал движение русских
войск..."

  Вильяме поручил это Бестужеву, и чередою великолепных пиршеств
Апраксин был надолго задержан в Петербурге - вдали от армии, которая,
кутаясь в прогнившие от сырости плащи, грелась у походных костров в
промозглых лесах Ливонии.
  Расквашивая дороги, хлынули осенние дожди - желтые и неуемные. Потом
закружились белые мухи; близился 1757 год, а командующий все еще пировал
на берегах Невы... Однажды Апраксин прямо спросил великую княгиню
Екатерину:
  - Ваше высочество, ехать мне к армии или не ехать? На что получил
ответ, все объяснявший:
  - Ежели вы, Степан Федорович, останетесь в Петербурге, к армии не
отъезжая этим вы проявите преданность к моей особе...
  Здоровье Елизаветы Петровны снова ухудшилось, и все ждали рокового
исхода; потому-то заговорщики и не хотели отпускать Апраксина к армии, -
фельдмаршал был нужен для конъюнктур внутренних. Но флот и армия, далекие
от придворных затей, верой и правдой служившие лишь целям Отечества, - эти
два живых и сложных организма были уже давно готовы к походу.
  И это была та сила, которую не могли подкупить никакая секретная
дипломатия и никакие бешеные деньги.
  Россия уверенно покоилась на этой силе.

  ГОРЯЧИЙ КОТЕЛ ЕВРОПЫ

  Фридрих выжидал весны, чтобы начать новую военную кампанию. Англия,
заварив всю кашу в Европе, спокойно свернула свой лисий хвост на островах
и посматривала прищуренным глазом, что получится из этого густого
кровавого варева. Фридрих, по сути дела, оставался один, но...
  - Натиск! - утверждал король. - Моего меча никто не увидит, только
блеск его ослепит Европу... Один удар - Австрия, второй - Франция, шведы -
это вообще не вояки, а тогда останется ленивая Россия, с которой
расправимся на сладкое.
  Иногда, впрочем, прорывались сомнения.
  - Как здоровье Елизаветы? - терзался король. - Неужели она переживет
эту зиму? Что в Петербурге?..
  А в Петербурге только и говорили, что Елизавете Петровне все хуже и
хуже. Лейб-медик Кондоиди по секрету утверждал, что императрица доживет
только до весны. Это радовало сторонников Фридриха и пугало честных
патриотов России, которые понимали: умри Елизавета - и все обернется
бесчестием русскому имени...
  В один из дней Елизавета ткнулась в стенку. Руки раскинула, закричала
истошно:
  - Помогите мне... Я ничего не вижу, люди!
  Она ослепла. Зрение скоро вернулось к ней, она пришла в себя от
страха, выпила бокал венгерского и схватила лейб-медика Кондоиди за
длинный нос:
  - Я тебе, черт византийский, еще покажу кузькину мать... Посмей мне
кляузы строить! Это не я, а ты, сатана, только до весны протянешь. Я еще
спляшу на твоей могилке...
  Потом вспомнила об Апраксине:
  - Здесь еще он, брюхатый? Гоните его в Ригу, иначе я в гнев войду...
Худо будет! Всем худо будет!
  Эстергази в Петербурге старался угодить России: гнал и гнал
переговоры с французской миссией... Дуглас оказался очень верным слугой
Версаля - он говорил:
  - Король Франции никогда не согласится, идя на союз с Россией,
порвать свои сердечные отношения с диваном султана.
  - Но Турция извечный враг России, - оспаривал его Эстергази. -
Вспомните, что в Крыму томятся русские рабы и что русский двор никогда не
отступит от борьбы с исламом!
  - Но еще вот Польша... - вставлял де Еон, и три человека бились лбами
над круглым столом, пока не отыскали спасительной лазейки в темном углу
секретности. - Нужна тайная статья! - сказал де Еон. - Чтобы Франция
оказала помощь России в ее борьбе с Турцией, но под большим секретом от
турок.
  Бестужев-Рюмин такую статью одобрил. Ее быстро оформили, скрепили
подписями и срочным гонцом отправили в Париж. На другом конце Европы
русско-французский договор прочел Людовик и пришел в состояние ярости:
  - Только такой дурак, как Дуглас, мог подписать подобное... Я
согласен: пусть Елизавета слегка вздует Фридриха, чтобы он не зазнавался,
но именно султан должен ослабить Россию в самой ее подвздошине. Из
ногайских степей - по сердцу! Еще неизвестно, - кричал Людовик, - какая из
стран более велика: дикая Россия или Блистательная Порта!
  Казалось бы, чего уж яснее, - России всегда не везло на союзников.
Австрийский посол в Париже посоветовал Людовику:
  - Обратитесь лично к императрице русской, которая питает к вам
слабость. Пусть она устранит эту ошибку в трактате.
  - Да, я напишу ей! Пусть она разорвет эту злополучную секретную
статью... Могучая Турция и слабая Россия - вот эталоны гирь, которые
уравновесят Европу.

  ***

  Ах, короли, короли! Сукины вы дети, а не короли... Вот за окном
Версаля снова струится зимний дождь, небо над Парижем темнеет, а значит -
охота не состоится, и королевские псари, насытив мясом своры борзых,
лениво поговаривают:
  - Если дождь будет и завтра, то наш король завтра ничего делать не
будет...
  Вечером Людовик вышел из кареты, и - конечно же - нашелся в толпе
счастливец, раскрывший над его головой зонтик. Король скрылся на лестнице,
и дворец Версаля вдруг огласил рев - звериный и страшный, - это кричал сам
король:
  - Святые боги, меня убили! Молитесь же, французы, король убит за ваши
грехи...
  В потемках лестницы, колотясь от страха, стоял человек с перочинным
ножиком в руке. Это был Роберт Дамьен - первая буковка в сложном алфавите
Великой французской революции.
  - Я не безумец, - твердил он, - я не убийца... Я только хотел
предостеречь короля, что народ.., что Франция...
  Чья-то рука захлопнула ему рот. А король, сидя на ступеньках, в ужасе
смотрел на царапину и - кричал. Но как кричал!
  - Ваш многолюбимый Людовик умирает! Где духовный отец? Зовите
священника, пока я не умер... Плачьте, французы: вы лишились своего
доброго короля!
  Царапина свалила его на девять дней. Людовик лежал в совершенно
темной комнате, без единой щели света, и плакал от страха. Плакал все
девять дней подряд. И газет из Голландии не читал (а кроме голландских он
вообще никаких других не читал). Он забыл даже о Помпадур, - только он,
только король, только его тело, только душа его...
  Иезуиты, духовники короля, вовлеченные в интриги Версаля, не
соглашались отпустить ему грехи, пока... Людовик даже не дослушал их до
конца, - он сразу все понял:
  - Гоните ее, французы, чтобы спасти своего короля! Маркиза Помпадур
спокойно выслушала этот приказ. Ее изгоняли из Версаля - из Бельвю, из
курятника, из постели, из тарелки, из платья .
  - Может быть, - сказала она, не пролив ни слезинки, - я больше
никогда не увижу моего короля. Так может быть! Но знайте: если я увижу
моего короля еще хоть один раз, то кое-кто в Версале уже никогда его не
увидит... А теперь, мои милые поросята, я скажу вам самое приятное: никуда
из Версаля я не поеду... Убирайтесь все прочь!
  На десятый день король встал и направился (куда бы вы думали?) прямо
в Бельвю - увы и ax! - прямо к ногам Помпадур. Он, как любовник, ожидал
выслушать от нее упреки за свое недостойное поведение, но "рыбешка"
оказалась умнее, чем он о ней думал. Людовик был так благодарен маркизе за
это, что в тот же день полетели все министры.
  На самом пороге войны талантливый Марк Аржансон был заменен
бездарностью де Поми... Шуазель спросил у фаворитки:
  - Дорогая маркиза, неужели Париж так беден талантами, что не могли
подыскать достойной замены?
  - Я хватала те грибы, которые росли у меня под ногами, - ответила
Помпадур. - Мне было некогда выбирать...
  Шестьдесят человек, занимавших ответственные посты в Париже, были
разогнаны по деревням и замкам.
  - Ну, как моя армия? - спросил король у де Поми. И увидел рабски
согбенную спину нового военного министра.
  - Войска вашего величества живут лучше, чем толстые капуцины, и целая
армия солдат пройдет через королевство, не прикоснувшись ни к одной
вишне!..
  Страшно и люто отпраздновала Франция вступление в 1757 год.
Знаменитый палач Сансон рвал тело Дамьена раскаленным железом.
  - Еще, еще! - орал Дамьен. - Напрасно думаете, что мне больно... Нет,
французы, мне совсем не больно!
  - Ах, тебе, говоришь, не больно? - И палач залил ему свежие раны
кипящим оливковым маслом.
  - Еще! - захохотал Дамьен, уже обезумев. - Какой вы молодчага,
Сансон... Как вы ловко все это делаете!
  Четыре королевские лошади, впряженные в руки и ноги фанатика,
разорвали Дамьена на глазах публики. Но он был еще жив, и палач Сансон
услышал от него - последнее:
  - Король заблуждается...

  ***

  А по заснеженным дорогам России катились возки, крытые кошмами.
Трещали лютейшие морозы. Ямщики возле постоялых дворов наспех глотали
водку, пальцами лезли в ноздри лошадей, выковыривая оттуда сосульки.
  Завернувшись в шубы, обтянутые бархатом, одинокий путник щедро сыпал
золото по пути - и дорога от Варшавы до Петербурга быстро сокращалась. Вот
наконец и Стрельна, наплывает неясный гул от Кронштадта, - и забилось
сердце:
  - О матка бозка! О дивный сон! О любовь... На заставе дежурный офицер
только что сделал очередную запись о проезжем:

  "Славный портной Шоберт, готовый делать отменные корсеты, а также
рвет болящие зубы, в чем искусство свое подтверждает".

  Хотел было офицер у печки погреться, но снова забряцали колокольцы,
вздохнули кони. Вышел. Под лунным сиянием мерзли заиндевелые возки.
  - Кто едет? Что за люди? Не худые ль? Красавец, до глаз закутанный в
меха, выпростал из муфты нежную, всю в кольцах, руку и показал свиток
паспорта:
  - Великое посольство из Речи Посполитой, и я - посол, граф Станислав
Август Понятовский...
  Заскрипели шлагбаумы, пропуская путника в русскую столицу.
  Совсем недавно проскочил он под ними, как изгнанный. Всего лишь
секретарь британского посольства.
  И вот - пади, Петербург, к моим ногам: я нунций и министр, подскарбий
литовский и Орла кавалер Белого, - я возвращаюсь.
  На коне и со щитом!..
  В доме Елагиных еще не спали. Понятовский сбросил шубы:
  - Она.., здесь?
  - С утра! - шепнул Иван Перфильевич (хозяин дома).
  Через две ступеньки, полный нетерпения, Понятовский взлетел по
лестницам, толкнул низенькие двери.
  - Ах! - И две руки обвили его шею, и - слезы, слезы, слезы...
  Так он вернулся. Его опять ждали советы Вильямса и любовь Екатерины.
Посреди ласк, разметавшись на душных перинах, она сказала:
  - Слушай, Пяст: я буду царствовать или.., погибну!
  Но если я надену корону, то и твоя голова воссияет. Люби меня крепче,
Пяст!
  Однако между слов любви она шептала Понятовскому и кое-что другое -
более важное. Понятовский относил ее слова в английское посольство, оттуда
передавали их Митчеллу, и в Берлине, таким образом, знали о многом.
Гораздо больше, чем надо!
  В эти дни Вильяме сообщал в Берлин:
  - Передайте королю Пруссии, что здешний канцлер Бестужев не получит
от меня ни гроша более, пока не окажет нам существенных услуг, какие я от
него потребую!

  ***

  Близилась весна, и Фридрих готовился открыть кампанию, чтобы
увеличить свои немецкие земли за счет земель немецких же!
  - Я ненавижу Германию с ее оболтусами-герцогами и
дураками-курфюрстами, - признавался Фридрих. - Я ненавижу эту жадную и
мелочную Германию, как естественную противницу моей маленькой тру