висит. Ступил за  околицу  Ерема -- и
замер.
  Медленно полз по  полю  огненный  столб. Идет  огонь,  а  ни  дыму,  ни
пожару...
  И  почудилось Ереме, что  не август на дворе, а  февраль, что не легкий
ветерок веет,  а бураном  лютым  его  прихватило,  потому что  признал ушлый
знахарь столб тот, догадался, кто поет.  Идут  на деревню двенадцать дочерей
поганых Иродовых, все разом идут, хворь да мор несут!..
  Господи, что же делать-то?
  Бежать  народ будить? Но ведь  никаким  оружием от сестер-лихоманок  не
отобьешься, ни в каком подвале не убережешься...
  Нет, прочь, чтоб самого не заприметили, не бросились целовать-обнимать!
Покуда девки лиходейские с людом  посельским  управятся, далеко Ерема будет,
далеко!
  Стеная от страха,  пал он на  четвереньки,  готовый хоть  змеей ползти,
лишь бы себя спасти, как вдруг словно бы теплым ветром над ним повеяло.
  Глянул Ерема... Над  околицей медленно летела большая сова. Сова-то она
сова, да глаза  ее, что при первом же проблеске дня слепнуть должны, были не
белы и незрячи, а сверкали зеленым огнем, и на миг встретился взгляд знахаря
с ее взором.
  Ведьма!
  Распростился с  жизнью Ерема. Вспомнил, как вчера... вчера чертова сила
выдернула  из-под  корней   столетнего   дуба,  спасла   от   верной  смерти
беловолосого пастуха,  колдовского  выкормыша. Словно бы вновь  увидел Ерема
этот морок! Увидел, какой  радостью  озарилось лицо Ульянино. А как  ослабли
руки тех,  кто  держал  ведьму-душегубицу, так она  рванулась,  подхватила с
земли свой серый плат, на плечи набросила... обернулась серой совой,  лесной
барыней, и взвилась в  небеса, сгинула! А теперь вот летит -- летит с Еремой
расправиться. Он нее не убежишь, как от двенадцати лихоманок!
  Но нет, не рвут его спину когти, не долбит шею клюв...
  Насмелился наконец Ерема голову  приподнять--и увидел, что сова  не над
ним кружит, а над деревней. И вот  диво дивное: над какой избой ни пролетит,
тотчас  там  двери  отворяются,   а  на  крыльце  хозяйки  появляются.   Все
простоволосые, в  одних  только белых исподницах.  Все, молодые  и старые, с
глазами  закрытыми, будто во сне. И, словно плывя в бледном тумане, запирают
они  накрепко  клети, коровники да  конюшни,  собак на  цепь  сажают, а сами
выходят со дворов и торопливо идут за околицу, куда  ведет их сова. У каждой
в руках --  ухваты да  кочерги, метлы  да косы,  а  то  и  серпы, И  дубинки
увесистые. И тихо, тихо...
  Но  вот  одна  старуха  подняла сковороду,  принялась  колотить  в  нее
чугунным пестиком. Поплыл гул  над  деревней, но  словно бы  туманом  уши  у
спящих  позаложило:  почему-то  никого не  разбудил  звон  оглушительный, ни
стариков, ни мужиков, ни малых детушек.
  А бабы -- все так же, с закрытыми глазами -- затянули песню, и пение их
заглушило голоса приближающихся двенадцати сестер...
  От Окиян-моря глубокого, от лукоморья зеленого
  Шли-выходили двенадесять дев.
  Шли путем-дорогою немалою, к крутым горам высоким,
  К трем старцам старым.
  Молились-просили двенадесять дев:
  -- Ой вы, старцы старые!
  Ставьте столы белодубовые, стелите скатерти браные!
  Точите ножи булатные, зажигайте котлы кипучие!
  Колите-рубите намертво всякий живот поднебесный!
  Тут увидел Ерема, что  бабы притащили соху  и,  поочередно впрягаясь  в
нее, пошли кругом деревни,  оставляя за собой широкую борозду. А-сова летела
впереди, словно путь им, незрячим, указывала.
  На крутой горе высокой кипят котлы кипучие,
  В тех котлах кипучих горит огнем негасимым
  Всяк живот поднебесный.
  Вокруг котлов кипучих стоят старцы старые,
  Поют старцы старые про живот, про смерть,
  Про весь род человечий.
  Трижды облетела деревню серая сова, трижды обошли деревню спящие бабы с
сохой, распевая потайную, заповедную песнь.
  Кладут старцы старые на живот обет велик,
  Сулят старцы старые всему миру животы долгие,
  Как на ту на смерть на злую кладут старцы старые
  Проклятище великое!
  Сулят старцы старые вековечную жизнь
  На весь род человечий!..
  Слышали эту песнь только Ерема-знахарь  да двенадцать  дочерей  поганых
Иродовых.  И  чуть  долетели  до  них   вещие  слова,  чуть  увидели  сестры
троекратное кольцо  вокруг Семижоновки, сразу же рассыпался столб огненный и
кинулись лихие  девки  в страхе-ужасе бегом бежать подальше от зачарованной,
неприступной  деревни,  потому  что  если и  есть  на  белом свете  средство
оберечься  от нашествия  всех злых болестей,  так одно лишь: собраться бабам
ночью или на рассвете и тайком оборовать -- опахать деревню свою.
  Ошалелый от всего  виденного,  Ерема, забыв про осторожность, высунулся
из-за  кусточка,  за которым хоронился,-- и тут же учуяли бабы постороннего,
что в тайну их проникнуть насмелился.
  Молча, с закрытыми  глазами, бросились они  к Ереме прямиком, взметнули
серпы да кочерги и вот-вот обрушили бы их на знахаря... да пала с неба серая
сова и прикрыла его мягкими крыльями.
  Проворен был Ерема -- а как же, иначе  жизни не  проживешь! -- проворен
да ловок. Увернулся он -- и  вся  слепая ярость потревоженных баб обрушилась
на сову.
  Ей бы, крылатой, взметнуться повыше  да  лететь  прочь поскорее, но тут
Ненила, даром что с  закрытыми глазами, махнула вострой косой  да и зацепила
сову под крылышко...
  Легкий  стон пронесся  над  полем.  Пала  совушка наземь  -- и  тут  же
очнулись бабы  от сна зачарованного, открыли глаза,  друг на  дружку очумело
уставились да и бросились с визгом в село, по домам.
  И снова тихо, тихо стало... И подумал  Ерема, что никто не помешает ему
теперь  придти в деревню и рассказать, что  это он, сам-один, чарами  своими
отстоял односельчан от неминучей смерти.
  Глянул -- сова лежала комком серых перьев, только алая струечка пятнала
траву. На миг почудилось--Ульяна лежит ничком.
  Нет, померещилось. Никого! Только  слышны  еще  вдалеке  жалобные крики
убегающих лихоманок, двенадцати сестер, дочерей проклятых Иродовых:
  --  Трясавица! Огневица!  Маяльница!  Невея!  Колея!  Знобея!  Гнетуха!
Чихея! Ломовая! Бледнуха! Вешняя! Листопадная-а!..
  * * *
  Хоровод кружился все быстрее и быстрее, но  теперь среди лиц мелькала и
Ульяна... Юлия...
  Что,  Изгнанник?  Расквитался  с Еремой  Голавлевым?  Или  сам  с собой
расквитался? Ведь и она, оказывается, всегда была рядом, как остальные, а ты
не видел! Где тебе! Где!.. Ты с первого мига воспринимал земную жизнь только
как наказание, и все, что тебе здесь давалось Судьбой, было  только карой. А
ведь и награждала тебя Судьба...
  Но все понято слишком поздно.  Не рассчитаться с Еремой. Не оправдаться
перед Антоновым. Времени  нет. Остались только минуты,  чтобы  проститься  с
Ульяной.
  Вот   сейчас  позвонить...   Если  она  не  дома,  то  уж  наверняка  в
лаборатории.  И сказать: я  тебя всю  жизнь искал.  Спасибо, что ты  была! А
потом уйти. Простить всем, простить  все -- и у всех попросить прощения. Что
теперь? Сожаление, расплата, угрызения совести -- не ко времени. Это уже  не
для Изгнанника.
  Егор набрал номер  лаборатории Юлии -- и не смог ни слова вымолвить. Ну
пусть  она  еще  раз  скажет свое:  "Алло?" И  -- "Я вас  не  слышу".  Пусть
вздохнет. Помолчит. И тогда он решится...
  -- Это  ты, я знаю,-- сказала Юлия.-- Ну ,что же, давай простимся. Мы с
тобой искали друг друга всю  жизнь, а сейчас я готова проклинать каждое свое
слово, сказанное тебе тогда!
  И гудки.
  Дыхание Егора коснулось трубки,  и  зеленая пластмасса расплавилась. Он
отшвырнул  телефон,  обвел   взглядом   лабораторию.   На   стенке   скромно
поблескивало Наташино  зеркальце. По зеркалу поползли трещины, и раскололось
оно на тысячу кусков. Но ни один не отразил Егора -- он был уничтожен.

  Вот так, да? Вот так... Изгнанник кружил по комнате.  Внезапное желание
все  переломать здесь,  а пленки, записи, всю эту груду шарлатанского мусора
поджечь прямо на столе. Казалось, можно запалить это одним взглядом!..  Нет,
нет, наоборот -- самый вид лаборатории жег глаза. Уходить. Бежать!
  Не было  сил видеть людей, и он сразу бросился через черный ход. Отсюда
начиналось  первое  опытное поле Юлии.  Но ни  гектары валерианы,  ни  тонны
сон-травы  не могли  бы  успокоить Изгнанника,  усыпить его смятение.  Более
того,  густой  запах  трав, без которых он не  мыслил  своей жизни на Земле,
вызывал  ярость.  В  сумерках  травы  тихо   дышали  вокруг  --  враждебный,
ненавистный мир! Проваливаясь  в пушистую землю,  Изгнанник  бежал  прямо по
грядкам к калитке. Скорее прочь отсюда!
  Выскочил на  окраину городского  парка  и замер на  миг, прижав  руки к
груди.  Казалось,  только так  и  можно  сдержать те  силы,  которые  искали
свободы. Рвать, крушить!  Сумерки, зовите ночь! Эта ночь избавит  Изгнанника
от Земли. Или Землю от Изгнанника?
  Он  побежал  к  утесу, где  еще  совсем недавно  сидел, созерцая  волны
Обимура, а потом грянул ливень и...
  Была просто ссылка, теперь началась пытка. Казалось, этот оставшийся на
Земле час претерпеть труднее, чем все пятьсот делаварских лет.
  -- Изгнанник! -- прошелестело в кустах.-- Изгнанник!
  Огляделся, не веря  ушам. В зарослях сирени, на которой еще топорщились
кое-где сухие соцветия, осторожно светилось бледно-синее пятнышко. Да это же
голос Куратора...
  -- А, привет! -- возбужденно крикнул Изгнанник.-- Что ты там прячешься?
Вынос  тела  должен  состояться  в  тайне?  Или просто решил проведать  меня
напоследок?
  --  Тише! -- еще больше побледнело синее пятно.-- Тише, умоляю! Я вышел
на связь тайком, и если узнает К.Б.О.С. Труга...
  --  Зачем было  рисковать?  -- хмыкнул  Изгнанник.-- Осталось-то  всего
ничего! Встретились бы на Делаварии, посидели бы, поговорили, чайку... Тьфу!
  -- Изгнанник,  выслушай меня.  Я нарушил  запрет, чтобы помочь тебе. Ты
стоишь на грани страшной ошибки. Время...
  -- Помочь мне? -- перебил Изгнанник,  и все поплыло  перед его глазами.
Он отнял руки от груди и  почувствовал, что умрет,  если сейчас  не совершит
чего-то...-- Помочь? Ну так помогай!
  -- Да послушай меня...
  -- Помогай! Ты видишь, я готов содеять нечто ужасное. Так помоги, чтобы
этого не случилось!
  -- Изгнанник!
  -- Ну, помогай! Ну!..
  Он  словно бы вновь  увидел перед собой ровные гряды  опытного  поля. И
зеленый  огонь  над ними  --  полные жизни, полные врачующей  силы растения.
Гряды уходили к горизонту, таяли в сумерках.
  И вот... вихрь пронесся над полем, пригибая к земле травы, вырывая  их,
вздымая  ввысь. Зеленый  смерч пронесся над парком  и  рассыпался над темной
обимурской волной.
  --  Ну!..--  вскричал  Изгнанник в  яростном  восторге, простирая  руки
вперед. Пальцы его горели.
  Внезапный  свет  озарил  Обимур,  словно со  дна  его  поднялись  сотни
рыб-светлячков и, перемигиваясь со звездами, поплыли по глади реки. Нет -- в
ее глубоких водах отразились венки, а  среди трав и цветов засияли тоненькие
свечечки.
  О, облегчение сердцу!.. Забыв о Кураторе, Изгнанник полетел в парк.
  Опять  тихо стало, тихо, тихо-то  как! Не шелохнет  ветер самой  легкой
былиночки,  не качнет дерево  самым малым  листком  своим. Не плеснет волна,
словно опасается загасить хоть одну свечу. "Живите долго,  долго, живите без
меня!"

  -- О! Смотрите! Смо-три-те-е!
  Радостно-безумный вопль заставил вздрогнуть  зачарованного  Изгнанника.
Что это, откуда столько людей вокруг?!  Казалось, тот  же вихрь, что швырнул
на волну Обимура десятки тысяч венков, принес в парк всех жителей города.
  Вот,  радостно завизжав,  остановилась черная  "Волга"  с охапкой белых
лент на капоте.  Выскочили  из нее  новобрачные.  Невеста  подбирала длинное
платье, а жених, разогнавшись, ухнул с обрыва прямо в реку!
  Вскрикнула невеста, но ее милый уже выбрался на берег. Вода струилась с
его костюма, а в руках он держал светящийся венок.
  Девушка  сняла свой белый капроновый веночек и  бросила в  реку.  Белое
облачко  медленно  поплыло среди огоньков,  а  зеленый, душистый венок юноша
надел на  косы  своей подруги. Она смеялась бессмысленным от счастья смехом,
держа  перед  собой  свечку и  не зная, что с ней  делать. Шумела,  ликовала
толпа.
  --   Купала   на   Ивана!  --   выкрикнул  вдруг  Изгнанник,   вспомнив
незабываемое.
  --  Купала на Ивана!  --  подхватил кто-то рядом. Изгнанник  обернулся.
Старушка  в белом  платочке зачарованно смотрела  на венки  Обимура. Огоньки
дрожали в ее влажных глазах.
  -- Костры!  Надо жечь  купальские  костры!  --  вдруг молодо, счастливо
рассмеялась она.
  Огромный парень  подхватил, точно  перышко, одну  из неудобных парковых
лавочек и с размаху швырнул на землю. Груда  дощечек! И  еще!  Вот и  свечка
невесты пригодилась --  разжечь огонь.  И  когда костерок разошелся, на него
взгромоздили уже целую лавку.
  Огонь протянул ввысь трепещущие руки.
  -- Эй-эх!
  Тот  же  парень с разбегу перемахнул  через костер. И полетели по ветру
подолы, косы девичьи...  Одна за другой прыгали пары через пламя. Что смеху,
что крику! Кто-то швырнул туда охапку травы -- искры взвились столбом, звезд
достигли. Смеялись люди. Сияла река.
  "Люди, дети  Земли,  прощайте!  Такими,  как  сейчас, в  минуту  вашего
детского веселья, я запомню вас!"
  Изгнанник обводил медленным взором счастливую толпу, и вдруг...
  Юлия!  Стоит и  смотрит на него! Что в том взгляде?  Вражда?  Ах да, он
ведь еще  и уничтожил ее  опытное  поле. Но  что  эта мелочь перед последним
мгновением, перед разлукой навечно?
  "Земля, на которой она остается, наполни ее душу вечной тоской обо мне!
На молоду, под полн, на перекрое и на исходе месяца!"
  Изгнанник уже  видел,  что  в  черной  вышине засветилось  бледно-синее
пятно, которое делалось все ярче и ярче.
  --  Все! -- закричал  Изгнанник в исступлении.--  Все! --  И, повинуясь
неизъяснимому порыву, он метнулся к Юлии, и она потянулась к нему, но в этот
миг  ослепительный  синий луч  пал  с  неба, накрыл  Юлию...  и  поблек... и
растворился  в  белом свете выкатившейся из-за облаков, наливной, как спелое
яблоко, луны.
  Из Приказа по Управлению Космического надзора Делаварии:
  ...Куратор   o  1  (пункт  пребывания  Изгнанника планета Земля, дело о
строительстве завода шестинол-фола-вадмиевой кислоты) за самовольный контакт
с  объектом  наблюдения и посещение места ссылки лишается  права работать  в
системе  космического  надзора. Функции  Куратора   o  1  временно  передать
Куратору  o 2 в связи с окончанием срока ссылки Изгнанника  o 2. Рассмотреть
в Совете  Управления  заявление бывшего  Изгнанника   o  2 о  принятии его в
систему космического надзора и назначении на пост Куратора  o 1. До  особого
распоряжения пост Куратора  o 1 считать вакантным.
  Ст. инспектор надзора Ар. К.Б.О.С. Труга
  Другой! Так вот кто был Другой!
  Юлия. Ульяна. Сова.
  Она  всегда знала! Он поздно  догадался, а она знала  еще тогда, в доме
умирающей Наташи, когда Изгнанник принял облик Ивана.
  И  не доверилась.  Они  оба стали  слишком людьми, чтобы поверить  друг
другу? Или наоборот -- остались слишком делаварцами?
  Немыслимо, но он ведь даже не знает, за что Юлия...  за что Другая была
сослана на Землю!
  Скорее... что-нибудь  сделать.  Прекратить  эту  боль.  Вода в  Обимуре
глубока!
  Изгнанник бросился к  обрыву, но  завяз в ликующей толпе. Они ничего не
увидели, ничего не поняли.  Колыхались венки на  воде. Сколько их! Нет конца
этой светлой череде! И  нет сил смотреть на нее.  В его душе была темнота, и
ни одна свеча, ни один костер не озарили бы ее.
  Господи,  так  значит,  это  Юлии  предназначалось  счастливое  видение
корабля-венка, плывущего по небесным волнам?..
  О что же, что же теперь? Вот она, вечная путаница со временем, земным и
делаварским. Вот  от чего хотел остеречь  осторожный Куратор! Нет,  нет, еще
двести пятьдесят лет здесь не перенести!
  Судорога скрутила Изгнанника, он  грянулся  наземь. А вокруг  все шумел
счастливый люд. Прыгали через костер парни и девушки.
  Изгнанник смотрел  неподвижно. Вон  та пара, жених и невеста  в  платье
белом, словно  яблоневый  цвет... Ведь это  Иван  и Наташа! Они!..  Все  как
сулила Ульяна... Сколько  веков назад они устремились друг  к другу, сколько
перенесли разлук,  чтобы  наконец  соединиться?  Их  путь  не раз пересекала
смерть.  Да  ведь люди  тоже вечно  ищут своего  Другого. Только  у  них это
называется любовью.
  Сияла  Луна.  Струился, неслышно дыша, Обимур. Казалось, из  самой Луны
истекает  он,  столь  чиста и  светла  была  вода  его.  И, как  в  зеркале,
отражалось в ней разноцветье  венков и  трепет огней.  Но  Изгнанник  теперь
видел иное...
  ...Видел он трактора с  поднятыми  ножами, готовые к штурму  полей.  На
краю поля стоял Иван. Он что-то говорил,  но не хотели слушать его трактора.
И когда опустились их ножи, готовые вонзиться в землю и изрыть ее, Иван упал
на их пути, закрывая собою травы...
  Дрогнула,  всплеснулась  вода в  Обимуре, сменилось видение пред взором
Изгнанника.
  Явились   ему   теперь  каменные  башни,   тяжелые   стены,  сверкающие
металлические  кубы  величиной  с  большой дом, сплетенья  труб -- и  высоко
поднявшиеся  столбы, испускающие  в небо  черные облака.  Видел Изгнанник на
месте парка и совхоза сумятицу новых  улиц  в бетонных коробках домов. Видел
утреннюю торопливую  толпу, и  своры автобусов,  и цепи  вагонов  и цистерн,
ползущих в разные стороны. В  чахлых  клумбах торчали плакаты,  на них  были
нарисованы  непреклонные  мужчины,  широкоплечие  женщины  и закаменевшие  в
улыбках дети.
  На месте опытного поля рассмотрел он каскад прудов  -- точнее  сказать,
небрежно вырытых ям, в которых будто бы очищалась вода до  того, как попадет
она обратно в  Обимур, откуда завод  забирал ее живой и  свежей. Изменился и
Обимур: светлое зеркало его потемнело, поблекла зелень прибрежных чащ  серые
пыльные  воробьи  населили  их -- воробьи, которым  все хорошо, которые  все
прощают людям... И возникло пред Изгнанником  твердое  лицо Дубова,  и блеск
его неподвижных глаз, который соперничал с  блеском золотистого кружочка  на
груди пиджака. Гремели цифры, будто залпы салюта. Букеты оранжерейных цветов
чахли под еще живым солнцем.
  А потом увидел Изгнанник тех же людей, но радость на их лицах сменилась
растерянностью, потому что замолчали машины, задохнулись  цеха.  И  поплыло,
задрожало отражение завода в вечном зеркале Обимура, и на месте цехов и труб
прошли мощные трактора, заново перепахивая омертвелую землю,  в надежде, что
простит она...
  * * *
  Изгнанник очнулся.  Душа его стояла рядом и  смотрела ему в лицо.  Тень
его  затаилась  в тени тополей. Следы прижались  к земле. Жалобы  приникли к
листьям, словно роса. Злоба  шмыгнула в  гнилое дупло, чтобы не возвращаться
оттуда.
  Сердце заколотилось. Изгнанник простер руки к реке. Он шевелил пальцами
--  и  чувствовал  шевеление  легкого  ветерка,  который начинал  покачивать
обимурские волны.  Все  сильней и  сильней.  Еще и  еще.  Вот  сейчас  венки
взовьются в воздух -- и вернет Изгнанник травы на их поле. И опустеет река.
  -- Купала на Ивана!..
  Не звезды ли вплелись  в венки?  Не солнце ли пробилось сквозь  ночь  и
распалило взоры? Или это жар купальского костра разогрел, раззадорил сердца?
  Очарованно  смотрел Изгнанник на это огневое  веселье  -- и чувствовал,
что нет в нем сил прекратить эту радость.
  "Да ладно! Пойте!  Эту  ночь  вы запомните.  Запомните  надолго!  Новая
сказка родится -- сказка о венках Обимура. А я... у меня ведь оставалось еще
одно превращение. Вот и пригодилось!"

  Медленно, медленно опустились травы в разворошенную землю.  Неисчислимо
зеленых,  целебных стеблей, листьев,  цветов! Земля прильнула к корням.  "Вы
вернулись, дети мои?"
  "Расступись ты, Мать-Сыра Земля! Расступись,  родимая, открой мне двери
в твои палаты вековечные!"
  Изгнанник   слушал   голоса  Земли   и   людей.   Удивительно:  сейчас,
раскинувшись травами, он ощущал себя ближе к людям, чем в годы блужданий меж
ними. "Кто с дерева убился? --