ядрами в башни крепости.
Русским отвечали 80 пушек из цитадели. Но моряки и солдаты напрасно
старались: Фермер боялся решить дело отчаянным штурмом и перешел к
осторожной осаде.
  - Пошлите парламентера к мемельскому коменданту, - наказал он к
вечеру. - Может, он пожелает и так сложить оружие?
  Комендант послал парламентера к черту и запалил мемельские
предместья. При свете пожаров, всколыхнувших мрак ночи, русские солдаты
копали шанцы. Осада началась по всем правилам военного искусства, как того
и желал Фермер, убоясь штурма, когда, как известно, солдаты правил
классических избегают.
  Впрочем, и осаду гарнизон Мемеля не выдержал: он прислал своих
парламентеров с просьбой о пощаде. Фермер сидел в голубом шатре, насквозь
пронизанном солнцем, когда депутация горожан и гарнизона принесла ему
связку ключей от Мемеля: шесть здоровенных пудовых отмычек от крепостных
ворот (теперь их можно видеть в музее артиллерии в Ленинграде).
  - Губернатор фон Левальд, - заметил глава депутации, - повелел
коменданту нашему сдать город Мемель на почетных условиях, чтобы гарнизон,
казна и оружие в крепости не остались.
  - Нельзя того! - отвечал Фермор, забирая ключи.
  - Пощупайте подушку, - шепнул ему глава депутации. Подушка, на
которой лежали ключи, была тяжела от золота, зашитого внутри нее, и Фермор
отпустил парламентеров.
  - Хорошо, - разрешил он. - Можно гарнизону выйти с оружием, но без
отдания воинских почестей...
  Заскрипели ворота и - под барабанный бой - гарнизон крепости ушел из
Мемеля. На узкие купеческие улочки с гиканьем влетели казаки. Молодцеватые
калмыки, подоткнув полы ярких халатов за пояса, загоняли лошадей в сады, -
пусть кони мягкими губами оберут с земли опавшие от канонады яблоки.
  Комендантом крепости был назначен молодой Суворов.
  Вечером 24 июня Мишуков прошел в шатер Фермера.
  - Что есть измена? - спросил адмирал по-английски. - И каково ее
карать по "Регламенту воинскому"? - Добавил потом уже по-русски:
  - Рази есть смысл, что пруссаки с пушками ушли?
  Виллим Виллимович поднял рыжие глаза на старого адмирала.
  - Захара Данилыч, - ответил он, как москвич, чисто по-русски, - война
ведь имеет еще и законы рыцарства! Без лишней крови удобнее жителей Мемеля
к присяге на верность России приводить. Сами в подданство наше лезут - без
понуждения!
  Апраксин, когда ему доложили об этом "рыцарском" поступке Фермера,
пришел к печальному выводу:
  - Опять нам из Питера попадет. Тамотко при дворе охти как мною
недовольны: будто сплю я тута... Во, жизнь собачья!
  Чтобы оправдать себя перед Петербургом, Апраксин размашисто бросил
свою армию вперед - на Кенигсберг, отрезая войска фон Левальда от столицы
Восточной Пруссии... На Бестужеве-Рюмине давно горела рубашка, и теперь он
подстегивал фельдмаршала действовать смелее, - сейчас канцлер нуждался в
успехе армии, пусть даже малом, чтобы замолчали его противники. Апраксин
шел вперед - в страхе, в опаске, в поту...
  Левальд убрался с войсками далеко за Неман, а русская конница
наскоком, словно молния, прочеркнула Тильзит и Инстербург. Кронштадтские
галеры, грузно качаясь на мутных рейдах, принимали в свои трюмы галдящие
оравы прусских пленных. Кенигсберг пребывал в панике: начальство бежало в
Померанию, сея слухи о зверином облике калмыков и казаков...

  ГРОМ СКОРО ГРЯНЕТ

  - Да что он, с ума сошел? - кричала Елизавета. - Я гоню его из дому
моего, а он не уходит... Бесстыдник какой!
  Эта брань относилась к Вильямсу. Все рушилось в блестящей карьере
виднейшего дипломата Европы, и страшно было возвращаться в Лондон, где его
ждал гнев и без того злобного Питта-старшего. Усиленно интригуя,
великобританское посольство в России уже агонизировало. Выброшенный из
театра, Вильяме решил доиграть свою роль в балагане.
  Постонав для видимости, объявил, что повинуется.
  - Поеду через Финляндию и Швецию, - сказал он. Но через несколько
дней вернулся обратно.
  - Бури в Ботническом заливе, - оправдывался посол, - закрыли мне путь
на родину... К тому же я болен!
  Его снова выпроводили из Петербурга. На этот раз он покатил через
Курляндию, надеясь по дороге кое-что высмотреть для Фридриха, но скоро его
опять увидели на брегах Невы.
  - Геморрой, - говорил Вильяме, - мешает мне ехать в карете.
  Бестужев скрылся в деревню, носа не показывая. Великая княгиня, в
ожидании ребенка, затаилась Но, рискуя головой, Екатерина все же
умудрилась переслать Вильямсу свое последнее дружеское письмо... Вот что
она писала этому провокатору и шпиону в обличье дипломата:

  "Никогда не забуду, чем я вам обязана... Воспользуюсь всеми случаями,
чтобы привести Россию к тому, в чем я признаю ее истинный интерес... Я
научусь практиковать чувства, на них обосную я свою славу и докажу королю,
вашему государю, прочность этих моих чувств... Будьте уверены, что я
ничего на свете так не желаю, как увидеть вас снова в Петербурге, но -
торжествующим!"

  Вильямса насильно выдворили из столицы в Кронштадт.
  - Болен или здоров, - рассудила Елизавета, - но, чуть ветерок дунет,
сразу его на корабль, и - плыви, родимый!
  Сидя на Котлине, с тоскою взирал Вильяме на ораниенбаумские сады и
умолял Елизавету, чтобы позволила ему хоть на час вернуться в Петербург,
ибо опять у него... "кружится голова" "Некоторые историки находят, что в
этот период Вильяме был нездоров психически, - этим они объясняют его
поведение.".
  Но сильный штормовой ветер задул среди ночи, на всех парусах
подхватил Вильямса - и понес навстречу гибели.
  Так закончился этот удивительный дрейф англо-русского союза: якоря не
выдержали, и корабль било о камни; Униженный и жалкий, Вильяме обивал
пороги владык Сити, выставляя перед ними свой главный козырь:
  - Вот письмо великой княгини Екатерины... Из него видно, что я сделал
все возможное! Я был ее другом, и не моя вина... О, если б умерла
Елизавета, то, смею вас уверить, я был бы сейчас в России гораздо выше
канцлера Бестужева!
  Вильямсу было не суждено дожить до полного триумфа своих учеников -
когда Екатерина стала русской императрицей, а его скромный секретарь
Понятовский - королем Польши.
  В отчаянии, забив в пистолет пулю, Вильяме приставил его к виску, и
одинокий выстрел расколол утреннюю тишину старинного родового замка.
Англия этого выстрела почти не услышала.
  Великое королевство не любило вспоминать о своем позоре.
  Англичанам приятно считать, что лучшие дипломаты мира - это
британские дипломаты.

  ***

  Теперь, с удалением Вильямса, Лопиталь остался в Петербурге без
соперников в политике.
  - Удивительное трио разыграно в Ораниенбауме, - рассуждал Лопиталь на
досуге. - Трио из негодяя, сумасшедшего и фата... Правда, Вильямса не
стало, и трио обернулось для нас дуэтом. Но скоро, очевидно, мы услышим
соло.
  Лопиталь вскоре заметил: Екатерина предпочитает носить широкие
одежды, чтобы плоды любви с Понятовским не слишком-то выпирали наружу.
  Маркиз очень удивился бы, узнай он только, что писала о нем
Екатерина: "Я испытываю предельное отвращение к Лопиталю, он не нравится
мне чрезвычайно, потому что он - француз, а это для меня хуже собаки!.."
Но сейчас Екатерину тревожили только беременность и все осложнения при
дворе, связанные с приплодом дому Романовых. Елизавета Петровна так
говорила Шувалову:
  - Этот "партизан" приплод нам оставил... Пусть окотится, как-нибудь
прокормим! Сейчас ребенок мне нужен: выродка этого, чтобы альянс
политический с Францией окрепнул, попрошу Людовикуса крестить. Чай, мы с
Версалем теперь не чужие...
  Впрочем, Бестужев недреманно стоял на страже "молодого двора", и
Понятовский пока пребывал в безопасности. Канцлера же сейчас занимала
ситуация: "Ежели императрица умрет, то как удобнее захватить власть?"
Екатерина усиленно интриговала:
  - Должна решить сила, а Шуваловы, сам ведаешь, тридцать тыщ солдат
при себе держат. Тебе же головы не сносить в любом случае. Супруг мой тебя
не жалует, что ты над Пруссией усмешки строил... Быть тебе без меня в
наветах опасных!
  - Апраксин-то в дружках со мною, - практически мыслил Бестужев. -
Надо будет, так всю армию из Пруссии обратно вызволим и обсервацию
Шуваловых разобьем здесь же - на площадях и улицах Петербурга, крови не
убоясь...
  В случае удачного переворота канцлер желал оставаться главой
государства, подчиняя себе сразу три коллегии: иностранную, военную и
адмиралтейскую. Быть почти царем - вот куда метил канцлер... А пока, чтобы
успокоить подозрения, он решил закатить банкет для французского посольства.
  С утра от русского Тампля отошла щегольская эскадра галер и гондол с
гударями и балалаечниками. Из зелени садов, за стрелками Невы, открывались
дивные усадьбы вельмож, карусели, китайские киоски, танцевальные павильоны
и воздушные театры.
  Сам канцлер загодя, нацепив фартук, изготовил в своей загадочной
аптеке вино по собственным рецептам. Назвав его почему-то "котильоном",
Бестужев намешал в этот вермут всякой дряни покрепче, которая должна была
свалить с ног любого дипломата.
  Осмотрев праздничные столы, расставленные под открытым небом,
Бестужев наказал слугам:
  - Откройте мой остров для черни! Не отталкивайте лодок и плотов от
берега, кто бы ни приплыл. Пусть даже мужик! Даже чухонка с Охты! Никого
не изгонять... И чтобы солдат поболее!
  Он подарил Лопиталю табакерку, которой одаривал любого посла, - с
видами своих каменноостровских дач. Но предерзкий "котильон", заваренный
для недругов, подействовал и на самого изобретателя: Бестужев сильно
охмелел, нарыв злобы его прорвало. Он бросил гостей и ушел допивать к
солдатам, гулявшим по берегу. Этой содружеской пьянкой канцлер хотел
привлечь гарнизон Петербурга на свою сторону, если решительный час
переворота наступит.
  На обратном пути с острова в город канцлер мрачно молчал, сидя на
корме галеры, и трещала только его жена, Альма Беттингер. Французы
невольно почувствовали, что над Петербургом уже нависла какая-то мрачная
туча и гром скоро грянет.
  Всем поневоле было страшно...
  Вечером 18 августа маркиз Лопиталь сказал свите:
  - Закрывайте на ночь плотнее двери. И держите пистолеты поблизости...
В этой стране молнии разят среди ясного неба!
  Так складывались потаенные дела в Петербурге, когда наконец грянул
гром среди ясного неба и всех ослепила нежданная молния.

  ***

  Как раз в этот день армия Апраксина проходила густым лесом, возле
прусской деревни Гросс-Егерсдорф - узкими, заболоченными гатями. В лесу
было влажно, пушки застревали в буреломах, сырел в картузах порох. Наконец
войска вышли на узкую равнину, топкую и неровную, поросшую ольхой и
ежевикой.
  Посмотрев на карту, Апраксин тоненько свистнул:
  - Матушки мои, да мы тут в ловушке. Здесь - лес, а подале - Прегель
течет... Так негоже! Господа офицерство, пора маневр начинать; тронемся к
Алленбургу с опасением...
  Ближе к ночи в шатер к Апраксину впихнули страшного человека: был он
бос, лицо в лесной паутине, прусский мундир рван, в репьях и тине, пахло
от него табаком и сырыми грибами. Этот человек плакал, обнимая колени
фельдмаршала.
  - Русские.., божинька милостивый, не чаял уж своих повидать. Нешто же
родные мои? Сколь лет прошло, как запродали меня в гвардию потсдамскую, с
тех пор прусскую муку терпел...
  Это был перебежчик. Ему дали вина. Он пил и плакал, дергаясь плечами.
Потом прояснел - сказал твердо:
  - Армия фон Левальда стоит в ружье за лесом. Сорок конных эскадронов
Шорлемера да восемь полков гренадерских ударят поутру - костей не
соберете! Коли не верите - хучь пытайте: любую муку ради Отечества
стерплю, а от своего не отступлюсь. Так и ведайте обо мне... Утром - ждите!
  Фермер схватил перебежчика за прусскую косицу, рвал его со стула,
топтал коваными ботфортами:
  - Я таких знаю: их в Потсдаме нарочито готовят, дабы в сумление
противников Фридриха приводить.
  - Погоди мужика трепать, - придержал его Апраксин. - А може, он
патриот славный и верить ему надобно?
  Но патриоту в ошметках прусского мундира не поверили: штаб Апраксина
счел, что Левальд умышленно вводит в заблуждение русских, дабы они,
напрасно боя здесь выжидая, истомили бы армию в пределах сих, кои лишены
фуража и корма.
  В неудобной низине, стиснутой Гросс-Егерсдорфским и Норкиттенским
лесами, русская армия (в бестолочи кривых и путаных тропинок) стала
проделывать чудовищный маневр, широко раскидывая хвосты обозов и
артиллерийских парков. В вагенбурге была костоломная давка: передние
колеса одной фуры цеплялись за задние колеса другой повозки.
  Во мраке ночи, как дятлы, неустанно постукивали топоры: саперы
наводили мост через Прегель. Австрийский наблюдатель при ставке Апраксина,
фельдмаршал-лейтенант барон Сент-Андре, разъезжал по лагерю через боевые
порядки, всем недовольный: здесь не так.., тут криво стоят.., там слишком
ровно!
  Проведя всю ночь под ружьем, войска еще продолжали разворот своих
флангов, когда вдруг кто-то крикнул:
  - Братцы! Гляди-кась... Кудыть его занесло? Армия приумолкла. На
опушку Норкиттенского леса, пронизанную легким туманцем, выехал
молоденький прусский трубач. Да столь смело выехал, будто русские ему
нипочем! Солнце уже всходило, и все видели, как ярко горят петушиные
одежды трубача. Вот он приосанился в седле. Неторопливо продул мундштук. И
приставил горн к губам...
  До русского лагеря донесся боевой призыв меди:
  - Тра-та-рра-ррра-а!
  И сразу - без вскрика! - рванулись пруссаки из леса.
  Бегом. Со штыками наперевес.
  Быстро и напористо они разом опрокинули два полка - Нарвский и 2-й
Гренадерский.
  Удар пришелся на дивизию генерал-аншефа Василия Абрамовича Лопухина.
Пруссаки уже ворвались в обозный вагенбург. Лопухин обнажил шпагу и,
вскочив на телегу, дрался люто и яростно, пока его не свалили три прусские
пули.
  Кто-то из солдат схватил генерал-аншефа за ноги, потащил старика
прочь из плена - подальше от позора. Седая голова ветерана билась об кочки
болота.
  - Честь, - хрипел старый Лопухин, - честь спасайте... И на запавших
губах генерал-аншефа лопались розовые кровавые пузыри.
  Так бесславно и гибло началось первое сражение русских в этой великой
войне с Фридрихом.

  ГРОСС-ЕГЕРСДОРФ

  Официанты еще не успели расставить посуду для завтрака фельдмаршала,
когда загремели пушки, и в шатры Великого Могола (эти роскошные палаты из
шелка, устланные коврами) ворвался бригадир Матвей Толстой.
  - Жрать, что ли, нужда пришла? - заорал он. - Пруссаки уже Егерсдорф
прошли.., конница ихняя прет через поле!
  Апраксин верхом вымахал на холм, где стояла батарея Степана Тютчева;
сопровождали фельдмаршала три человека - Фермер, Ливен и Веймарн. Все было
так: пруссаки заняли гросс-егерсдорфское поле и уже колотили русских столь
крепко, что летели прочь куда голова, а куда шапка! Апраксин тут стал
плакать, приговаривая:
  - Солдатиков-то моих - ай, ай! - как убивают. Господи, помоги мне,
грешному. - И спросил у свиты:
  - Делать-то мне что?
  Фермер на это сказал:
  - Маршировать! Ливен сказал:
  - Но придержаться! Веймарн сказал:
  - Конечно!
  К ним подошел майор Тютчев - бледный, точный, опасный:
  - Ваше превосходительство, уйдите сейчас подалее. Бугор сей -
батарейный, а я залфировать ядрами учиняю... Апраксин вернулся в шатер,
который уже рвали шальные пули. Прислонив иконку к ножке походного стола,
он отбивал поклоны:
  - ...от страха нощнаго, и от стрелы, летящия во дни. От вещи, во тьме
к нам приходящия!
  Ржали испуганные кони, неслась отборная брань, трещали телеги. Под
флагом ставки сейчас копилась вся наемная нечисть: Мантейфели, Бисмарки,
Бюлловы и Геринги; здесь же крутился и барон Карл Иероним Мюнхгаузен - тот
самый, известный враль, о котором написана книга и который сам писал
книги...
  Перебивая немецкую речь, в нее вплетались слова псалма, который читал
фельдмаршал:
  - ..да не преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска
наступиши...
  Но пока Апраксин бездействовал, войска его - кровоточа под пулями и
ядрами - продолжали маневр, разворачиваясь для боя. Мордуя лошадей,
вытаскивая из грязи пушки, артиллерия силилась выбиться из путаницы
обозов, чтобы занять позицию. Где-то вдали виднелись красные черепицы
прусских деревень - Удербален, Даунелькен и Мешулине...
  Ганс фон Левальд - строго по плану - бросил войска.
  - Это нетрудно, - сказал он своим генералам. - Русские уже растоптаны
нашим первым натиском. Вы только разотрите их в грязи, чтобы они сами себя
не узнали!
  Запели горны, затрещали барабаны - пруссаки дружно обрушились на
левый фланг. Здесь русский авангард встретил немцев "новинкой": широко
разъятые, будто пасти бегемотов, жерла секретных шуваловских гаубиц
жахнули картечью.
  Ражие прусские драгуны покатились из седел.
  - Пусть сомкнут ряды, - велел Левальд, - и повторят!
  - Пали! - отозвались русские, и снова заплясали лошади, лягая
копытами раненых, волоча в стременах убитых...
  Пруссаки откатились под защиту сосен Норкиттенского леса. Батарея
майора Тютчева, вся в огне, уже наполовину выбитая, стояла насмерть... Тут
прискакал гонец с приказом:
  - Пушкам майора Тютчева отходить.., с отрядом Фермера!
  - Тому не бывать, - отвечал Тютчев. И не ушел.
  Жаром обдало затылок майору: это сзади дохнула загнанная лошадь. А на
лошади - сам генерал Фермор.
  - Мерзавец! - наступал он конем на майора. - Сейчас же на передки и -
следом за мной... Оставь этот бугор! Тютчев поднял лицо, искаженное в
бесстрашии:
  - Прошу передать фельдмаршалу, что исполнять приказа не стану. Утащи
я отсель пушки свои - фланг обнажится... Пали, ребята, я в ответе!
  Майор Тютчев нарушил присягу, но поступил по совести; сейчас только
его батарея (единственная) сдерживала натиск прусской лавины. А ведь по
"Регламенту воинскому" следовало Тютчева после боя расстрелять другим в
назидание.
  - Пали! - кричал Тютчев, весь в дыму и грохоте. - Ежели меня убьют
чужие - тогда и свои не расстреляют!
  В центре же русского лагеря, насквозь пронизанного пулями, еще
продолжалась бестолочь:
  - Обозы, обозы вертай за ручей...
  - Куда прешься, безлошадный?
  - Ярославцы, обедня вам с матерью, не лезь сюды!
  - Ай-ай, убили меня.., убили...
  - Конницу пропусти, конницу!..
  - Рязанцы, не напирай...
  20 тысяч рекрутов, еще не обстрелянных, и 15 тысяч человек больных -
эти 35 тысяч, не принимавшие участия в бое, висли сейчас камнями на шее
ветеранов. И надо всем хаосом телег, людских голов, задранных оглобель и
пушек верблюды гордо несли свои головы, рассыпая в сумятицу боя
презрительные желтые плевки.
  Убит еще один генерал - Иван Зыбин (из лужских дворян).
  Пал замертво храбрый бригадир Василий Капнист (остался после него
сиротой в колыбели сын - будущий поэт России).
  Израненные русские войска - с воплями и матерщиной - отступили перед
натиском... Они отступили!

  ***

  - Через полчаса я буду пировать под шатрами Великого Могола, - сказал
фон Левальд. - Принц Голштинский, слава - на кончике вашей шпаги... Вбейте
же клин в русское полено и разбросайте щепки по полю!
  Принц вскочил на коня и налетел своей конницей на русские ряды "с
такой фурией (заявляет очевидец), что и описать невозможно". Принц
Голштинский смял казаков и гусар, но.., напоролся на 2-й Московский полк.
Москвичи так ему поддали, что "с фурией" (которую я тоже не берусь
описать) принц турманом полетел обратно. фон Левальд увидел его у себя,
всего забрызганного кровью.
  - Они разбиты! - очумело орал принц, еще весь в горячке боя. - Они
разбиты, но почему-то не хотят сложить оружие!
  - Я их понимаю, - отвечал Левальд. - Они не хотят сдаваться потому
только, что бежать им некуда: ручей Ауксин брода не имеет. Зато мы
выкупаем их сразу в Прегеле!

  ***

  В шатер к Апраксину, опираясь на саблю, вошел раненый бригадир
Племянников:
  - Генерал-фельдмаршал! Прикажи выступить резерву и помереть. И мы -
помрем. Вторая дивизия повыбита. Стрелять чем не стало!
  Апраксин испуганно огляделся.
  - Чего стоите? - накинулся вдруг на официантов. -