кое-что для нее сделал, а она повернулась ко мне спиной, будто я никто.
     - И ты, конечно, хочешь ей за это отомстить. Это вполне естественно.
     - Что мне делать?
     - Во-первых, выясни, где она находится. И будь с ней очень ласков.
     - Какого черта я буду ее ублажать?
     - Чтобы она ничего не заподозрила.
     - Ладно.
     - Мы подождем, пока тело старика предадут земле, а потом вместе придумаем, как разобраться с твоими делами.
     - Хотелось бы.
     - Иди сюда, - Гаррисон распахнул объятия, и Митчелл, не задумываясь, устремился к нему. - Я рад, что ты мне все рассказал. Я не понимал, как сильно ты страдаешь.
     - Она обращается со мной, как с последним дерьмом.
     - Ладно, ладно, - похлопав брата по спине, произнес Гаррисон. - Понимаю. Все будет хорошо. Мы с тобой давно вместе. Ты и я. И я хочу, чтобы ты был счастлив.
     - Знаю.
     - Поэтому мы сделаем все, что потребуется. Даю тебе честное слово. Сделаем все, что потребуется.

Глава V

     После разговора с братом Гаррисон поехал навестить одну даму, с которой не виделся уже несколько недель, а именно свою ненаглядную и всегда безотказную Мелоди, общество которой после столь напряженного дня подействовало на него особенно благотворно. Около получаса он созерцал ее лежащее обнаженное тело, время от времени прикасаясь к холодным ногам, бедрам, животу и тому, что крылось за островком густых волос. Господи, до чего же хорошо она умела делать свое дело! За все время его манипуляций ни разу не вздрогнула, ничем не обнаружила признаков жизни даже тогда, когда он бесцеремонно развернул ее на живот и грубо трахнул в зад.
     Но на сей раз, разрядив в нее свою обойму, он не уехал, как делал это прежде, а прошел в ванную комнату, окрашенную в желто-зеленые тона, вымыл член и раскрасневшуюся шею, а потом вернулся в комнату и, сев перед ней, уставился на нее долгим взглядом. Переворачивая тело Мелоди со спины на живот, он раздавил лежавшие вокруг цветы, которые издавали аромат, странно возбуждавший все его органы чувств. Тело женщины казалось ему почти прозрачным, бренди, который он пил, отдавал странным привкусом, которого он прежде никогда не ощущал, и даже бокал в его руках казался ему сотканным из шелка.
     Что происходит с ним? Неужели это начало своего рода трансформации? Неужели тот Гаррисон - несговорчивый, упрямый, как осел, Гаррисон, присутствие которого никогда никому не доставляло радости, а менее всего ему самому, - готов сбросить с себя привычное обличье, словно мертвую шкуру, и обнаружить в себе нечто новое - более яркое, более сильное, более странное?
     Разумеется, нет никакой случайности в том, что другое "я" Гаррисона вышло из заточения именно сейчас, когда смерть постигла Кадма Гири, поскольку его уход ознаменовал падение старого режима вместе с его законами, лицемерием и ограничениями, уступив место чему-то новому, которому теперь предстояло сказать свое слово и заявить миру о своих воззрениях. В тайниках своей души Гаррисон уже давно ощущал, как пробивались в нем ростки этого нового, как будоражили его чувства предощущением блаженного мига, когда ему наконец удастся себя проявить.
     Да, конечно, отчасти подобные перемены его несколько страшили, ибо всякие изменения формы в некотором смысле были сродни смерти: отметается все, что было, освобождая место тому, что будет. Но ведь он не лишится ничего того, что ныне его так заботит? Человек по имени Гаррисон Гири, известный своим изощренным умом и с ранних лет обучавшийся искусству лжи, чему в большой степени был обязан Кадму Гири, с виртуозностью карточного шулера умел пускать пыль в глаза людям и отвлекать их внимание от своих истинных намерений, которые, как бы ни казалось это наивным со стороны, невероятным образом сближали Гаррисона с его наставником, ибо своей целью имели процветание семьи, наращивание состояния, влияния и власти.
     Теперь обстоятельства складывались в его пользу, и, быть может, для того, чтобы осуществить свои замыслы, выказав свое истинное обличье - то, которое ему еще никогда не приходилось обнажать перед семьей, - лучшего места и времени ему не представится. Обнажить свое лицо, но при этом самому остаться в тени, потому что единственный свидетель этого действа никогда не откроет своих глаз.
     Возможно, время уже пришло. Поставив бокал бренди, он встал со стула и подошел к кровати. Женщина была недвижима, как камень. Наклонившись над ней, он перевернул ее на спину, и она безвольно перекатилась, убедительно имитируя мертвое тело. Гаррисон сел рядом с ней на корточки и положил ей ладонь на живот.
     - Игра окончена, - произнес он.
     Она не шевельнулась. Он переместил руку на грудь.
     - Я чувствую стук твоего сердца, - сказал он. - Ты хорошо делала свое дело, но я всегда слышал удары твоего сердца. Открой глаза, - наклонившись, он потеребил ее сосок. - Хватит играть в мертвецов. Я тебя воскрешаю.
     У нее на лбу обозначились легкие морщинки.
     - Ты была великолепна, - продолжал он. - Правда. Очень убедительна. Но я больше не желаю играть.
     Она открыла глаза.
     - Карие, - констатировал он. - У тебя карие глаза. А я всегда думал, что они голубые.
     - Ты со мной закончил? - спросила она невнятно.
     Возможно, столь искусно играть свою роль ей удавалось благодаря наркотикам.
     - Еще не совсем, - ответил Гаррисон.
     - Но ты же сказал, что не хочешь больше играть.
     - Не хочу играть в эту игру, - пояснил он. - Хочу в другую.
     - Какую?
     - Пока еще не решил.
     - Ну хватит надо мной измываться...
     Гаррисон рассмеялся так громко и вызывающе, что шлюха посмотрела на него в изумлении.
     - Я могу делать все, что мне заблагорассудится, - произнес он, схватив ее за грудь. - За твое общество я плачу. И услуги твои очень дорого стоят.
     При упоминании о материальной стороне дела, которая, вероятно, тешила самолюбие проститутки, лицо женщины несколько прояснилось.
     - Чего же ты хочешь? - спросила она, взглянув на глубоко впившуюся ей в грудь руку Гаррисона.
     - Посмотри на меня.
     - Зачем?
     - Просто посмотри. В мои глаза. Смотри мне в глаза.
     Она издала робкий смешок, словно маленькая девочка, которую заставили играть в непристойную игру, и это было столь неуместно, что заставило Гаррисона улыбнуться.
     - Как тебя зовут? - спросил он. - Как твое настоящее имя?
     - Мелоди - мое настоящее имя, - ответила она. - Мама говорит, я начала напевать со дня моего крещения.
     - Твоя мать еще жива?
     - Да, конечно. Она переехала в Кентукки. Я тоже собираюсь перебраться туда, когда заработаю достаточно денег. Хочу уехать из Нью-Йорка. Ненавижу его.
     Пока она говорила, Гаррисон смотрел на нее новым, недавно обнаруженным им самим проникновенным взглядом. Напрасно бедная сучка, тело которой было измято и изломано до самого мозга костей, лелеяла надежды на светлое будущее. Какие бы планы она ни строила, им не суждено было сбыться.
     - Что ты собираешься делать в Кентукки? - спросил он.
     - Ну... Я была бы не прочь открыть небольшую парикмахерскую. Мне неплохо удается делать прически.
     - Правда?
     - Но... Я не... - слова ее неожиданно оборвались.
     - Послушай меня, - рука Гаррисона поднялась к ее лицу. - Если ты чего-нибудь хочешь, ты должна иметь веру. И терпение. Желания сбываются, по крайней мере тогда, когда их ждут.
     - Именно так я всегда и думала. Но это неправда. Надеяться на что-то - впустую тратить время.
     Гаррисон встал так резко, что Мелоди вздрогнула от неожиданности. Причина его поспешности не заставила себя долго ждать: он наградил ее увесистым ударом по лицу, который заставил ее упасть назад на кровать. Она тихо вскрикнула, даже не пытаясь увернуться.
     - Так я и знала... - промолвила она. Он бил ее по голове снова и снова, и, если бы не слезы от внезапности полученного удара, текущие из уголков ее глаз, никто не мог бы заподозрить ее в том, что она что-то чувствовала. Ее били и раньше, били много раз, и за всякое увечье, равно как за все прочее, была назначена своя плата.
     - Ты оставил следы, и это будет дорого тебе стоить, - она вновь села, подставляя ему лицо. - Это выльется тебе в кругленькую сумму.
     - Тогда я хочу, чтобы деньги, которые я плачу, не были потрачены зря, - с этими словами он так сильно ударил ее кулаком, что кровь брызнула на стену.

***

     Она не сразу взмолилась прекратить истязания, но прежде позволила ему вдоволь над собой поиздеваться - над своим лицом, которому пришлось принять на себя большую часть ударов, а также грудью и бедрами. Лишь после того, как, окончательно ослабев от его побоев, она упала и поняла, что не может встать, Мелоди сказала, что с нее хватит. Но он ее не слушал. С каждым новым ударом он все сильнее ощущал, как вырастает в нем яркое и прежде неведомое "я", и чем больше оно вырастало, тем больше ему хотелось ее избивать.
     Остановился он только раз, когда, взглянув на свое отражение в зеркале, был заворожен собственным разгоряченным от напряжения лицом. Не склонный к самолюбованию, в отличие от своего брата Митчелла, он никогда прежде не получал удовольствия от своего внешнего вида, однако ныне нашел себя весьма привлекательным, и даже более того, явственно узрел в собственном облике некую значимость. Он принялся избивать женщину с новой силой, невзирая на ее протесты, плач, отчаянные уговоры и обещания всего, что угодно, лишь бы он оставил ее в покое. Но он был глух к ее мольбам и продолжал наносить удар за ударом, пока не забил ее в угол, где она тщетно попыталась встать и, не сумев этого сделать, окончательно запаниковала.
     Она не на шутку испугалась за собственную жизнь, ибо в том состоянии, в котором он находился, он мог случайно отправить ее на тот свет. Прочтя этот страх у нее в глазах, Гарри-сон вдруг перестал ее избивать и, не сказав ни слова, отправился в ванную, где справил нужду и вымыл руки. Содеянное никоим образом не отразилось на состоянии его духа, во всяком случае, он не наблюдал в себе никаких признаков возбуждения. Должно быть, он был выше того, чтобы испытывать по столь незначительному поводу какие-нибудь эмоции (как говорится, дело прошлое - именно так человеку свойственно оправдывать все свои слабости). Итак, умыв руки и опорожнив мочевой пузырь, Гаррисон вновь вернулся в комнату.
     - Мне нужно знать твое полное имя, - заявил он, обращаясь к проститутке, которая предпринимала жалкие попытки ползти к двери, что было совершенно напрасно, поскольку та была заперта, а ключ находился у Гаррисона в кармане.
     Женщина издала нечленораздельный звук, смысл которого до Гаррисона не дошел. Тогда он отодвинул стул и сел за письменный стол.
     - Повтори-ка еще раз, - произнес он. - Это очень важно, - он вынул из пиджака бумажник и чековую книжку. - Я собираюсь дать тебе денег, - сказал он. - Достаточно для того, чтобы ты могла съехаться с матерью в Кентукки и открыть свой маленький бизнес. Чтобы ты начала новую жизнь.
     Несмотря на свое полубессознательное состояние, Мелоди поняла смысл его слов.
     - Это грязный, извращенный город, - продолжал Гарри-сон. - Но прежде, чем я заплачу тебе эти деньги, - он стал выписывать чек, - скажем, миллион долларов, я хочу, чтобы ты мне дала обещание, что ты никогда сюда больше не вернешься. Никогда. Итак, твое полное имя.
     - Мелоди Лара Хаббард, - запинаясь, произнесла та.
     - Я плачу тебе не за то, что сейчас с тобой сделал, - продолжал Гаррисон. - Я это сделал, потому что мне так хотелось, а не потому, что ты мне оказываешь услуги. И я плачу тебе не за то, чтобы ты не распускала обо мне слухи в магазинах. Мне совершенно наплевать, что и кому ты обо мне расскажешь. Тебе ясно? Плевал я на это! Я даю тебе деньги, потому что хочу, чтобы у тебя была хоть какая-то вера, - подписав чек, он достал из бумажника визитную карточку и что-то черкнул на ее оборотной стороне. - Завтра отдашь это моему адвокату, Сесилу Керри. Он проследит за тем, чтобы деньги перевели на твой счет. - Гаррисон встал из-за стола и положил чек и визитку на кровать рядом со смятыми цветами.
     Прищурившись, Мелоди попыталась сосчитать количество нулей на чеке, выписанном Гаррисоном. Да, их в самом деле было шесть, со знаком доллара в конце и единицей в начале.
     - Я ухожу, а ты приведи себя в порядок, - сказал Гаррисон, выуживая из кармана ключ. - Будь благоразумной по отношению к тому, что я тебе дал. Такие, как я, не встречаются на каждом шагу, - он вставил ключ и отпер дверь. - Словом, дважды такой шанс никому не выпадает. Поэтому можешь считать, что тебе повезло, - он улыбнулся. - Назови одного из своих детей в честь меня, ладно? Которого ты будешь любить больше всех.

Глава VI

     Остаток ночи Гаррисон провел почти без сна. Вернувшись в квартиру в Трамп-Тауэр, он довольно долго стоял под ледяным душем, что вселило в него ощущение приятной слабости, после чего погрузился в то же кресло, в котором сидел, когда разговаривал с Митчеллом о смерти Марджи. Не терзаясь никакими угрызениями совести в ту ночь, он испытывал то же ощущение силы, что переполняло его и сейчас.
     Остаток ночи он просидел в этом кресле, планируя свои действия. Для начала следовало извлечь пользу из того обещания, которое он дал Митчеллу и которое ему было весьма по душе. Пусть Рэйчел Палленберг лично для Гаррисона никакой угрозы не представляла, но, поскольку она являлась большой занозой для брата, с ней требовалось разобраться как можно быстрее и так же, как он разобрался с Марджи. А когда с этой сукой будет покончено и внимание Митчелла больше никто не будет отвлекать, они смогут наконец приступить к своей главной работе. Какими бы качествами ни обладало второе "я" Гаррисона, заявившее о себе совсем недавно, оно наверняка присутствовало и у Митчелла, хотя и в скрытом состоянии, однако рано или поздно оно непременно проснется и заявит о себе, и тогда их ждет великое откровение.
     За окном уже брезжил рассвет, когда приятная усталость окончательно овладела Гаррисоном и он задремал, но проспать ему удалось не больше двух часов, за которые ему привиделись такие приятные сны, какие прежде никогда ему не снились.
     Ему снилось, будто он летит через большой лес. Над головой развевался балдахин, достаточно плотный, чтобы защитить его от ярких солнечных лучей, но не настолько, чтобы задерживать исходящее от них приятное тепло, которое он ощущал своим обращенным к дневному светилу лицом. С ним говорила какая-то женщина, голос которой звучал непринужденно и радостно. Он не мог разобрать ни слова, но ощущал в нем любовь, и любовь эта была обращена к нему.
     Он хотел увидеть ее лицо, чтобы узнать, какого рода красота сопровождает его движение по лесу, но, как ни старался заставить свой сонный взор повиноваться воле, ему никак не удавалось повернуться в ту сторону, откуда слышался ее голос, тело его ему не повиновалось. Все, что он мог, - это лететь и внимать сладостному женскому напеву, который убаюкивал его и нежно ласкал слух.
     Наконец его движение замедлилось и остановилось, он на мгновение завис над землей и стал медленно опускаться. Только погрузившись в траву, едва не скрывшую его из виду, он понял, что в путешествие он пустился не по собственной воле, а на самом деле кто-то нес его, как ребенка, в своих руках. Теперь, словно по волшебству, ему явилась та женщина, которая несла его. Он увидел ее со спины на фоне величественного дома, стоявшего неподалеку.
     Он хотел, чтобы женщина пришла и забрала его с собой, он стал ей кричать, но она по-прежнему молча смотрела на дом, и, хотя он не видел выражения ее лица, ее поза и особенно беспомощно висящие руки убеждали его в том, что ее покинуло счастье, которым совсем недавно был исполнен ее голос, уступив место щемящей и томительной тоске. Как она хотела оказаться там, в этом восхитительном, с белыми колоннами доме, куда вход ей был запрещен!
     Меж тем он, пытаясь привлечь ее внимание, продолжал драть глотку с таким отчаянием и усердием, что от его воплей птицы, сидевшие вокруг поляны на поросших мхом деревьях, вспорхнули с веток и разлетелись. Наконец женщина обернулась к нему.
     Это была его мать.
     Почему он был так поражен? Почему, увидев ее лицо, он был столь глубоко потрясен, что явившаяся ему сцена тотчас затрепетала перед его взором, едва не вытолкнув его из власти сна? Что удивительного было в том, что это была его мать, ведь кому, как не матери, держать ребенка на руках?
     И все же он был поражен и одновременно расстроен, причиной чему было отнюдь не то, что бледное лицо матери бороздили слезы (плачущая женщина всегда была предметом его мечтаний), а сам факт ее пребывания в месте, где присутствовало сверхъестественное, ибо она, по его разумению, принадлежала другому, земному миру, радости которого покупались и продавались, как все прочие товары потребления. Он ожидал увидеть ее образ где угодно, только не здесь. Только не здесь.
     Опустившись на колени рядом с ним, словно собираясь взять его на руки, она оросила его брызнувшими из глаз слезами.
     - Прощай, - это было единственное слово из ее уст, которое за весь сон ему удалось разобрать.
     Не поцеловав и даже не коснувшись его ласковой рукой, она встала и пошла прочь, оставив Гаррисона лежать одного на траве.
     Он вновь начал кричать пронзительно и душераздирающе, но теперь его вопли обрели форму слов.
     - Не бросай меня! - кричал он. - Мама! Мама! Не бросай меня!
     Звук собственного голоса и заставил его проснуться. С колотящимся сердцем Гаррисон сел на кровати. Он ждал, пока видение исчезнет, но, несмотря на то, что его глаза были открыты и он ясно различал все предметы в своей спальне, картина, которую он только что увидел, и чувства, которые он только что испытал, продолжали довлеть над ним.
     Возможно, это было одно из проявлений происходившего с ним преображения, нечто вроде ревизии, производимой его обновленным разумом над старыми страхами и страстями, дабы обнаружить их наличие и навсегда отбросить. Конечно, особо приятным этот опыт не назовешь, но всякие изменения, тем более столь сильные, как происходившие сейчас с ним, неизбежно привносят определенную дозу дискомфорта.
     Он соскочил с кровати и подошел к окну, чтобы отдернуть шторы, но едва его пальцы коснулись занавесок, как неожиданное подозрение кольнуло его с такой силой, что к горлу подступила тошнота. Накинув халат, он ринулся в свой кабинет, где оставил лежать дневник Холта, который начал читать сразу, как только его принес Митчелл. Однако потом он был вынужден прерваться - за вчерашний день случилось столько всего... И вот теперь, пытаясь отыскать в дневнике необходимые сведения, Гаррисон принялся рыскать по рукописным строкам с собачей алчностью. Пролистав страницы, посвященные Бентонвилю, а также ту часть дневника, где говорилось о посещении Холтом своего разоренного дома, он пробежал глазами события на Ист-Бэттери и сцену последовавшего за ними отъезда Никельберри и Холта из Чарльстона. Сопровождаемые Галили, дезертиры отправились на север к дому Барбароссов. На четырех или пяти страницах приводилось подробное описание входа в их резиденцию: несколько схематических, напоминавших печатные оттиски, изображений, снабженных подробными комментариями, рассказывали о тайнах "L'Enfant", незнание которых могло стать губительным для всякого, дерзнувшего нарушить границы Барбароссов. Гаррисон задержался на этих страницах, дабы удостовериться, что все необходимые ему сведения содержатся именно здесь, после чего перешел к описанию самого дома.
     И когда до конца дневника оставалось всего несколько страниц, его взгляд выхватил абзац, который вселил в него страх.

     "Никогда в жизни мне не доводилось видеть столь удивительного дома, как тот, что открылся нашему взору, когда мы. шли между деревьев, - писал Холт, - никогда я не ощущал присутствия чего-то невидимого, но столь сильного, что оно способно было мгновенно разделаться с нами, не окажись мы добрыми самаритянами, сопровождавшими блудного сына домой. Пусть я смешиваю два библейских сюжета в одном, и, может ст