вязку. Нам же, в свою очередь, предстоит пройти по проложенной ими тропе войны, которая, возможно, окажется для нас роковой. Смею надеяться, что грядущая война будет достаточно скромной, если судить о ее значительности не по количеству захороненных гробов, а по масштабу разрушения. Я имею в виду не физическое разрушение (хотя таковое, разумеется, неизбежно), а уничтожение лежащих в основе влияния, власти и амбиций доктрин, которые возводились нашими семьями на протяжении долгих лет. Боюсь, ни одна из них не уцелеет к тому дню, когда война подойдет к концу, равно как не будет в этой битве и победителя, ибо кланы сметут друг друга с лица земли. Примите это как пророчество вашего покорного слуги.
     Невелика потеря, быть может, скажете вы, получив некоторое представление о наших семействах, лучшие представители которых - личности довольно посредственные, а худшие исполнены такой злобы, что уход из жизни и тех и других, возможно, станет событием, которому стоит только порадоваться.
     Перед лицом грозных времен я все же лелею надежду, что война вскроет в некоторых из нас (не берусь полагать, что в каждом) качества, которые развеют мой пессимистичный настрой. Но только поймите меня правильно, я не имею в виду, что война способна кого-то облагородить - от этой мысли я далек, - но я не сомневаюсь в том, что она сорвет с нас маску претенциозности, являющейся сомнительной выгодой мира, пылью, которую мы имеем обыкновение пускать в глаза, и вернет нас к нашему истинному "я" - к нашей человеческой или божественной природе или к тому и другому одновременно.

***

     Итак, я готов. Вооружившись пистолетом, который теперь постоянно лежит у меня на письменном столе рядом с ручкой, я решительно настроен до последней минуты жизни писать свою книгу, хотя не могу обещать, что успею закончить ее прежде, чем придется сменить перо на оружие. Мое намерение изложить всю правду кажется теперь далекой мечтой - одним из тех притязаний мирного образа жизни, о которых я недавно упоминал.
     Впредь со всей ответственностью обещаю не злоупотреблять вашим терпением и не пользоваться вашим расположением на правах человека, вошедшего в вашу жизнь. Обещаю излагать факты с исключительной простотой и ясностью и постараюсь выстроить весь дальнейший сюжет таким образом, чтобы вы могли домыслить окончание истории в своем воображении в случае, если пуля оборвет мою жизнь раньше, чем я успею дописать роман.
     Пока я размышлял обо всем этом, мне показалось несколько неуместным просить прощения за мои упущения или оплошности, но напомню: перед вами труд человека, который слово за словом, предложение за предложением обучается азам сочинительства, поэтому, пожалуйста, будьте благосклонны, если подчас обнаружите в моем творении некоторые неувязки или промахи.
     Простите мне мои бренные мысли, ведь я не просто сын своего отца, я всего лишь человек. И да наступит такой день, когда это будет достаточным основанием, чтобы быть любимым.

Часть восьмая

Обитель женщин

Глава I

     Последнюю часть предыдущей главы я писал, будучи в хорошем, немного сентиментальном настроении, которое при взгляде со стороны, возможно, было несколько преждевременным. Но варвары пока так и не вторглись на нашу территорию, и ветер еще не доносит до нас запах их одеколона. Может, мне так и не придется воспользоваться пистолетом, который дал мне Люмен. Неплохая концовка романа? После сотен страниц ожидания так ничего и не произойдет. Гири решат, что с них хватит, Галили останется в море, а Рэйчел будет ждать его на берегу, но так больше его и не увидит. Грохот военных барабанов будет постепенно стихать, пока совсем не смолкнет.
     Люмен не слишком верил в вероятность мирного исхода событий, ибо спустя несколько дней после нашего последнего разговора принес мне еще два подарка - кавалерийскую саблю, которую он начистил до блеска, и короткую шпагу артиллериста Южной Конфедерации. Ее мой брат тоже пытался отполировать, но это оказалось весьма неблагодарным занятием, поскольку его титанические усилия нисколько не добавили блеска оружию, которое прочно хранило, если можно так выразиться, свою первозданную простоту. Этому оружию чуждо было аристократическое изящество, присущее прочим шпагам, ведь его создали, чтобы вспарывать животы. Стоило взять эту шпагу в руки и ощутить ее вес, как вы понимали: она сама просится пустить ее в ход.
     Поболтав с Люменом час-другой о всякой всячине, я вернулся к работе над книгой, когда за окном уже вечерело. Но стоило мне приступить к наброскам сцены посещения Гаррисоном Гири комнаты покойного Кадма и погрузиться в описание некоторых подробностей, как на пороге моего кабинета появилась Забрина собственной персоной. Она сообщила, что меня желает видеть Цезария.
     - Так мама уже дома? - заключил я.
     - Ты что, издеваешься?
     - Нет. Так, мысли вслух. Мама дома. Это прекрасно. Ты должна быть этому рада.
     - Я рада, - ответила она, все еще подозревая, что я насмехаюсь над ее прошлыми страхами.
     - А я рад, что ты рада. Вот и все. Ты ведь рада?
     - Не очень, - призналась она.
     - Почему, черт побери?
     - Она стала какой-то другой, Мэддокс. Не такой, как раньше.
     - Может, это к лучшему, - сказал я, но Забрина, пропустив мое замечание мимо ушей, поджала губы. - А что, собственно говоря, тебе не нравится? Конечно, она изменилась. Она недавно потеряла одного из своих врагов, - Забрина смотрела на меня непонимающе. - Она что, ничего тебе не рассказала?
     - Нет.
     - Она убила Кадма Гири. Или, по крайней мере, была рядом, когда он умирал. Трудно сказать, что из этого вернее.
     - Ну и что все это для нас значит? - спросила Забрина.
     - Это я как раз и пытаюсь понять.
     Взгляд Забрины упал на оружие, лежавшее у меня на столе.
     - Но ты готов к самому худшему?
     - Это подарок Люмена. Хочешь что-нибудь взять себе?
     - Нет, спасибо. У меня свои способы обращения с людьми, которые дерзнут сюда явиться. Как думаешь, кто будет первым? Гаррисон Гири или его смазливый братец?
     - Я и не знал, что ты в курсе, - удивился я. - Скорей всего, они заявятся вместе.
     - И все же мне больше хотелось бы встретиться с красавчиком Гири, - продолжала Забрина. - Я нашла бы ему достойное применение.
     - Интересно, какое?
     - Сам знаешь не хуже меня.
     Поначалу откровенность сестры меня изумила, но потом я сказал себе: а почему бы и нет? Истинные краски время от времени проступают в каждом, и Забрина не была исключением.
     - Я с удовольствием поимела бы его в своей коллекции, - продолжала она. - У него такая славная шевелюра.
     - В отличие от Дуайта.
     - Когда у нас есть настроение, мы с Дуайтом можем доставить друг другу немало удовольствия.
     - Значит, это правда, - сказал я. - Ты его соблазнила, когда он впервые сюда пришел.
     - Конечно я его соблазнила, Мэддокс, - ответила она. - Или ты думаешь, что все время, пока я прятала его в своей комнате, я учила его читать? Видишь ли, сексуальные потребности в нашей семье есть не только у Мариетты, - она подошла к столу и взяла в руки саблю. - Ты и правда собираешься пустить эти штуки в ход?
     - Если потребуется.
     - Когда ты последний раз убивал человека?
     - Такого со мной еще не случалось.
     - Правда? - удивилась она. - Даже когда вы с папой пускались во все тяжкие?
     - Даже тогда.
     - Здорово, - заигравший в ее глазах огонек обещал придать разговору откровенный характер.
     - А ты когда-нибудь убивала? - спросил я.
     - Не уверена, что хочу рассказывать об этом тебе.
     - Забрина, не глупи. Я не собираюсь об этом писать, - при этих словах на ее лице явственно обозначилось разочарование, - без твоего разрешения, конечно, - добавил я.
     Улыбка чуть тронула ее губы. Та женщина, которая в свое время мне сообщила - в весьма туманных выражениях, - что ей противна сама мысль об упоминании в книге о своей персоне, оказалась застигнута врасплох тем самым человеком, который в отличие от нее находил эту идею довольно соблазнительной.
     - Выходит, если я тебе не скажу и ты об этом не напишешь, то никто никогда не узнает...
     - О чем?
     Насупив брови, она зажала зубами губу, и я пожалел, что под рукой у меня не оказалось коробки с леденцами или кусочка орехового пирога; единственным, чем я мог ее соблазнить, было мое перо.
     - Я изложу все точь-в-точь, как ты мне расскажешь, - заверил ее я. - Клянусь.
     - Хм...
     Она продолжала молча стоять, кусая губу.
     - Да ты просто меня дразнишь, - сказал я. - Не хочешь ничего говорить - не говори. Дело твое.
     - Нет, нет, нет, - поспешно выпалила она. - Я хочу тебе рассказать. Теперь это кажется таким странным. Ведь прошло столько лет.
     - Если бы ты только знала, сколько раз я думал точно так же, пока писал эту книгу. Пожалуй, она станет кладезем вещей, о которых никогда не упоминали вслух, хотя это следовало сделать. И ты совершенно права. Когда признаешь за собой нечто такое, что не слишком лестно тебя характеризует, возникает довольно странное чувство.
     - У тебя тоже такое было?
     - О-о-о да, - протянул я, откидываясь на спинку стула. - Подчас мне приходилось признавать за собой тяжкие преступления. Те, которые выставляли меня в самом невыгодном свете.
     - Я бы не сказала, что мой поступок выставляет меня в невыгодном свете. - (Я хранил гробовое молчание, полагая, что это скорее ее разговорит, и не ошибся.) - Спустя год после того, как Дуайт пришел к нам, - начала Забрина, - я отправилась в округ Сэмпсон, чтобы разыскать его семью. Он рассказал мне, как с ним обращались, это было... просто ужасно. Я имею в виду жестокость его семьи. Я знала, что он не лжет, потому что видела его шрамы. На спине и ягодицах у него остались следы от сигаретных ожогов - так издевался над ним старший брат. Отец тоже оставил на его теле немало отметин, - пока Забрина с неподдельным увлечением предавалась рассказу об истязаниях, которым подвергся Дуайт, глаза ее блестели все ярче. - Словом, я решила нанести им визит, что и сделала. Завела дружбу с его матерью, это оказалось совсем нетрудно. У нее не было друзей. Люди их сторонились. Никто не желал иметь дело с их семьей. Однажды вечером она пригласила меня к себе. Узнав, что ее мужчины-домочадцы обожают бифштексы, я прихватила несколько штук с собой. Их было шестеро - пять братьев и отец. Поэтому я купила шесть бифштексов и собственноручно поджарила их, пока те сидели и пили во дворе.
     Клянусь, мать знала, что я делаю. Чуяла это нутром. И пока я стряпала, не сводила с меня глаз. Я приправляла мясо разными специями, говоря ей, что готовлю особое блюдо, предназначенное специально для мужчин ее семьи. Наградив меня мертвенным взглядом, она сказала: "Прекрасно. Они этого заслужили". В общем, она точно знала, что я затеваю.
     Более того, она мне даже помогала... Мы вместе разложили мясо по тарелкам. Бифштексы получились огромными, полусырыми и нежными, плавающими в крови и соусе, - точь-в-точь такими, как любили ее мальчики. Когда стол был убран, она сказала мне: "У меня есть еще один сын. Но он от нас сбежал". Я ответила ей, что знаю. А она и говорит: "Я знаю, что ты знаешь".
     Мы подали мужчинам еду. Яд действовал быстро. Никто из них не успел съесть и половины. Ужасно жаль, что пропало столько хорошего мяса, но оно сделало свое дело. Все шестеро остались сидеть за столом с жуткими гримасами на лицах. На дворе была почти ночь...
     Ее голос оборвался, должно быть, уступая место слезам.
     - А что мать?
     - В ту же ночь она собрала вещи и уехала.
     - А как же трупы?
     - Остались на дворе. Не тащить же их сюда. Безбожные сукины дети. Они остались гнить на том самом месте, где сидели. Хотя вряд ли. Наверняка с рассветом кто-нибудь из соседей учуял разившую от них вонь.
     Помнится, на страницах этого романа я задавал себе вопрос, не хочет ли семья Дуайта узнать, жив ли их пропавший сын. И вот получил ответ.
     - Ты рассказала об этом Дуайту?
     - Нет. Я вообще никому не говорила об этом до сегодняшнего дня.
     - Скажи, тебе это доставило удовольствие?
     - Да, - немного помолчав, ответила она. - Наверно, это у меня от мамы. Прекрасно помню, как я смотрела на этих мертвых подонков и думала: а у меня ведь прирожденный талант. Знаешь, ничто не может принести большей радости, чем дело, в котором ты ощущаешь себя на высоте.
     Очевидно, полагая, что лучшей заключительной реплики ей не найти, Забрина криво ухмыльнулась и, не проронив больше ни слова, направилась к двери и ушла.

Глава II

     Сюрприз за сюрпризом. Скажи мне прежде, что Забрина способна совершить нечто подобное, я ни за что не поверил бы, но еще большее изумление у меня вызывало то, что она призналась в своем преступлении в самой обыкновенной, я бы сказал, прозаичной манере. Ее история поселила в моей душе надежду, ибо, как выяснилось, я здорово недооценивал возможности нашей семьи, которые мы можем противопоставить всякому, дерзнувшему стать у нас на пути. Пожалуй, если в наш дом заявятся Гири, по меньшей мере нескольких из них мы сумеем одолеть без особого труда. Забрина, к примеру, затащит Митчелла Гири в постель, а потом отравит его.

***

     Я отправился навестить Цезарию.
     Атмосфера в покоях мачехи была уже не столь угнетающей, как в прошлое мое посещение, и сама Цезария сидела в кабинете Джефферсона, что, как мне сообщила Забрина, было довольно редким случаем. Ночь подходила к концу, и в комнате догорали свечи, при мягком освещении которых внутреннее убранство выглядело наиболее выгодно, а образ Цезарии обретал более нежные черты. Глядя на то, как она сидит за столом и пьет чай, невозможно было не восхититься ее великолепием. В ее облике не осталось и малейшего следа от той мстительной особы, которую мне довелось созерцать в доме Гири. Она пригласила меня сесть и выпить с ней чаю, который вскоре принес мне Зелим. Забрины в кабинете я не застал, поэтому делить общество Цезарии мне пришлось одному, и, должен признаться, это было не слишком мне по душе, потому что всякий раз, оказываясь с мачехой наедине, я начинал внутренне трепетать, но не из страха ненароком ввергнуть ее в пучину ярости и стать невольным очевидцем ее буйствований, а просто потому, что находиться рядом с особой, обладавшей невероятной силой, пусть даже никак не проявляющейся в настоящий момент, мне было несколько не по себе. Чтобы вы могли себе представить мое состояние, вообразите, что вы попиваете чай рядом с тигром-людоедом, ожидая, что тот в любую минуту может выпустить свои когти.
     - Скоро я снова уйду, - сказала она. - И хочу, чтоб ты знал: на этот раз я могу не вернуться. Если это случится, заботы о доме полностью лягут на тебя.
     Я поинтересовался, куда она собирается.
     - Искать Галили, - ответила она.
     - Ясно.
     - Чтобы, если удастся, спасти его от самого себя.
     - Тебе известно, что он далеко в море?
     - Да.
     - Я бы с радостью сообщил, где именно, но не могу. Впрочем, думаю, ты и сама это знаешь.
     - Нет, не знаю. Это одна из причин, по которой я могу не вернуться. Было время, когда он являлся моему внутреннему взору каждый день, но я пресекла эти видения по собственной воле, ибо не хотела иметь с ним никаких дел. Поэтому теперь он скрыт от моего взора. Уверена, он сам приложил к этому немало стараний.
     - Тогда почему ты вздумала его разыскать?
     - Чтобы убедить его в том, что он любим.
     - Значит, ты хочешь вернуть его домой?
     - Я имела в виду не себя, - покачав головой, ответила Цезария.
     - Рэйчел.
     - Да, Рэйчел, - поставив чашку на стол, Цезария вытащила из пачки маленькую египетскую сигарету, а вторую протянула мне. Прикурив, я затянулся дымом, который оказался на редкость отвратительным.
     - Я никогда даже в мыслях не допускала возможность того, что ты сейчас услышишь из моих уст. Видишь ли, чувства, что питает эта женщина к Галили, могут стать истинным спасением для нас. Не нравится сигарета?
     - Да нет, ничего.
     - Вкус у них, как у верблюжьего навоза. Но они навевают на меня сентиментальные воспоминания.
     - Неужели?
     - Как-то раз, еще до того, как твой отец повстречался с твоей матерью, мы с ним отправились в Каир. И провели там несколько восхитительных недель.
     - И теперь, куря эти сигареты, ты вспоминаешь отца?
     - Нет, когда я курю эти сигареты, мне вспоминается один египетский юноша, его звали Мухаммед, он трахнул меня на берегу Нила среди крокодилов.
     Я так закашлялся, что на глазах у меня выступили слезы, чем немало развеселил свою мачеху.
     - О, бедняжка Мэддокс! - воскликнула она, когда я немного пришел в себя от приступа кашля. - Ты так и не научился принимать меня такой как есть, да?
     - Честно говоря, да.
     - Видишь ли, я всегда держала тебя на расстоянии, потому что ты не мой сын. Когда я гляжу на тебя, ты напоминаешь мне своего отца. Точнее, то, каким волокитой он был. Это всегда причиняло мне боль. Прошло столько лет, а она до сих пор не утихла. Ты так похож на свою мать. Особенно губами и подбородком.
     - Ты говоришь о том, что тебе доставляют боль отцовские любовные похождения, а сама только что призналась, что трахалась с каким-то египтянином.
     - Только чтобы досадить твоему отцу. Сердцем же я никогда ему не изменяла. Хотя, разумеется, бывали случаи, когда я влюблялась. Например, в Джефферсона. Но чтобы отдаться душой и телом какому-то мальчишке среди крокодилов? Нет, это была обыкновенная месть. Я не раз поступала назло твоему отцу.
     - И он платил тебе той же монетой?
     - Конечно. Зло порождает зло. Он имел женщин утром, днем и вечером.
     - И ни одну из них он не любил?
     - Хочешь узнать, любил ли он твою мать?
     Глубоко затянувшись сигаретным дымом, я ощутил предательскую дрожь, что, несомненно, было следствием охватившего меня волнения; и я, безусловно желая узнать о чувствах отца к моей матери, в ответ на вопрос Цезарии не мог выдавить из себя ни звука, точно язык мой прилип к нёбу. И даже когда к глазам стали пробиваться слезы, другая часть моего существа - та, что бесстрастно излагает факты на бумаге, - твердила: а в чем, собственно говоря, дело? В самом деле, какое теперь имеет значение, питал ли отец истинные чувства к матери в тот день, когда меня зачали, или нет, - по прошествии стольких-то лет? И вообще, найду ли я утешение в том, что узнаю об их искренней любви друг к другу?
     - Слушай меня внимательно, - произнесла Цезария. - Я расскажу тебе то, что, быть может, сделает тебя чуточку счастливей. Или, по крайней мере, прольет свет на отношения твоих родителей. Когда твоя мать впервые повстречала Никодима, она была неграмотной женщиной, хотя и приятной на личико. Да, она была очень миловидной, но не умела написать на бумаге даже собственного имени. Думаю, за это твой отец любил ее еще больше. Правда, у нее были на него определенные виды, но кто может ее за это судить? Ведь тогда были тяжелые времена как для мужчин, так и для женщин. И для такой девушки, как она, красота была единственным преимуществом, хотя отнюдь не долговечным. Это, разумеется, не было для нее секретом. Больше всего на свете она мечтала научиться грамоте. И она попросила твоего отца научить ее этому. Точно одержимая, она умоляла его снова и снова. Желание научиться читать и писать стало для нее навязчивой идеей.
     - Так ты ее знала?
     - Видела несколько раз. Вначале, когда мне показал ее Никодим, и в самом конце. Но к этому мы еще вернемся. Итак, она донимала отца своими просьбами днем и ночью - научи, научи, научи, - пока он наконец не согласился. Конечно, он никогда не отличался терпением учителя. К тому же тратить свое драгоценное время на обучение кого-то азбуке ему было ужасно жаль. Поэтому он поступил иначе. Просто внедрил в нее свою волю, и знания потекли к ней сами собой. В одночасье она обрела способность писать и читать. И не только на английском, но также на греческом, иврите, итальянском, французском, санскрите...
     - Вот это дар!
     - Она тоже так думала. Тебе тогда было три недели от