выпущу из него всю требуху...
  Дауна он не убил, но зато он его ранил. Даун - это не Фридрих,
который, терпя боль, мог продолжать битву. Даун побежал. За своим
командующим припустилась его армия - за Эльбу! Поражение короля в битве
при Торгау закончилось победой Циттена, - генерал свершил то, чего не мог
сделать его величество...
  - Кажется, светает, - доложили Фридриху.
  - Наконец-то! - обрадовался король, вставая. Он вышел из церкви. Ему
подвели коня. Неторопливо Фридрих выехал из деревни навстречу своему
войску, скорченному от холода и ран, от боли и позора. Конь короля ступал
среди живых, словно через мертвецов, копыта мягко погружались в теплую
золу костра... Фридрих ехал молча, печальный, и вдруг - в испуге -
остановился.
  Издалека скакали на него всадники в белых плащах, почти неслышно,
словно подъятые над землей; они были ужасны в своем движении, будто плыли
по воздуху, как нечистая сила, и король ослабел:
  - Это моя смерть! Всадники Апокалипсиса.., я узнал их!
  Первый же всадник, домчавшийся до короля, оказался Циттеном.
  Вздыбил он жеребца перед Фридрихом, как над пропастью.
  - Я говорил уже, - хрипато прорычал Циттен, - любой плод надо
раскусить, а потом уже болтать...
  - Меня разбили, Циттен, - тихо ответил король. - Меня разбил этот
дурак Даун. Я рад, что хоть тебя нашел живым.
  - Разве такой дурак может разбить великого короля? Король, битва при
Торгау выиграна тобою...
  Он дарил свою победу пораженному королю. Это было великодушно!
  Фридрих заплакал. Взошло солнце, и солдаты, вставая от загасших
костров, вдруг увидели перед собой поле Торгау, - поле, сплошь покрытое
трупами. Их были десятки тысяч, этих мертвецов, и все эти тысячи людей,
еще вчера живых и теплых, были раздеты за ночь саксонскими мародерами...
Солнце для того, наверное, и появилось на минуту, чтобы осветить этот
апофеоз победы Фридриха. А затем оно снова угасло, опять надвинулись тучи
из-за гор. И хлынул проливной ливень. Струи дождя застучали по животам, по
спинам, по черепам, вода заливала раскрытые рты мертвецов.
  И зябко поежился в своем бархате прусский король.
  - Какое мрачное торжество, - сказал он глухо. - Вот я и думаю; не
пора ли нам погреться? Не пора ли на зимние квартиры?

  ***

  Прежде чем развести враждующие армии на зимние квартиры, я хотел бы
вновь вернуться к Берлину.
  В душе читателя, вероятно, остался неприятный осадок после всего, что
было сказано о Тотлебене. В самом деле, старинные трагедии хороши тем, что
в конце их зло обязательно наказуется, а добродетель непременно
торжествует.
  Тотлебен не просто негодяй, не просто шпион. Это был оборотень. Он
может служить классическим примером той степени падения, на какую только
способен человек в своей гнусности. Ведь он умудрился через предательство
продвигать себя по службе не только в Потсдаме, но и в Петербурге.
  Но всему приходит конец, и никакие сундуки с золотом уже не помогут,
если есть честные люди. Этими честными людьми оказались адъютанты
Тотлебена, горячие молодые люди, которые давно (по доброй воле) следили за
своим генералом. Они-то и сделали так, что зло было наказано, а
добродетель восторжествовала...
  Забежим несколько вперед, читатель, и заглянем утречком 19 июня 1761
года в палатку Тотлебена. Изжеванная кровать, колченогий стул, грязное
белье, небритое лицо. Поверх бумаг валяется треуголка генерала с полями
колоссальных размеров.
  - Вези, - сказал он, и Саббатка спрятал письмо к королю.
  Его нагнали на лошадях адъютанты Тотлебена:
  - Сымай сапог, стерва!
  Из сапога курьера извлекли письма с шифрованными донесениями
Тотлебена, подробный маршрут русской армии от Познани до Силезии. Вор был
арестован заодно с коллекцией своих сундуков... ("Вы можете представить
себе, как это некстати сейчас!" - сообщал Фридрих брату своему, узнав об
аресте Тотлебена).
  Тотлебен не сдавался. Он бушевал. Он обнажил шпагу Он звал караул. Он
кричал, чтобы его адъютантов арестовали.
  - Расстрелять их всех! - кричал он.
  После простонародного битья в морду Тотлебен попритих.
  - Писал королю прусскому, - говорил он, рыдая, - затем только, чтобы,
в доверие к нему войдя, потом короля в плен взять! Очень уж хотел я
матушке-государыне услужить!
  Елизавета велела "знатные города проезжать мимо и не останавливаться,
а буде можно, то проезжать ночью". Но конвойные офицеры поступали как раз
наоборот. В самых крупных городах, среди бела дня, везли Тотлебена прямо
на.., базар! Народу там - полно, и генерала водружали на бочку, созывая
народ:
  - Эй, люди! Вот он, вор Фридриха.., плюйте в рожу ему!
  Тотлебен долго отпирался от своего предательства. Тогда русское
правительство обратилось с запросом о честности Тотлебена лично к...
Фридриху! Вы думаете, король пожалел своего шпиона? Ничуть не бывало! В
ответном письме к русскому правительству Фридрих сообщил о Тотлебене, что
этот человек известен ему как человек самых грязных и подлых наклонностей,
и "не верьте ни единому его слову!" - заключал король.
  Тем и кончилась блестящая карьера. А как здорово шагал он по жизни.
Ух, как гремели его сундуки!

  ***

  Самая жалкая и самая бесчеловечная кампания 1760 года заканчивалась.
Наступала суровая зима.
  Фридрих выиграл и эту безнадежную партию в свою пользу (если не
считать, что русские побывали в его столице). Король развел свою армию
зимовать по крепостям и городам Саксонии. А русские ушли поближе к дому,
разбили лагеря в землях Польши и Померании; армия России в это время
насчитывала 98 063 человека, она уже втянулась в войну и готовилась к
новым викториям. Магазины ее были полны, солдаты сыты и прекрасно
обмундированы. Армия России стала теперь столь хороша и закалена в битвах,
что в этом году решили даже не проводить в стране рекрутского набора.
  Но уже близок был 1761 год - год разбитых надежд России, год
национального унижения и глупости непомерной. Смерть подступала к
Елизавете Петровне; в эту зиму она уже редко выходила к людям, тихо жила в
задних комнатах, жарко протопленных; болея, она много плакала... Бутурлину
она сказала:
  Саша, кончай войну поскорее... У меня денег нет уже!
  Денег не было, и этим на Руси трудно было кого-либо удивить. Но за
прошедшую кампанию с солдатами все-таки сумели расплатиться. Остальные
чины империи жалованья не получили. И не скоро еще получат! Не было денег,
зато были силы и великое желание добиться победы.
  А вот у союзников деньжата водились, но Франция и Австрия боялись
дальнейшей борьбы с Пруссией, ибо в этой борьбе усиливалась Россия.
Австрия была согласна даже отдать Фридриху всю Силезию - только бы
вытянуть ноги из войны. Людовик вдруг декларировал, что "цели войны уже
достигнуты"! Если вся война заводилась для того, чтобы Фридрих побил
Людовика, тогда - да, можно считать, что Версаль своего достиг!
  Петербург устроил шум. Шум был велик! Европа не имеет права выходить
из войны без согласия России. Елизавета Петровна заявила, что ее страна
все битвы с Фридрихом выиграла, в Берлине побывала, - потому и голос
России должен быть решающим.
  Вот что она сказала в эти дни:
  - Нам хоть после войны слава останется, что викториями
довольствовались себе в утеху. Коли в Европе без нас что решать станут,
так мы от союзников отвратимся и с Фридрихом свой мир заключим...
  Знал ли Фридрих об этих разговорах? Догадывался. Он зимовал в
Лейпциге, куда выписал из Берлина придворную капеллу и своего старого
друга маркиза д'Аржанса. Маркиз застал Фридриха за кормлением собак.
Король в полуспущенных чулках сидел на полу, резал мясо, разбрасывая куски
собакам.
  - И это ты? - воскликнул д'Аржанс. - Кто бы мог подумать? Пять
соперников пытаются решить судьбу твоей короны на мирном конгрессе в
Аугсбурге, а ты... Чем занят ты, Фриц?
  - Этим бестиям нравится жрать из моих рук, - отвечал король. - А ты,
маркиз, заговорил о мире? Но время мира еще не пришло. В следующую
кампанию я выставлю 190 тысяч штыков... Ахай, ахай! Штыки, мой милый, это
такие карандашики, хорошо заточенные, которые любого болтуна-дипломата
протыкают насквозь. Я люблю писать о мире именно такими карандашами. - И,
живо поднимаясь с пола, король спросил:
  - Знаешь ли ты, на что я рассчитываю?
  - На что же, сир?
  - На чудо, - приглушенно отвечал Фридрих. - И это чудо скоро
произойдет.
  Маркиз д'Аржанс шепнул ему на ухо:
  - Ты говоришь "скоро"? Тогда скажи - когда? Фридрих долго молчал,
глядя на возню собак, потом метнул на маркиза острый взгляд и вдруг
истерично взвизгнул:
  - Чудо произойдет, когда подохнет старая русская жаба! Я изнемог в
ожидании ее смерти...

  КАНУН ВСЕГО

  Известие о близости мира едва ли достигло ушей де Еона, когда он гнал
свою лошадь по кассельским рытвинам, а за ним мчались пять свирепых
пруссаков. "Скорее.., ну же!" И снова шпорил бока коню, с лошадиных губ
отлетали назад, как кружево, белые лоскутья пены. Кавалеристы настигли его
- палаши вскинулись над ним. И тогда он выстрелил наугад - из-под локтя.
  - Женщина! - вскрикнул один пруссак, и, развернув лошадей, немцы
поскакали обратно. Но они все же успели рубануть его палашами - выше и
ниже локтя. До Еон потрогал голову: и здесь кровь. Опытная лошадь домчала
его до лагеря, и шевалье выпал из седла на траву - как раз напротив
палатки графа Брольи... Так началась военная служба бывшего дипломата, а
ныне капитана драгунского полка.

  ***

  Людовик отправил де Еона на войну - в адъютанты к графу Брольи. Их
было два брата Брольи: маршал Виктор и Шарль, бывший посол в Варшаве;
Шарль Брольи теперь заведовал "секретом короля" - он исполнял обязанности
принца Конти. Оба брата жили в одной палатке, и жезл маршала одного
хранился возле шифров другого.
  Таким образом, король посылал де Еона не только на поле брани:
недреманное око Терсье и здесь берег своего агента.
  Однажды де Еон разговорился с начальником швейцарской гвардии
Рудольфом дю Кастелла.
  - Знаете, - сказал задумчиво, - я в Петербурге немало и бранил
русских перед королем. Но то ужасное положение, в котором я застал нашу
армию, вдруг расцветило русский героизм розами.
  Начальник гвардии, весь в латах и бронзе, опустил на плечо кавалера
тяжкую длань в боевой железной перчатке:
  - Поле битв Франции напоминает мне Версаль, а маршалы - придворные.
Но никто не думает о лошадях-солдатах, которые везут ужасный груз этой
войны...
  Пока де Еон оправлялся от ран, в его батальоне был выбит целый ряд
драгун.
  - Что с ними? - спросил он. - Убили?
  - Нет, они бежали, - был ответ...
  Летом 1761 года маршал Субиз сомкнул свою Рейнскую армию с корпусом
графа Виктора Брольи. На берегах величественного Рейна пахло мертвечиной,
пожарищами и глициниями.
  - Нас ждет позор, - сказал Брольи. - Меч Франции - в руках беспутной
женщины...
  Дезертиров вешали, секли, топили, травили собаками, но ряды
гигантских легионов Субиза редели на глазах. Теплым июльским днем началось
движение прусской армии под жезлом Фердинанда Брауншвейгского... Маршал
Брольи скатал карту:
  - И без карт видно, что мы будем разбиты без славы. Вперед же - во
славу Франции!
  Хромающая лошадь едва вынесла де Еона с поля битвы.
  - Помощи! - призывал Брольи. - Скачите за ней к Субизу.
  На этот призыв маршал Субиз ответил:
  - Если Брольи не стоится на месте, пусть удирает дальше...
  Де Еон вернулся в побоище и до конца изведал всю горечь поражения.
Разбив маршала Брольи, прусские войска развернулись и прямым ходом пошли
на армию Субиза. Растрепанный гонец явился в палатку графа Виктора
Брольи...
  - Субиз умоляет вас о помощи...
  - Ах, теперь он меня умоляет! Так передайте: я не двинусь с места,
даже если Субиза будут сажать на кол вот здесь - перед моими шатрами. Я
его тоже умолял... Он разве помог мне?
  Это глупейшее поражение французской армии вошло в историю под
названием "Веллингаузен"... Спрашивается: кто виноват?
  - Лошади, - съязвил де Еон, вдруг вспомнив о Фермере.
  Рапорты маршалов путались в подвязках мадам Помпадур. Мушками,
снятыми со своего лица, прекрасная маркиза отмечала на картах маршруты
армий. Офицеры Франции разделились на два резко враждебных лагеря: за
Субиза и за Брольи. Де Еон частенько удалялся по утрам за гряду холмов. И
там, за холмами, он убивал и калечил сторонников Субиза в поединках. После
каждой победы он говорил:
  - Конечно, если вы раньше не хотели слушать о подлости Субиза, то
теперь вам и вовсе не понять меня.
  Рука его окрепла в поединках, и слава шпаги де Еона гремела теперь на
всю Францию; ни одного поражения - только победы. Но каким раем казалась
ему отсюда, из лагеря Брольи, служба в Петербурге! И эти два окна с видом
на Неву, и треск поленьев в печи, и разговоры с умными людьми до
рассвета...
  10 августа 1761 года Брольи поручил де Еону доставить через Везер сто
тысяч оружейных зарядов в ящиках. Де Еон ответил:
  - Вот это здорово! Я теперь, словно извозчик, должен таскать и
ящики...
  - Граф Герши - ваш родственник, и он нуждается в зарядах...

  ***

  Лошади рушили фургоны в воду. Течение Везера несло и кружило их. Как
назло, пруссаки открыли огонь, и река покрылась взметами от ядер. Стучали
пули. Мокрый до нитки, потеряв в реке сережку из уха, де Еон ввалился в
палатку графа Герши, наполненную звучным тиканьем множества часиков.
  - Граф, сто тысяч зарядов.., как вы и просили у Брольи!..
  - Молодчага! - ответил родственник. - Дайте я посмотрю на вас... Вы -
хороши! Теперь, Шарло, везите заряды дальше.
  - По ретраншементам пусть развозят ящики ваши офицеры.
  - А мои офицеры - не извозчики, - ответил ему Герши. - Прежде вы
полистайте геральдические альманахи, а потом уже вряд ли сунетесь к ним со
своими ящиками!
  - Мне плевать на их знатные гербы, - обозлился де Еон. - Я свалю все
заряды обратно в Везер, а имена ваших сиятельных маркизов впишут на
скрижалях позорных памятников...
  Граф Герши поднялся:
  - Ты неплохо машешь шпагой. А.., каково тебе палки? И тростью (на
правах старшего сородича) он огрел кавалера. Но тут же был сражен оплеухой.
  - Извините, - сказал графу де Еон. - Но этим дело не кончится, и ваши
часики пойдут с молотка... Это я вам обещаю!
  Так началась вражда с графом Герши, которая вскоре окончательно
запутает судьбу нашего кавалера. А пока что де Еон служил, командуя
драгунами. Его покровители, графы Брольи, подверглись опале, но эта опала
де Еона почти не коснулась. Он поспешил в Париж, и Терсье был по-прежнему
с ним любезен.
  - Чего вы желали бы теперь? - спросил он де Еона.
  - Если суждено зимовать, так лучше зимовать в России.
  Терсье задумчиво сказал:
  - Бретель там сильно мерзнет. А жена его допустила оплошность, не
поцеловав руки великой княгини Екатерины, и был страшный скандал, который
имел отзвуки даже в Мадриде... На всякий случай, - рассеянно пообещал
Терсье, - будьте готовы!
  - Ехать в Петербург? Какое счастье...
  Терсье сидел перед ним, весь в черном, похожий на священника, лицо
главного шпиона короля было почти бесстрастным.
  - Не стану скрывать от вас: вы замените Бретеля, вы станете послом в
России... Вас ждет блестящее будущее, шевалье, если вы.., если... Впрочем,
ступайте! Можете доставать шубы из сундуков. Можете делать долги на дорогу
- король их оплатит!

  ***

  В декабре 1761 года, опираясь на костыль, Питт-старший покинул
парламент. Фридрих, с уходом своего могучего покровителя, разом лишался
британских субсидий. "Еще один шаг русских, - писал король в эти дни, - и
мы погибли!" В отчаянии он бросился в союз с татарами; крымский хан
прислал, посла в Берлин, крымцы и ногайцы должны были напасть на Россию с
юга... Среди всеобщего смятения кабинетов Европы Россия - единственная! -
твердо и энергично продолжала идти к полной победе.
  В этом году Европа впервые обратила внимание на Румянцева: у России
появился молодой талантливый полководец, и ему стали пророчить громкую
славу в будущем. Бутурлин со своей армией так и "пробаловался" все лето с
австрийцами, а корпус Румянцева отвоевывал Померанию, геройски сражался
под Кольбергом. И флот и армия снова были вместе; сообща они открыли эту
войну, сообща они ее закрывали.
  Теперь Румянцев готовил поход своей армии на Берлин со стороны моря.
Не для набега, - для утверждения в Берлине полной капитуляции. Фридрих -
как опытный стратег - отлично понял это. Пришло время небывалого упадка
духа. Запасшись ядом, король заперся от людей, и целых два месяца его,
словно змею из норы, нельзя было выманить наружу. Пруссия обескровела,
разруха и голод царствовали в ее городах и селениях. Дезертиры толпами шли
к русским, прося о подданстве. Румянцев в эти дни изнемогал от наплыва
солдат Фридриха, у которых были отрезаны носы и уши, - уже наказанные за
побег, они бежали вторично...
  Совсем неожиданно король покинул свое заточение.
  - У меня болят даже волосы, - признался он. - О душе своей я молчу...
Кажется, я исчерпал кладезь своего вдохновения, фортуна опять стала
женщиной, капризной и подлой. Итак, решено: ради спасения остатков
великого королевства я передаю престол племяннику своему - принцу Фридриху
Вильгельму Гогенцоллерну.
  Он даже не упомянул о "чуде", которое должно спасти Пруссию от полной
гибели. Но это "чудо" действительно произошло.

  ***

  И вот в последний раз вскинули гайдуки паланкин - понесли Елизавету
Петровну в театр. Распухшей тушей лежала на носилках императрица,
оглушенная крепкими ликерами. А рядом вприпрыжку скакал курносый и резвый
мальчик в кудряшках, внучек ее Павел, сын Екатерины и племянника Петра.
Все дипломаты, аккредитованные тогда в Петербурге, были чрезвычайно
взволнованы "поразившей всех нежностью" императрицы к этому ребенку.
  В сердце умирающей женщины уже созрело роковое решение: "Петру
Третьему не бывать - бывать на престоле Павлу Первому!" Так, отбрасывая
прочь законы престольные, дабы уберечь честь России, Елизавета хотела
восстановить на престоле России внука, под регентством опытных царедворцев
- Шуваловых... Теперь паланкин плыл по воздуху; мальчик держал в своих
маленьких ручонках горячечную и влажную длань царственной бабки.
  Публики в театре не было, и Елизавета велела:
  - Пустите солдат. Чего же актерам пустому залу играть?
  В придворный театр были запущены солдаты с улицы. Посадив на колени
внука, Елизавета досмотрела до конца свой последний спектакль. Потом она
встала и низко, в пояс поклонилась солдатам. Это был ее последний
политический жест: "дщерь Петрова" отблагодарила поклоном солдат,
принесших России славные победы.
  - Прощайте, люди добрые! - сказала она, горько плача...
  Заглушая вином тоску скорой смерти, говорила она близким:
  - Одним мучусь! Урод мой племянник все разворует и опозорит. И будет
он ненавидеть все, что я любила, и будет любить, что я ненавижу...
Подпустить его к престолу нельзя!
  Был день торжественный: Россия салютовала войскам Румянцева, взявшим
неприступную крепость Кольберга, профессора академии слагали в честь
российского Марса возвышенные оды. В этот день смерть придвинулась к
Елизавете, она стала просить:
  - Канцлера сюда.., последнюю волю явить желаю! Елизавета умирала в
агонии, с глазами, обращенными к дверям. Ей, бедняге, казалось, что сейчас
войдет канцлер империи, она передаст ему последнюю волю свою: быть на
престоле Павлу!
  - Канцлера зовите.., чего ж не идет он ко мне?
  Нет! Так и не пришел Воронцов к ней, уже другим занятый - как бы
племянницу свою, Лизку Воронцову, за Петра выдать. А куда Екатерину
девать? "В монастырь ее, в монастырь!"
Елизавета была еще жива, когда великий князь Петр Федорович ощутил
себя Петром III, императором всероссийским. Она еще не умерла, когда он
вытолкал прочь от Елизаветы верных ей сенаторов и генерал-прокурора. Она
еще не умерла, когда Петр стал подписывать отставки и указы о новых
назначениях...
  А потом со скрипом растворились двери, вышел князь Никита Трубецкой и
во всеуслышание объявил пискляво:
  - Ея императорское величество, осударыня наша им