ьной
дифференциации ритуализованных форм поведения, взятый из  жизни  насеко-
мых. Я обращаюсь к этому случаю не только потому, что он,  пожалуй,  еще
лучше, чем рассмотренные выше примеры, иллюстрирует параллели между  фи-
логенетическим возникновением церемоний такого рода и  культурно-истори-
ческим процессом символизации, - но еще и потому, что в этом случае сим-
вол не ограничивается поведенческим актом,  а  приобретает  материальную
форму и превращается в фетиш, в самом буквальном смысле этого слова.
   У многих видов так называемых толкунчиков (немецкое название -  "тан-
цующие мухи"), стоящих близко к ктырям (немецкое название -  "мухи-убий-
цы", "хищные мухи"), развился столь же красивый, сколь и  целесообразный
ритуал, состоящий в том, что  самец  непосредственно  перед  спариванием
вручает своей избраннице пойманное им насекомое подходящих размеров. По-
ка она занята тем, что вкушает этот дар, он может ее  оплодотворить  без
риска, что она съест его самого; а такая опасность у мухоядных  мух  не-
сомненна, тем более что самки у них крупнее самцов. Без сомнения, именно
эта опасность оказывала селекционное давление, в результате которого по-
явилось столь примечательное поведение. Но эта церемония сохранилась и у
такого вида, как северный толкунчик; а их самки, кроме этого  свадебного
пира, никогда больше мух не едят. У одного из  североамериканских  видов
самцы ткут красивые белые шары, привлекающие самок оптически и  содержа-
щие по нескольку мелких насекомых, съедаемых самкой во время спаривания.
Подобным же образом обстоит дело у мавританского толкунчика, у  которого
самцы ткут маленькие развевающиеся вуали, иногда - но не всегда -  впле-
тая в них  что-нибудь  съедобное.  У  веселой  альпийской  мухипортного,
больше всех других заслуживающей названия "танцующей мухи", самцы вообще
никаких насекомых больше не ловят, а ткут маленькую, изумительно  краси-
вую вуаль, которую растягивают в полете между средними и задними  лапка-
ми, и самки реагируют на вид этих вуалей.
   "Когда сотни этих крошечных шлейфоносцев носятся в воздухе искрящимся
хороводом, их маленькие, примерно в 2 мм, шлейфики, опалово блестящие на
солнце, являют собой изумительное зрелище" - так описывает Хеймонс  кол-
лективную брачную церемонию этих мух в новом издании Брэма.
   Говоря о натравливании у утиных самок,  я  постарался  показать,  что
возникновение новой наследственной координации принимает весьма  сущест-
венное участие в образовании нового ритуала, и что таким образом  возни-
кает автономная и весьма жестко закрепленная по форме последовательность
движений, т.е. не что иное, как  новое  инстинктивное  действие.  Пример
толкунчиков, танцевальные движения которых пока еще ждут более детально-
го анализа, может быть, подходит для того, чтобы  показать  нам  другую,
столь же важную сторону ритуализации; а именно - вновь возникающую реак-
цию, которой животное отвечает на адресованное ему символическое сообще-
ние сородича. У тех видов толкунчиков, у  которых  самки  получают  лишь
символические шлейфы или шарики без съедобного содержимого, - они с оче-
видностью реагируют на эти фетиши ничуть не хуже или даже лучше, чем  их
прародительницы реагировали на сугубо материальные дары в виде съедобной
добычи. Таким образом возникает не только несуществовавшее  прежде  инс-
тинктивное действие с определенной функцией сообщения у одного из  соро-
дичей, у "действующего лица", но и врожденное понимание этого  сообщения
у другого, "воспринимающего лица". То, что нам, при поверхностном наблю-
дении, кажется единой "церемонией", зачастую состоит из целого ряда эле-
ментов поведения, взаимно вызывающих друг друга.
   Вновь возникшая моторика ритуализованных  поведенческих  актов  носит
характер вполне самостоятельного инстинктивного действия; так же и  сти-
мулирующая ситуация - которая в таких случаях в значительной степени оп-
ределяется ответным поведением сородича - приобретает все свойства удов-
летворяющей инстинкт конечной ситуации: к ней стремятся ради нее  самой.
Иными словами, последовательность действий, первоначально служившая  ка-
ким-то другим, объективным и субъективным целям,  становится  самоцелью,
как только превращается в автономный ритуал.
   Было бы совершенно неверно считать ритуализованные движения натравли-
вания у кряквы или даже у нырка "выражением" любви или преданности самки
ее супругу.
   Обособившееся инстинктивное действие - это не  побочный  продукт,  не
"эпифеномен" связи, соединяющей обоих животных; оно само и является этой
связью. Постоянное повторение таких связывающих пару  церемоний  вырази-
тельно свидетельствует о силе автономного инстинкта,  приводящего  их  в
действие. Если птица теряет супруга, то теряет и единственный объект, на
который может разряжать этот свой инстинкт; и способ, которым  она  ищет
потерянного партнера, носит все признаки так  называемого  аппетентного,
поискового поведения, т.е. неодолимого стремления вновь обрести ту  спа-
сительную внешнюю ситуацию, в  которой  может  разрядиться  накопившийся
инстинкт.
   Здесь нужно подчеркнуть тот чрезвычайно важный факт, что  в  процессе
эволюционной ритуализации всегда возникает новый и совершенно автономный
инстинкт, который в принципе так же самостоятелен, как и  любой  из  так
называемых "основных" инстинктов - питание, размножение, бегство или аг-
рессия. Как и любой из названных, вновь появившийся инстинкт имеет место
и голос в (Великом Парламенте Инстинктов. И это опять-таки важно для на-
шей темы, потому что именно инстинкты, возникшие в  процессе  ритуализа-
ции, очень часто выступают в этом Парламенте против агрессии, направляют
ее в безопасное русло и тормозят ее проявления, вредные для вида. В гла-
ве о личных привязанностях мы увидим, как выполняют эту чрезвычайно важ-
ную задачу ритуалы, возникшие как раз  из  переориентированных  движений
нападения.
   Ритуалы, возникающие в ходе истории человеческой культуры,  не  коре-
нятся в наследственности, а передаются традицией, так что каждый индивид
должен усвоить их заново путем обучения. Но, несмотря на  это  различие,
параллели заходят так далеко, что можно с полным правом  опускать  здесь
кавычки, как это и делал Хаксли. В то же время именно эти функциональные
аналогии показывают, как с помощью совершенно различных механизмов Вели-
кие Конструкторы достигают почти одинаковых результатов.
   У животных нет символов, передаваемых по традиции из поколения в  по-
коление. Вообще, если захотеть дать определение животного, которое отде-
ляло бы его от человека, то именно здесь  и  следует  провести  границу.
Впрочем, и у животных случается, что  индивидуально  приобретенный  опыт
передается от старших к молодым посредством  обучения.  Такая  подлинная
традиция существует лишь у тех форм животных, у которых высокая  способ-
ность к обучению сочетается с высоким развитием общественной жизни.  Яв-
ления такого рода доказаны, например, у галок, серых гусей и крыс. Одна-
ко эти передаваемые знания ограничиваются самыми простыми вещами, такими
как знание маршрутов, определенных видов пищи или опасных  врагов,  а  у
крыс еще и знание опасности ядов.
   Необходимым общим элементом, который присутствует как в этих  простых
традициях у животных, так и в высочайших культурных традициях у  челове-
ка, является привычка. Жестко закрепляя уже  приобретенное,  она  играет
такую же роль в становлении традиций, как наследственность в  эволюцион-
ном возникновении ритуалов.
   Решающая роль привычки при простом обучении маршруту  у  птицы  может
дать результат, похожий на возникновение сложных культурных  ритуалов  у
человека; насколько похожий - это я понял однажды из-за случая, которого
не забуду никогда. В то время основным моим занятием было изучение моло-
дой серой гусыни, которую я воспитывал, начиная с яйца, так что ей приш-
лось перенести на мою персону все поведение, какое в нормальных условиях
относилось бы к ее родителям. Об этом замечательном процессе, который мы
называем запечатленном, и о самой гусыне Мартине подробно  рассказано  в
одной из моих прежних книг. Мартина в самом раннем детстве приобрела од-
ну твердую привычку. Когда в недельном возрасте она была  уже  вполне  в
состоянии взбираться по лестнице, я попробовал не  нести  ее  к  себе  в
спальню на руках, как это бывало каждый вечер до того, а заманить, чтобы
она шла сама. Серые гуси плохо реагируют на любое прикосновение, пугают-
ся, так что по возможности лучше их от  этого  беречь.  В  холле  нашего
альтенбергского дома справа от центральной  двери  начинается  лестница,
ведущая на верхний этаж. Напротив двери - очень  большое  окно.  И  вот,
когда Мартина, послушно следуя за мной по пятам, вошла в это  помещение,
- она испугалась непривычной обстановки и устремилась к свету,  как  это
всегда делают испуганные птицы; иными словами, она прямо от двери  побе-
жала к окну, мимо меня, а я уже стоял на первой  ступеньке  лестницы.  У
окна она задержалась на пару секунд, пока не успокоилась, а затем  снова
пошла следом - ко мне на лестницу и за мной наверх. То же повторилось  и
на следующий вечер, но на этот раз ее путь к окну оказался несколько ко-
роче, и время, за которое она успокоилась, тоже заметно  сократилось.  В
последующие дни этот процесс продолжался: полностью исчезла  задержка  у
окна, а также и впечатление, что гусыня вообще чего-то пугается.  Проход
к окну все больше приобретал характер привычки, - и выглядело прямо-таки
комично, когда Мартина решительным шагом подбегала к окну, там  без  за-
держки разворачивалась, так же решительно бежала назад к лестнице и при-
нималась взбираться на нее. Привычный проход к окну становился все коро-
че, а от поворота на 180o оставался поворот на все меньший угол.  Прошел
год - и от всего того пути остался лишь один прямой  угол:  вместо  того
чтобы прямо от двери подниматься на первую ступеньку лестницы у ее  пра-
вого края, Мартина проходила вдоль ступеньки до левого края и там, резко
повернув вправо, начинала подъем.
   В это время случилось, что однажды вечером я забыл впустить Мартину в
дом и проводить ее в свою комнату; а когда наконец вспомнил о ней,  нас-
тупили уже глубокие сумерки. Я заторопился к двери, и едва приоткрыл  ее
- гусыня в страхе и спешке протиснулась в дом через щель в двери,  затем
у меня между ногами и, против своего обыкновения, бросилась  к  лестнице
впереди меня. А затем она сделала нечто такое, что тем более шло вразрез
с ее привычкой: она уклонилась от своего обычного пути и  выбрала  крат-
чайший, т.е. взобралась на первую ступеньку с ближней, правой стороны  и
начала подниматься наверх, срезая закругление лестницы. Но тут произошло
нечто поистине потрясающее: добравшись до пятой ступеньки, она вдруг ос-
тановилась, вытянула шею и расправила крылья для полета, как это  делают
дикие гуси при сильном испуге. Кроме  того  она  издала  предупреждающий
крик и едва не взлетела. Затем, чуть помедлив, повернула назад, торопли-
во спустилась обратно вниз, очень старательно, словно  выполняя  чрезвы-
чайно важную обязанность, пробежала свой давнишний дальний путь к самому
окну и обратно, снова подошла к лестнице - на этот раз  "по  уставу",  к
самому левому краю, - и стала взбираться наверх. Добравшись снова до пя-
той ступеньки, она остановилась, огляделась, затем отряхнулась и  произ-
вела движение приветствия. Эти последние действия всегда  наблюдаются  у
серых гусей, когда пережитый испуг уступает место успокоению. Я едва ве-
рил своим глазам. У меня не было никаких сомнений по поводу  интерпрета-
ции этого происшествия: привычка превратилась в обычай,  который  гусыня
не могла нарушить без страха.
   Описанное происшествие и его толкование, данное  выше,  многим  могут
показаться попросту комичными; но я смею заверить,  что  знатоку  высших
животных подобные случаи хорошо известны. Маргарет  Альтман,  которая  в
процессе наблюдения за оленями-вапити и лосями в течение многих  месяцев
шла по следам своих объектов со старой лошадью и еще более старым мулом,
сделала чрезвычайно интересные наблюдения и над своими  непарнокопытными
сотрудниками. Стоило ей лишь несколько раз разбить лагерь на одном и том
же месте - и оказалось совершенно невозможно провести через это место ее
животных без того, чтобы хоть символически, короткой остановкой со  сня-
тием вьюков, разыграть разбивку и свертывание лагеря. Существует  старая
трагикомическая история о проповеднике из маленького городка  на  амери-
канском Западе, который, не зная того, купил лошадь, перед тем много лет
принадлежавшую пьянице. Этот Россинант заставлял своего преподобного хо-
зяина останавливаться перед каждым кабаком и заходить туда  хотя  бы  на
минуту. В результате он приобрел в своем приходе дурную славу и в  конце
концов на самом деле спился от отчаяния. Эта история всегда  рассказыва-
ется лишь в качестве шутки, но она может быть вполне правдива, по  край-
ней мере в том, что касается поведения лошади.
   Воспитателю, этнологу, психологу и психиатру такое  поведение  высших
животных должно показаться очень знакомым. Каждый, кто имеет собственных
детей - или хотя бы мало-мальски пригоден в качестве дядюшки, - знает по
собственному опыту, с какой настойчивостью маленькие дети  цепляются  за
каждую деталь привычного: например, как они впадают в  настоящее  отчая-
ние, если, рассказывая им сказку, хоть немного уклониться от однажды ус-
тановленного текста. А кто способен к самонаблюдению, тот  должен  будет
признаться себе, что и у взрослого  цивилизованного  человека  привычка,
раз уж она закрепилась, обладает большей властью, чем мы обычно сознаем.
Однажды я внезапно осознал, что разъезжая по Вене в автомобиле, как пра-
вило использую разные пути для движения к какой-то  цели  и  обратно  от
нее. Произошло это в то время, когда еще не было  улиц  с  односторонним
движением, вынуждающих ездить именно так. И вот я попытался  победить  в
себе раба привычки и решил проехать "туда" по обычной обратной дороге, и
наоборот. Поразительным результатом этого эксперимента стало несомненное
чувство боязливого беспокойства, настолько неприятное, что назад я  пое-
хал уже по привычной дороге.
   Этнолог, услышав мой рассказ, сразу вспомнил бы о так называемом "ма-
гическом мышлении" многих первобытных народов, которое вполне еще живо и
у цивилизованного человека. Оно заставляет большинство из нас  прибегать
к унизительному мелкому колдовству вроде  "тьфу-тьфу-тьфу!"  в  качестве
противоядия от "сглаза" или придерживаться старого обычая бросать  через
левое плечо три крупинки из просыпанной солонки и т.д., и т.п.
   Наконец, психиатру и психоаналитику описанное поведение животных  на-
помнит навязчивую потребность повторения, которая обнаруживается при оп-
ределенной форме невроза - "невроз навязчивых состояний" - и в более или
менее мягких формах наблюдается у очень многих детей. Я отчетливо помню,
как в детстве внушил себе, что будет ужасно, если я наступлю не  на  ка-
мень, а на промежуток между плитами мостовой перед Венской ратушей.  Как
раз такую детскую фантазию неподражаемо показал А. А. Милн  в  одном  из
своих стихотворений.
   Все эти явления тесно связаны одно с другим, потому что  имеют  общий
корень в одном и том же механизме поведения,  целесообразность  которого
для сохранения вида совершенно несомненна. Для существа, лишенного пони-
мания причинных взаимосвязей, должно быть в высшей степени полезно  при-
держиваться той линии поведения, которая уже - единожды или  повторно  -
оказывалась безопасной и ведущей к цели. Если неизвестно,  какие  именно
детали общей последовательности действий существенны для успеха и  безо-
пасности, то лучше всего с рабской точностью повторять ее целиком. Прин-
цип "как бы чего не вышло" совершенно ясно выражается в  уже  упомянутых
суевериях: забыв произнести заклинание, люди испытывают страх.
   Даже когда человек знает о чисто случайном  возникновении  какой-либо
привычки и прекрасно понимает, что ее нарушение  не  представляет  ровно
никакой опасности - как в примере с моими автомобильными  маршрутами,  -
возбуждение, бесспорно связанное со страхом, вынуждает все-таки  придер-
живаться ее, и мало-помалу отшлифованное таким образом поведение превра-
щается в "любимую" привычку. До сих пор, как мы видим, у  животных  и  у
человека все обстоит совершенно одинаково. Но когда человек уже  не  сам
приобретает привычку, а получает ее от своих родителей, от своей культу-
ры, - здесь начинает звучать новая и важная нота. Во-первых,  теперь  он
уже не знает, какие причины привели к появлению данных правил; благочес-
тивый еврей или мусульманин испытывают отвращение к свинине, не имея по-
нятия, что его законодатель ввел на нее суровый запрет  из-за  опасности
трихинеллеза. А во-вторых, удаленность во времени и обаяние мифа придают
фигуре Отца-Законодателя такое величие, что все его предписания  кажутся
божественными, а их нарушение превращается в грех.
   В культуре североамериканских индейцев возникла прекрасная  церемония
умиротворения, которая увлекла мою фантазию, когда я еще сам играл в ин-
дейцев: курение калюмета, трубки мира. Впоследствии, когда я больше  уз-
нал об эволюционном возникновении врожденных ритуалов,  об  их  значении
для торможения агрессии и, главное, о поразительных аналогиях между  фи-
логенетическим и культурным возникновением  символов,  у  меня  однажды,
словно живая, вдруг возникла перед глазами сцена,  которая  должна  была
произойти, когда впервые два индейца стали из врагов друзьями из-за  то-
го, что вместе раскурили трубку.
   Пятнистый Волк и Крапчатый Орел, боевые вожди  двух  соседних  племен
сиу, оба старые и опытные воины, слегка уставшие убивать, решили  предп-
ринять малоупотребительную до этого попытку: они хотят попробовать дого-
вориться о правах охоты на вот этом  острове,  что  омывается  маленькой
Бобровой речкой, разделяющей охотничьи угодья  их  племен,  вместо  того
чтобы сразу браться за томагавки. Это предприятие с самого  начала  нес-
колько тягостно, поскольку можно опасаться, что готовность к переговорам
будет расценена как трусость. Потому, когда они наконец встречаются, ос-
тавив позади свою свиту и оружие, - оба они чрезвычайно смущены;  но  ни
один не смеет признаться в этом даже себе, а уж тем более другому. И вот
они идут друг другу навстречу  с  подчеркнуто  гордой,  даже  вызывающей
осанкой, сурово смотрят друг на друга,  усаживаются  со  всем  возможным
достоинством... А потом, в течение долгого времени, ничего  не  происхо-
дит, ровно ничего. Кто когда-нибудь вел переговоры с австрийским или ба-
варским крестьянином о покупке или обмене земли или  о  другом  подобном
деле, тот знает: кто первым заговорил о предмете, ради которого происхо-
дит встреча, - тот уже наполовину проиграл. У индейцев должно  быть  так
же; и трудно сказать, как долго те двое просидели так друг против друга.
   Но если сидишь и не смеешь даже шевельнуть лицевым мускулом, чтобы не
выдать своего волнения; если охотно сделал бы что-нибудь  -  много  чего
сделал бы! - но веские причины не допускают этих действий; короче  гово-
ря, в конфликтной ситуации  часто  большим  облегчением  бывает  сделать
что-то третье, что-то нейтральное, что не имеет ничего общего ни с одним
из противоположных мотивов, а кроме того позволяет еще и  показать  свое
равнодушие к ним обоим. В науке это называется смещенным действием, а  в
обиходном языке - жестом смущения. Все курильщики, кого я знаю, в случае
внутреннего конфликта делают одно и то же: лезут в карман  и  закуривают
свою трубку или сигарету. Могло ли быть иначе  у  того  народа,  который
первым открыл табак, у которого мы научились курить?
   Вот так Пятнистый Волк - или, быть может, то  был  Крапчатый  Орел  -
раскурил тогда свою трубку, которая в тот раз вовсе не была еще  трубкой
мира, и другой индеец сделал то же самое