тебя народу хватает!
  - Граф Брокдорф! - крикнул де Еон. - Что вы там шушукаетесь?
  - На всякий случай, я бы вызвал врача...
  - Глупости! - ответил де Еон. - Я уж постараюсь, чтобы здесь не
воняло аптекой. Граф Понятовский, хочу предупредить вас: хоронить эту
скотину вы будете на свой счет, ибо я не настолько богат, чтобы сорить
деньгами на траурные колесницы...
  Трезвых здесь не было, и это обостряло поединок. Орлов распихал по
углам столы, торопился - как на свадьбу.
  - Давай скорее, - говорил он. - Чего тянуть-то? Голштинец, громыхая
сапожищами, грузно топтался перед де Еоном, топорща накладные усы и бряцая
шпорами.
  - Да не спешите умирать! - осадил его де Еон, и две шпаги с лязгом
скрестились; для начала шевалье кончиком своей шпаги сбил накладные усы с
лица голштинца. - Поверьте, - рассмеялся он, - вам так больше идет...
Теперь, господа, смотрите на часы: я даю ему жить ровно одну минуту
времени, а усы мы оставим на вечную память его сиротам...
  Ударом снизу он выбил оружие из рук противника:
  - Поднимите свою дубину, остолоп! И еще раз выбил, издеваясь:
  - Снимите ваши ужасные сапоги - вам будет легче прыгать...
  Но тут (раньше времени) Гришка Орлов возвестил:
  - Минута кончилась, пора выпить.
  - Это дело! - воскликнул де Еон и ударом в сердце убил голштинца тут
же, повалив его среди объедков и битых бутылок.
  А кончик шпаги поднес к самому носу Понятовского.
  - Это был "полет чижа", - сказал де Еон. - Удостоверьтесь, что моя
шпага, как и моя совесть, даже не сохранила следов крови (Понятовскяй
скосил глаза на лезвие: ни капли крови - удар был стремителен). Я прошу, -
продолжал де Еон, - всех помнить об этом! Всех, кто считает меня "жертвой
природы"...
  В этот вечер Гришка Орлов занял у него рубль. Убийство какого-то
безродного голштинца было шито-крыто, но все же дошло до Елизаветы, и гнев
ее обернулся вдруг нечаянной милостью... Воронцов вызвал де Еона к себе.
  - Ее императорское величество, - объявил он, - полагает, что вам,
шевалье, следует подумать о своем будущем.
  Де Еон (как бы невзначай) раскрыл свой пустой кошелек.
  - Нет! - засмеялся вице-канцлер. - На этот раз вы золота не ждите. Но
моя государыня советует вам принять российское подданство и служить верой
и правдой России, соответственно вашим природным способностям.
  Де Еон уже разгадал причину этой милости: Елизавете нравилась его
оппозиция "молодому двору", и он убрал свой кошелек.
  - Нет слов, - ответил, - чтобы оценить доверие и доброту вашей
императрицы. Однако не вы ли, господин вице-канцлер, говорили мне, что в
России уже отрезано две тысячи ушей... Не хватало только моего длинного
языка палачу в рукавицу!
  Воронцов недовольно повел плечом:
  - Лучше уж быть без ушей в Сибири, нежели с ушами в безъязыкой
Бастилии! Подумайте, шевалье. Мы не торопим с ответом... Россия людьми не
бедна, и мы желали только отблагодарить вас за посредничество с Версалем...
  "Близ царя - близ смерти!" - де Еон уже знал эту русскую поговорку,
которая пахла кровью и щелкала клещами палача. Прогадать в этом случае
было нельзя. Версаль ему доверял, король Людовик осыпал его милостями. И
все сомнения разрешились в письме к аббату Берни. "С тех пор как я в
России, - писал де Еон, - я поставил себе за правило стоять спиною к
Сибири..."
(О-о, будут еще в жизни нашего кавалера такие дни, когда не раз он
куснет себя за локоть, что отказался от русской службы. За язык и уши
ручаться нельзя, но зато Россия никогда бы не придумала такой изощренной
пытки, какой отблагодарил его лично король Франции - за все, что он сделал
для своей Франции!).

  ***

  Не следует думать, что Елизавета арестовала Апраксина по своей воле.
Самодержцы не всегда были самодержавны: их поступками зачастую управляло
мнение близких доверенных лиц.
  Вот как это случилось.
  - ..Выйдите, - наказала она членам Конференции. - И пущай каждый, от
других порознь, ни с кем, кроме бога и совести, не советуясь, напишет свое
мнение и подаст мне в руки в плотно запечатанном конверте.
  Один за другим входили в покои члены Конференции, клали перед ней
конверты и уходили. Наедине она вскрыла их, и арест Апраксина был
предрешен коллегиально: четыре письма признали "держать над ним суд
военный по всей строгости". Но пятое письмо было от Бестужева-Рюмина, -
канцлер выступал против ареста!
  Первый допрос с Апраксина был снят в Нарве. Граф Александр Шувалов,
великий инквизитор империи, приготовил хороший стол, душевно потчевал
арестованного генерал-фельдмаршала:
  - Степан Федорыч, вот огузочек мяконький, кусни-ка! Ананасика привез
я тебе. Из своих оранжерей, и то - лакомо буди...
  Апраксин пил вино, стругал ананас, словно репку с родимого огорода,
убивался и жалился:
  - Почто обидели меня, старика? Я ли не дудел всем в уши, что плоха
армия! А мне ее же и подсунули - на кой хрен?
  Великий инквизитор болтать ему не мешал - больше слушал.
  Руки назад. Похаживал меж пылающих каминов.
  То зад погреет, то ляжки, то руки над огнем потрет.
  Шувалов мерз. Его ломало и корежило от ревматизма, который он нажил
себе в подземельях Тайной розыскных дел канцелярии, где в пытошной ярости
провел лучшие зрелые годы своей жизни.
  - ..Армия, - плакался Апраксин. - Нешто же такие в Европах бывают?
Телеги худы. Колесики - без оковок. А лошадь? От Мемеля еще не отошли, как
подковы уже ссеклись...
  - Пастетцу-то, - отвечал на это Шувалов, - чего не кушаешь? Ты ешь,
Степан Федорыч, не обижай меня. Пастеты, оне вкусные!
  Лицо великого инквизитора - бледное, одутловатое. Глаза резало от
бессонных ночей. А вся правая сторона лица корчилась в нервном тике (уже
параличом тронутая), и говорил, заикаясь:
  - Икорки-то, маршал, икорки... Икорка, она вкусная! А сам перевернул
на своих пальцах дюжину перстней - бриллиантами внутрь, чтобы не повредить
камушки. Посмотрел Шувалов, как Апраксин икорку к себе тащит, да как
треснет его снизу.., только зубы ляскнули у фельдмаршала.
  - Эть! - сказал и присел.
  Загребая черепки, потащил Апраксин скатерть, посыпалась на пол вся
посуда и графинчики с рябиновкой и ежевичной (домашнего изготовления). А
Шувалов секретаря кликнул - с перьями!
  - Степан Федорыч, - сказал инквизитор без видимой злобы, - ты уж не
гневайся, что ударил. По давнему опыту известно мне, что опосля удара
такого испытуемый душу свою облегчает сразу... Говори же теперь без
утайки, да скоренько!
  - Что говорить-то теперь? - простонал Апраксин, вставая.
  - Пункт первый, - продиктовал Шувалов. - Великий канцлер
Бестужев-Рюмин ведь писал тебе в ставку.., а? Заклинал ведь он тебя именем
великой княгини Екатерины, чтобы ты в баталиях не утруждал армию.., а?
Чтобы ты для внутренних распрей готовил свою военную обсервацию.., а? И,
вопросив так, Шувалов склонил голову на бочок:
  - Чего молчишь? Или не до конца облегчил я тебя?

  "ДОБРЫЙ ВЕЧЕР, ГОСПОДА!"

  В ночь на 9 декабря 1757 года Екатерина удалилась к себе для родов.
Она лежала на постели. За окнами шевелились, словно черные руки, оголенные
деревья Летнего сада. Со стороны арсеналов покрикивали караульные...
Откуда-то вдруг потянуло сквозняком.
  - Кто там еще? - простонала она. - Закройте двери... Слабо мерцали
огарки в шандалах.
  - Почетный караул герцога Голштинского занимает пост, - раздался
голос ее мужа.
  Петр Федорович прислонился к печке, напротив кровати, одетый в
парадную форму прусского офицера, при шарфе и ботфортах со шпорами.
Длинная шпага болталась возле тонких, как прутья, ног.
  - Каковы причины сего парада, сударь? Уйдите же отсюда...
  Тогда он, как заводной, стал выкидывать перед ней артикулы:
  - Сударыня (артикул), истинные друзья познаются в беде (еще артикул).
И я готов исполнить свой долг голштинского офицера (опять артикул), как и
положено в доме моих герцогов (шпага рассекла воздух).
  Только сейчас Екатерина поняла, что перед ней стоит вдребезги пьяный
человек, и закричала - от боли и ярости:
  - Как вы несносны, гнусный мизерабль! Убирайся же ко всем чертям..,
жалкое подобие человека.., мусор! навоз! червяк!
  В эту ночь у нее родилась девочка, которую нарекли Анной - уже пятый
ребенок Екатерины, из которых выжил только один Павел. Все знали, кто отец
этой дочери, и празднеств при дворе никаких не было. Но Людовик в грубой
форме отказался быть крестным отцом отпрыска Романовых; аббат Берни
депешировал в Петербург, что нельзя же требовать невозможного, ибо всему
миру известно: король... "благочестивый католик"!
  Елизавета Петровна чуть не заплакала от такого оскорбления:
  - Россия-то, чай, не последний двор в Европах. Она обиделась на
Людовика и резко прервала с ним "переписку доверия", проходившую через
руки де Еона. А из своей походной палатки, затерянной в Тюрингии, хохотал
над ними король Пруссии.
  - Вот старая распутная ханжа! - отзывался он о Людовике. - Я бы
крестил даже поросят в России, только бы не воевать с нею. Однако какой
прекрасный сезон выдался нынче в Петербурге: там собрались одни
комедианты, чтобы потешать меня своими анекдотами...
  ...Сейчас будет решено многое!

  ***

  Ветер рвал плащи с генералов. Опираясь на трости, они ждали, когда
король поднимется к ним на вершину холма. Фридрих ступал тяжело, руки его
- без перчаток - посинели от холода.
  - Господа, - сказал он, помолчав, - это верно подметили
карикатуристы, что у меня длинный нос. Но он не служит для получения
щелчков. Тем более когда известные в Европе дамы решили щелкать меня по
носу... Никогда не любил женщин и сейчас веду войну с тремя дамами сразу.
Двух мы уже наказали и теперь пришли сюда, дабы намылить шею венской
императрице...
  Король посмотрел с горы в низину, где желтели, как волчьи глаза в
засаде, костры его обессиленной в походах армии.
  - Дайте им вина и мяса! - прокричал король. - Внушите им слепую
покорность моей воле! Завтра победим или погибнем: иного исхода нет! Битва
за Силезию случится здесь. Австрийцев - сто тысяч, а нас - только
тридцать! Но воевать умеем не числом, а искусством... Теперь же, -
закончил Фридрих тише, - пусть те из вас, кто боится разделить со мною
опасности, сразу же подают в отставку... Даю слово короля: я никогда не
оскорблю их упреком! Они могут уйти. Я и так им за многое благодарен...
  Генералы стояли молча. Никто не шелохнулся. Только бешеный ветер,
обдувая вершину, с треском рвал простреленные в битвах плащи... Фридрих
поднял глаза:
  - Значит, все согласны остаться со мною? Хорошо. В таком случае я
вправе быть жестоким. Я расстреляю любого из вас, в ком замечу слабость.
Верьте в меня и верьте в чудо! Чудо произойдет здесь - в этой битве под
Лейтеном, которую я начинаю завтра наперекор всем судьбам...
  Король сбежал с холма, подозвал к себе одного офицера.
  - Я тебя не знаю, - сказал он, - а ты меня знаешь. Я твой король! Не
отходи от меня ни на шаг. Если меня убьют, сунь меня носом в землю, чтобы
никто не разглядел моего лица, и закинь тело плащом. Если тебя спросят:
"Кто это валяется?" - отвечай: "Так себе.., лежит какая-то падаль!"
Незнакомый офицер призадумался:
  - Ваше величество, а если убьют не вас, а меня?
  - Тогда, любезный друг, все будет наоборот, и падалью станешь ты...
Ну, соглашайся скорее: твоему королю сейчас некогда!
  На этот раз его солдаты пошли в сражение с церковным гимном, как на
похороны. Сражение под Лейтеном началось с ошибки самого Фридриха: он
разбил авангард имперских войск, приняв его за правое крыло противника. А
когда дым отнесло ветром в сторону, король тихо свистнул:
  - Рано мы обрадовались. Аванпосты смяты, но вон там, очень далеко,
целехоньким стоит правое крыло... Надо снова поломать голову. Эй, Циттен!
- позвал король. - Всех пленных, которые нам уже попались, пусть твои
гусары оборвут и вываляют в грязи. А потом, чтобы воодушевить войска, ты
проведи этих чумазых оборванцев перед фронтом моих гренадер...
  Психология - фактор, который Фридрих постоянно учитывал. Вид понурых
и растерянных австрийцев, которых в путах - связками! - протащили перед
строем, придал бодрости прусским ветеранам. До двух часов дня противники
бились еще вполсилы, лишь вызнавая слабости друг друга. Затем король
решился.
  - Самое больное место, - сказал он, - это сам Лейтен! Инфантерию
пустить вперед "македонской фалангой", эшелоны на виду противника
перестроить в плутонги. Это несложно для нас, но я хочу ошарашить врага
нашими отличными порядками и дисциплиной...
  Лейтен был каменной большой деревней, с форштадтами и воротами,
словно крепость. Вокруг Лейтена - плетни из древней лозы, а из-за плетней
пучками вылетали пули...
  - Не пройти! - доложили Фридриху.
  - Не рассуждать, - ответил король.
  - Все уже погибли, - доложили ему.
  - Все, кроме тебя? - спросил король. - Иди же теперь умри и ты,
собака!
  Пруссаки ложились под Лейтеном труп на трупе, а сверху еще труп. Это
был страшный пирог из мертвецов-солдат, аккуратно прослоенный начинкой из
офицерских трупов...
  - Молодцы, ребята! - похвалил их король. - Только полковник у вас из
навоза... Другого надобно на его место! Встал с земли капитан Меллендорф и
воздел шпагу.
  - Король, прощай! - закричал он истошно.
  - Прощай и ты, - ответил ему король...
  Сорок пушек встретили капитана под самыми воротами. Но Меллендорф
проскочил под ядрами, в остервенении садил кулаками в доски:
  - Клянусь дьяволом, я буду сегодня в Лейтене! И его батальон
прорвался в Лейтен, а капитан был уже в чине полковника (к вечеру
Меллендорф стал генералом).
  Де Катт, подойдя к королю, повернул к нему циферблат часов:
  - Уже четыре, король. Скоро стемнеет.
  Из седла прогорланил Фридриху хрипатый Циттен:
  - Моя кавалерия устала ждать!
  - Ах, черт вас всех побери! - воскликнул король. - Если она устала
ждать, так пусть отдохнет в атаке... Циттен, вперед!
  В треске ружей и сабельном визге армия австрийцев стала удирать от
Лейтена к другому городу - к Лиссе, чтобы укрыться за его каменными
стенами.
  - Тьфу! - сплюнул король.
  - Ваше величество чем-то недовольны? - спросил де Катт.
  - Эти мозгляки удрали, и теперь мне надо вылущивать их, как семечко
из скорлупы, из этой Лиссы!
  - Но мы победили под Лейтеном.
  - Теперь должны победить под Лиссой... Пока я не убью хотя бы
пятьдесят тысяч солдат венской кузины, я не уйду отсюда. Сейчас мне нужна
не просто победа. Мне нужен второй Россбах! Там я повалил французов, здесь
уничтожу Австрию!
  После боя генералы собрались в палатке короля, но Фридрих, сумрачный,
никого из них хвалить не стал:
  - Вы устали, господа? Хорошо. Более я не стану утруждать вас. Лейтен
- ваш, а Лисса - за мной... И он вышел к своим ветеранам, снял шляпу.
  - Дети мои! - провозгласил исступленно. - Нет ли среди вас охотников
прогуляться ночью до Лиссы? Нет, охотников не было. Уже полегли, как
побитые.
  - Дети мои! - снова закричал король. - Вы напрасно отказываетесь. Эту
прогулку вы проделаете вместе со мною...
  Он вскочил на коня. Рядом с ним пристроился офицер.
  - А ты кто таков? - пригляделся Фридрих в потемках.
  - А я - тот самый... Все жду, когда вас убьют.
  - Молодец! Жди и дальше... Впереди такая волшебная ночка, что будет
неудивительно, если утречком я тебя закопаю!
  Во главе маленького отряда Фридрих добрался до постоялого двора на
дороге. Трактирщик вышел к ним с фонарем, осветил мрачных всадников.
  - Ну-ка, проводи нас до Лиссы, - сказал король. - Хлопотная у тебя
жизнь, приятель. Почти такая же, как у меня...
  - Ах, сударь, - отвечал трактирщик, беря под уздцы лошадь Фридриха, -
если бы не этот негодяй прусский король! Вчера он убил моего старшего сына
под Лейтеном, а младший взял ружье и сейчас сидит в Лиссе... Как только
женщина могла породить такого вампира, пожирающего наших младенцев!
  - Свети лучше нам, - невозмутимо велел ему король, ни разу не перебив
страшного рассказа. - Свети, мы тебе заплатим.
  Кони ступили на мост. Во мраке уже вырос вал, обсаженный липами.
Осторожно пруссаки въехали в Лиссу; впереди отряда выступал конь с
королем. Из-под шляпы, надвинутой на глаза, Фридрих зорко взирал на
уличную суетню; вспыхивали и гасли в окнах огни обывателей. Три солдата
несли на спинах соломенные снопы, и король, свесясь из седла, схватил
одного из них за шкирку:
  - Куда несешь солому?
  - Ведено поджечь мост, как только подойдет Фридрих.
  - Брось солому! Фридрих давно спит... Да и охота ли королю шляться по
ночам в такой темени?
  В одном месте их встретили стрельбой. Австрийцы из окон домов
исхлестывали пруссаков пулями. Вокруг короля рушились из седел мертвецы,
пуля разбила фонарь трактирщика. Четыре пули подряд попали в лошадь
Фридриха, и она легла на живот, как подломленная. Король быстро перескочил
на другого коня:
  - Я знаю улицы в Лиссе... За мной!
  Копыта застучали по твердой дороге, которая, стелясь, струилась
серебряной полосой, как река. Впереди чернел остов древнего замка,
качались цепи навесного моста. Фридрих оглянулся - за ним скакали только
три гусара.
  - На мост, ребята! - И кони проскочили через мост. Во дворе замка
спешились. В узких софитах здания разом забегали тени людей, замелькали
свечи в руках лакеев. Фридрих толкнул массивные двери - вступил внутрь; он
угодил прямо в штаб австрийской армии. Отступать было поздно (его уже
узнали). Опираясь на трость, он шагнул вперед и приподнял шляпу.
  - Bonsoir, messieurs, - сказал король, входя, и повторил по-немецки:
  - Добрый вечер, господа! "Именно под таким названием ("Добрый вечер,
господа!") этот момент Семилетней войны часто разрабатывался немецкими
живописцами. Советскому читателю он хорошо известен по картине
талантливого художника Адольфа Менцеля." О, какое приятное общество. А я
так истосковался в дороге...
  Остолбенело взирали на прусского короля генералы Марии Терезии, а
Фридрих не спеша стянул перчатки и улыбнулся.
  - Вы меня не ждали? - спросил, усаживаясь. - Конечно, нет. Простите,
господа, я не помешал вам? Если помешал, то вы меня великодушно извините.
Но, думаю, и королю найдется местечко у камина. Впрочем, не пора ли нам
представиться? Меня вы знаете... А вот вы, сударь?
  Раздался грузный шаг, и генерал отрапортовал:
  - Ваше королевское величество, имею честь... Граф Курт фон
Болен-Шафгаузен, генерал-унтер-лейтенант штаба принца Лотарингского и
камер-юнкер двора императрицы австрийской!
  - Весьма польщен, генерал... Как здоровье моей старой приятельницы -
императрицы Марии Терезии? Я тут ей написал однажды, а она не ответила. И
вот теперь я озабочен: уж не больна ли?
  Следом подходили другие, и скоро Фридриху представился весь штаб
австрийской армии. Краем уха король слушал, как начинает грохотать в
окрестностях битва, но не унывал, - генералы опытны, и на этот раз пусть
справляются без него.
  - Я бы не отказался от ужина, - нагло заявил король. Австрийский штаб
кинулся на кухни, но там было - хоть шаром покати. Однако хозяин замка
оказался догадлив.
  - Королям ни в чем не будет отказано в моем доме! - решил он, после
чего разложил поаккуратнее все объедки на золоченом блюде. - Ваше
величество, - сказал он, кланяясь Фридриху, - не взыщите за бедность
ужина, но это все, что осталось.
  - Замечательно, бесподобно! - восклицал король, принимаясь за еду. -
Я сам виноват: никогда не надо опаздывать к ужину...
  Покончив с едой, он по звукам битвы определил, что сражение подходит
к концу, и, встав, обратился к генералам:
  - Господа, благодарю вас. Мне было очень приятно познакомиться с
вами... Теперь я вынужден сообщить вам одну неприятную новость: как ни
странно, но вы уже давно находитесь у меня в плену. Прошу сложить шпаги
вот на этот стол...
  Лисса была взята. Заодно пруссакам досталась и вся австрийская
артиллерия. Цесарские войска покорно, как лакеи, сложили к ногам Фридриха
53 знамени императрицы Марии Терезии.
  - Этого мало! - огорчился король. - Я не нуждаюсь в лишней победе.
Что мне она? Мне нужен полный разгром Австрии...
  И он повел свою армию на Бреславль. И