армию  нашу пополам и  преследовать до
уничтожения.

Для этого  надобно было завладеть и последнею  опорою - курганом Горецким и
подручною его батареею, которые, приурочиваясь к ручью Стонцу, обстреливали
всю окрестность до большого люнета, завоеванного вице-королем. С намерением
овладеть этою крепкою частью нашей позиции Наполеон доезжал до полета пуль,
чтоб осмотреть все ближе и явственнее. Губительный огонь кипел около Горок.
Оставя  свиту за  лесом, Наполеон  выехал и  показался против  самых Горок.
Бертье, Коленкур, Дюрок, Бесьер и еще один паж следовали за императором, на
одну  минуту подъезжал  к  нему Мюрат.  Наполеон стоял  под  пулями русских
стрелков. Упрямо хотел он  захватить курган Горецкий. "Где ж наши выгоды? -
говорил  угрюмо  Наполеон.  -  Я  вижу  победу,  но  не  вижу  выгод!"  Все
провожавшие императора восставали против атаки.

"Войска наши утомлены до изнеможения! - говорили маршалы. - Одна надежда на
гвардию!" - "Мы в 600 милях от Франции! - представлял Бертье. - Мы потеряли
до  30-ти  генералов.  Чтоб  атаковать курган,  надобно  жертвовать  новыми
войсками,  ожидать новых  потерь.  И что  ж будет,  если  захватим батарею?
Получим  в добычу  еще одну горстку  русских -  и только! Нет,  государь, -
продолжал Бертье,  - наша цель  Москва! наша награда в  Москве!" - "Надобно
беречь  гвардию, -  прибавил Бесьер,  - вся  надежда на гвардию.  Она будет
отвечать  Франции  за императора!"  Эта  достопамятная сцена  - отрывок  из
великой  мировой драмы  - разыгрывалась  на помосте, усеянном  трупами, под
павильоном  ядер и  гранат, при  трескучем полете картечи.  Все единогласно
убеждали Наполеона уехать далее  с этого опасного места, и всякий порывался
скакать вперед для ближайшего  осмотра позиции русских. Наполеон упрямился.
Но  один  из генералов  взял  под уздцы  его  лошадь и  сказал: "Не  здесь,
государь,  ваше  место!  Смотрите: русские  нас  заметили,  на нас  наводят
пушки!" Наполеон дозволил себя  увести, и тотчас после того картечь русская
вспахала  землю,  на  которой  стоял  император  французов.  Изменя  место,
Наполеон  не изменил  предположение  и разъезжал  по линии  с  своею думою.

Направясь к  Семеновскому, увидел  он столпление резервов  русских и массы,
готовые двинуться вперед. Эти  массы были войска (часть гвардии), посланные
Кутузовым.   Это   была  одна   из   двух   попыток  Кутузова   действовать
наступательно.  Сперва послал  он Уварова  на левое крыло  французов; потом
(около 5-ти  часов пополудни),  заметив, что центр  французской линии почти
весь состоит  из конницы,  составил плотную массу пехоты,  чтоб пробить эту
жидкую линию и направил  ее левым флангом на Семеновское. Но пехота наша не
могла  ни собраться,  ни выйти  довольно скоро,  и французы,  заметив новое
приготовление, не дали созреть  и совершиться предприятию. Сорбье даже, как
иные   говорят,   без    приказания   Наполеона   открыл   ужасный   огонь.

Заиграли органы адских батарей;  целыми колесистыми городами съезжаются они
с разных  мест, конная артиллерия скачет по полю,  ядра с визгом бороздят и
роют луг и долины,  бомбы лопаются, и наши остановились на пути своем, пока
наконец  скрестили штык  с  штыком с  колоннами наступавшего  Нея. Наполеон
однако  ж дрогнул  атаки русских  на центр  его и решился  подвинуть вперед
молодую гвардию.  Вот лучшая  похвала преднамерению Кутузова!  Не его вина,
что атаки  (на левое крыло и  центр французов) и военная  хитрость на левом
крыле нашем  не достигли вполне своего  назначения. Он приказывал - надобно
было исполнить!..  Впрочем, две  последние попытки не остались  без плода в
объективном смысле: та приостановила, эта изумила - и этого уже достаточно!

Другие  рассказывают, что  Сорбье не  сам, а  по повелению  Наполеона начал
ужасную  пальбу по  колоннам русским.  Наполеон, говорят они,  махнул рукой
и...  во  весь  дух  примчалась  адская  батарея,  чтоб  поддержать  другие
многочисленные,   расставленные  королем  Неаполитанским.   В  подкрепление
дивизии  Фрияна  подвинута, как  мы  сказали,  другая -  Ронье, из  молодой
гвардии, которой  начальником был Мортье. В  эту минуту выглянула и дивизия
Клапареда из-за  люнета, которым заслонялась. Она,  как и некоторые другие,
не раз  падала на колени, не стерпя  пальбы русской, направленной в уровень
человека, другие войска французские по той же причине хоронились по оврагам
и за  парапетами завоеванных  окопов, стоя на коленях.  Чтоб дополнить хотя
несколько  не   вполне  рассказанное,  обратимся  опять   к  событиям,  уже
промелькнувшим под пером нашим.

"Русские,  -   говорит  французский  повествователь,   -  хотели  выполнить
сердечный обет, данный накануне  перед св. иконою Богородицы, великий обет:
"Положить свои головы за веру и отечество!"

И  вот ожили  и пришли в  движение в  разных местах темневшие  вдали массы!
Быстро и  отчаянно кинулись  эти массы вперед  и бегом понеслись  чрез поле
отбивать свои  окопы. Новый  бой взволновался с  новым остервенением. Из-за
большого  люнета  дивизии  Жерара,  Морана  и  Брусье  с  криком  бросаются
навстречу русским,  перебегают овраг,  которым прикрывались, и  являются на
противоположной  высоте. Направо и  налево от  них 2-й и  3-й кавалерийские
французские  борются,   как  мы   уже  сказали,  с  2-м   и  3-м  корпусами
кавалерийскими русскими. Полки кавалергардские и конной гвардии выдерживают
ужасный бой.  Некоторые из французских карабинеров  побиты или взяты в плен
далеко за  линиею русскою, куда они  промчались, обезумев от запальчивости.

В центре, впереди дивизии Фрияна, 80 пушек громят и останавливают высланные
колонны  русские.  Остановились эти  колонны  и,  терзаемые, разрушаемые  с
высоты  захваченных у  них  окопов и  с подвижных  батарей, целые  два часа
простояли неподвижно  под градом картечи, не  имея возможности идти вперед,
не желая отступить назад.

Кирасиры   русские,   сильно   поддерживавшие   свою  пехоту,   многократно
наскакивали на  артиллерию, конницу и пехоту  французскую и не раз въезжали
на самые батареи, топча канониров и рубя лошадей.

Шесть  Михаилов [27]  воевали  на  Бородинском  поле,  и вот  один  идет  с
решительным  намерением перетянуть  весы на  свою сторону. Это  Михаил Ней!
Русские напрасно польстились на минуту надеждою остановить идущего добывать
себе  титул князя  Москворецкого.  У него  были корпуса  генерала Монбрена,
Нансути  и  Груши (более  120  эскадронов)  и пехотные:  свой  и Жюно,  при
совокупном с ним действии вице-короля Италиянского. Ней вел тут почти целую
армию!  Несмотря  на огонь  батарей  наших, эти  многочисленные войска  все
подавались вперед. Тогда (минута  ужасная!), оглася воздух страшным криком,
все бывшие  тут колонны  русские двинулись скорым шагом  вперед, неся ружье
наперевес.  Обе линии  (можно  сказать, обе  армии) столкнулись,  скрестили
штыки и (я употреблю сильное сравнение), как сосуды хрустальные, расшиблись
на  мелкие части!  Все  смешалось и  перепуталось, но  никто  не переставал
драться!  Конные,   пешие,  артиллеристы,   люди  разных  вер   и  народов,
схватывались  толпами,  в  одиночку,   резались,  боролись  и  дрались  на
смерть![28]

На  девяти  европейских  языках   раздавались  крики:  соплеменные  нам  по
славянству уроженцы  Иллирии, дети  Неаполя и немцы  дрались с подмосковною
Русью, с  уроженцами Сибири,  с соплеменниками черемис,  мордвы, заволжской
чуди,  калмыков  и татар!  Пушки  лопались  от чрезвычайного  разгорячения,
зарядные ящики  вспыхивали страшными взрывами. Это  было уже не сражение, а
бойня. Стены  сшибались и расшибались, и  бой рукопашный кипел повсеместно.
Штык и кулак работали  неутомимо, иззубренные палаши ломались в куски, пули
сновались по воздуху и  пронизывали насквозь!.. Поле усеялось растерзанными
трупами! И  над этим полем смерти  и крови, затянутым пеленою разноцветного
дыма, опламенялись красным огнем вулканов и ревели по стонущим окрестностям
громадные батареи.

Более  двух часов  продолжалась эта  неслыханная борьба мужества  и смерти,
борьба народов и России,  и никто не знал, на чью сторону склонится победа.
Но  выгоды,  сдавалось,  были   на  стороне  французов:  центральный  люнет
завоеван,  почти все  батареи русские  захвачены и  с высоты  их неприятель
громил   передовые  массы,   посылая   бомбы  до   самых  резервов   наших.

Вообразите рабочую храмину химика,  представьте, как из двух фиалов сливает
он  в  один  сосуд  две  неприязненные  влаги. Слитые  вместе,  они  шипят,
клокочут, вихрятся, пока, обе  разложенные, цепенеют, испаряются, не оставя
никаких почти следов за собою. Так слились в одну чашу гибели две силы, две
армии,  русская и французская,  и, смею  употребить выражение:  разлагались
химически, одна другую уничтожая.

Атаки  русской  кавалерии,  атаки  смелые и  удачные,  не  раз приводили  в
замешательство батареи французские.  Так, лейб-кирасиры вскакали на батареи
дивизии  Фрияна и  положили  в лоск  несколько рот  вольтижеров, защищавших
пушки. Но  в то же время каре 33-го полка, стрелявши  почти в упор по коням
наших всадников,  устилало около  себя место пронизанными  людьми и конями.
Другие  кони расседланными табунами  носились по  полю, обезумев от  дыма и
курения.  Напротив, кони,  обузданные артиллерийскою  упряжью, представляли
совсем другое зрелище. Обнаруживая разительным образом врожденный инстинкт,
они, казалось,  в полной мере понимали  опасность своего положения. Понурив
голову  и спустя  ее к коленям,  под громом  и стуком сражения,  они стояли
смирно,  почти  неподвижно,  по  временам  вздрагивая  всем  телом  и  едва
передвигая ноги. Человек разведывался  с человеком; они, бессловесные, были
посторонние  в  этой  распре   существ,  имевших  дар  слова;  но  с  каким
самоотвержением  и в  деле для  них чуждом  отдавались они своим  поводам и
следовали за  движением руки,  часто бросавшей их  в самый разгар  гибели и
сечи!

Еще один  налет русских  на 30-пушечную батарею, влево  от большой батареи,
стоил им дорого. Смелые  конники приняты с боку 11-м и 12-м полками егерей,
которых    привел   генерал    Пажоль,    отражены   и    потеряли   много.

Не раз король Неаполитанский пытался под грозою своей артиллерии произвести
общую кавалерийскую  атаку, но  успеха не было!  Трупы, наваленные высокими
грядами,  не  давали разбега  коннице.  Мертвые  и умирающие  останавливали
успехи смерти!  При всяком отражении русские  оттесняли ряды и представляли
живую  толщу,  неправильную  видом,  но крепкую  мужеством,  непроницаемую.
Многие из русских сознавались,  что уже не искали способа отражать наскоков
французской кавалерии, прерывавших на время действия французских батарей. И
кто поверит, что минуты  этих разорительных наскоков были минутами отрады и
отдыха!  Лишь  только отклонялась  конница  неприятеля,  батареи его  опять
начинали бороздить  воздух ядрами,  напускать целые облака  лопающих бомб и
варить варом картечи великодушные  толпы русских. Приросшие к полю, которое
устилали  они своими трупами,  русские умирали  там, где стояли.  Треск был
повсеместный.  Везде брызгами  разлеталось изломанное оружие.  Некоторые из
наших  эскадронов,   баталионов  и   даже  полков,  как   бы  затерянные  в
случайностях  битвы,  жившие одною  только  жизнию  исступления, ничего  не
видали  за дымом, не  слыхали за  шумом и грохотом.  Забытые действительным
миром, они  были заброшены в какой-то особый  мир ужасов, в какой-то вихорь
разрушения,  в царство  смерти  и гибели.  С запекшеюся  кровию в  устах, с
почерневшими  от  пороха  лицами,   позабыв  счет  времени  и  все  внешния
отношения, они  не знали, где находятся; знали  только одно, что им надобно
стоять  и драться, -  и дрались  беспрерывно, дрались отчаянно!  Всадники и
кони убитые,  обрушаясь на  живых, запутывали и подавляли  их всею тяжестию
своего падения! Живые домирали под мертвыми.

После этой  долгой борьбы,  в продолжение которой взят  центральный люнет и
содеялось  много дел в  разных пунктах  линий, многие полки  русские, полки
центра и  левого крыла - обедняли.  Где было две тысячи,  осталось две, три
сотни! И  те сиротами  прижимались к своему знамени  и искалеченными телами
защищали полковую святыню! Только 11 баталионов на правом крыле и 6 батарей
у  Псарева были  еще  не тронуты;  но день  вечерел, надлежало  кончить это
пятнадцатичасовое  сражение.  Огнедышащий  Ней,  как  один  из  губительных
смерчей Антильских [29],  встретив препятствие необоримое,  сокрушившее все
его напоры, наконец истощился... Наполеон не предпринимал уже ничего более.
Тогда  было   шесть  часов   вечера.  Атака,  которой   мы  сделали  очерк,
принадлежала к эпохе вторичного  завоевания люнета и продолжалась, конечно,
два  добрых часа.  С  6-ти часов,  за общим  изнуром  сражающихся, движения
приостановились. Одни только пушки  гремели и громили. Но русские, повторим
это еще  раз, были крепки в  двух важных пунктах, за  оврагом Горецким и на
высотах Семеновских. Между тем  полуосенний день уже вечерел. Часы уходили.
Ночь более и более вступала в права свои. Солнце закатывалось красным шаром
без лучей.  В воздухе распространился какой-то  кисловатый, уксусный запах,
может  быть,  от большого  разложения  селитры  и серы,  может  быть, и  от
испарений  крови!   Дым  огустел  и  повис  над   полем.  И  в  этой  ночи,
полуискусственной,  полуестественной, между рассеянных  французских колонн,
еще  двигавшихся  с  барабанным боем  и  музыкою,  еще развертывавших  свои
красные знамена, вдруг -  и это было уже в последний раз - прозвенела земля
под  копытами несущейся  конницы.  20 000  сабель и  палашей  скрестились в
разных местах  поля. Искры  сыпались, как от  пожара, и угасали,  как жизнь
тысячей,  погибавших  в битве.  Эта  сеча, на  минуту возобновленная,  была
последняя -  последняя вспышка догоравшего пожара,  затушенного кровью. Это
король Неаполитанский бросился с  своею кавалериею на линию русскую. Но дня
уже не  стало, и  сражение затихло. Великий вопрос:  "Кто победил?" остался
неразрешенным.





                     БОРОДИНО ЧЕРЕЗ 52 ДНЯ ПОСЛЕ БИТВЫ



Наполеон оставил Москву. Войска его, разбитые под Малым Ярославцем, спешили
захватить большую Смоленскую дорогу, и некоторые колонны взошли на нее близ
Можайска. Наконец  приблизились они  к полю Бородинскому. Все  было пусто и
уныло около  этого поля, жившего некогда  страшною, огненною жизнью; теперь
мертвого, оледенелого. Окрестные деревни сожжены; леса, обнаженные осенью и
постоями войск, изредели; свинцовое небо висело над холмами полуубеленными.

И  в  этом могильном  запустении  лежали трупы,  валялись трупы,  страшными
холмами  громоздились  трупы!..  Это   было  кладбище  без  гробов!  Тысячи
раскиданы были без погребения.

Пятьдесят  два дня лежали  они добычею  стихий и перемен  воздушных. Редкий
сохранил образ  человека. Червь и тление  не прикасались объятым стужею; но
явились другие неприятели: волки стадами сбежались со всех лесов Смоленской
губернии; хищные  птицы слетелись  со всех окольных полей,  и часто хищники
лесные спорили  с воздушными за право  терзать мертвецов. Птицы выклевывали
глаза,  волки  огладывали  кости.  В  одном месте,  к  стороне  Семеновских
редантов,  20 000  тел  лежали лоском  в виде  мостовой! Остовы  лошадей, с
обнаженными  ребрами, искрошенное  оружие, разбитые барабаны,  каски, сумы,
опрокинутые  фуры без  колес,  колеса без  осей, оледенелые  пятна  крови и
примерзлые  к земле,  разноцветные лохмотья  мундиров разных  войск, разных
народов: вот убранство поля Бородинского! Горецкие и Шевардинские курганы и
большой   центральный  люнет   стояли,   как  запустелые   башни,  ужасными
свидетелями ужасного разрушения. В сумерках вечерних и при бледном мерцании
луны  зрение обманывалось:  казалось, что  на вершинах  оставленных батарей
мелькали  изредка  образы  человеческие.  Это  действительно  были  люди  -
мертвые,  окостенелые!  Захваченные  стужею  и прижатые  грудами  трупов  к
парапетам, они, мертвецы на  страже мертвых, стояли прямо и мутными глазами
глядели в  поле... Ветер шевелил  на них пестрые лохмотья  одежд и придавал
неподвижным вид какой-то мгновенной жизни, обманчивого движения. Но на этом
поле  смерти и уничтожения  среди целого  народа мертвецов был  один живой!
Сотни  подобных  ему  несчастливцев,  отстонав  на  берегах  Стонца,  пошли
сетовать  и умирать  на  берега Сетуни.  Этот остался  верным  Бородинскому
полю[30] . "Кто ты?" - спросили французы,  услышав близ большой дороги свой
родной  язык. - "Я  несчастный  половинный человек, половинный  мертвец! За
восемь недель перед этим ранен я на великом побоище. Картечь раздробила мне
обе ноги. Когда я  пришел в себя, была уже ночь и никого  не было в поле. Я
ползал  по берегам  ручья,  питаясь травою,  кореньями и  сухарями, которые
находил в сумах убитых. На ночь залезал я в остовы лошадей и прикладывал их
свежее мясо  к своим свежим ранам. Этот  пластырь чудесно исцелял мои язвы!
Свыкшись  с  остротою  русского  воздуха, я  окреп  и  почувствовал в  себе
некоторую силу. Кровь не текла более из ран моих. Но я был один, один живой
между  тысячами  мертвых.  По ночам,  правда,  оживало  это поле:  какие-то
странствующие  огоньки  блуждали по  нем  в разных  направлениях. Это  были
баталионы волков,  приходивших кормиться остатками баталионов  наших. Я бил
штыком о кремень, по временам сжигал понемногу пороху и тем отгонял от себя
неприятелей. Да  зачем им и добиваться  меня! У них была  богатая трапеза и
без моих  еще не  остывших костей! Отчужденный  от мира живого,  от людей с
теплою  кровью, от  движения гражданского,  я наконец присмотрелся  к своим
неподвижным товарищам. Для них  уже не существовало время, которое тяготело
надо  мною. С  исходом каждого  дня я  клал по  одному штыку солдатскому  в
приметное место, и вот  уже их 50 с тех пор, как я здесь одиночествую. Если
ночью  пугали меня волки,  то днем  радовало присутствие собак,  из которых
некоторые  удостаивали  меня своими  ласками,  как  будто узнавали  во мне
хозяина  поля  Бородинского.  Эти  стаи  собак  набегали  из  соседственных
селений,  но  людей  нигде  не  видно  было!..  Иногда  в  тишине  длинных,
бесконечных  русских ночей  сдавалось  мне, что  где-то закипало  сражение,
сыпалась дробью  перестрелка; какие-то звуки  неясные, отдаленные, какие-то
голоса  мимолетные,  глухой гул  из  России  народов Европы.  Правительство
озаботилось  освободить  поля русские  от  трупов,  которые, без  сомнения,
удвоили бы заразу, если б их оставили до теплых весенних дней. И вот в одну
ночь,  в одну длинную  морозную ночь  небо над застывшим  полем Бородинским
окатилось  красным заревом.  Жители  Валуева, Ратова,  Беззубова, Рыкачева,
Ельни  и  самого Бородина,  предуведомленные  повесткою  от земского  суда,
выползли из своих соломенных  нор и, с длинными шестами, топорами и вилами,
отправились  на  поле  Бородинское,  где уже  работали  крестьяне  окольных
волостей.

Длинные  ряды  костров из  сухого  хвороста  и смольчатых  дров трещали  на
берегах Стонца,  Огника и Колочи.  Люди с почерневшими от  копоти лицами, в
грязных лохмотьях,  с огромными крючьями, валили  без разбора тела убиенных
на  эти  огромные  костры.  И горели  эти  тела,  и  густые облака  тучного
беловатого дыма носились над полем Бородинским. На тех кострах горели кости
уроженцев счастливых  стран, Лангедока  и Прованса, кости  потомков древних
французских  рыцарей,  старинных князей,  новых  графов  и генералов  новой
империи французской, потомков древних феодалов, сильных баронов германских,
кости  гренадер,   егерей  и   мушкетеров  французских  и   железных  людей
Наполеоновых.  И  горели, прогорали  и  разрушались кости  вооруженных  орд
двадцати народов нашествия! Горели кости людей, которых возврата на родину,
в благовонные  рощи Италии,  на цветущие долин