, мне не хочется  расставаться  с вами.  Пойдемте  скорее!  До
свидания, Наташа.  Все будет  хорошо,  имейте  в виду,  --  многозначительно
сказал  он  девушке,  которая  стояла  ни  жива ни  мертва. И вдруг с  таким
изумлением вперил взор в окно, что и остальные туда торопливо обернулись.
  За  окном  ровно  ничего  не было,  но в  лаборатории  раздался ужасный
грохот, и Егор, который стоял рядом с Антоновым, заметил, как тот столкнул с
полки большущий глиняный горшок с землей.
  --  Батюшки-светы!   Какое  ужасное   несчастье!  --  спокойно  сообщил
Антонов.-- А  ведь  нам  с Егором  Михайловичем  надо  спешить,  Наташенька,
простите, мы не  сможем вам помочь убрать  все это.  Вот кошмар, а? Иван, --
сказал  он,  выталкивая  Егора  в  коридор,-- сделайте,  голубчик,  милость,
помогите. Договорились?
  -- Да, -- кивнул Иван. -- Да...
  * * *
  В "уазике" уже сидели Дубов, Голавлев и Никифоров -- сам за рулем.
  "А где же Юлия?" -- подумал Егор обеспокоенно.
  -- А где же Юлия? -- спросил Антонов.
  --  У  нее  срочные   дела  в  дирекции  совхоза  --  пока  не  удалось
освободиться. Она передавала вам привет и сказала, что позвонит в Москву, --
пояснил Никифоров.
  "Все ясно, -- разочарованно подумал Егор.-- Да что я?! Так даже лучше".
  -- Все ясно,-- сказал Антонов, усаживаясь и приглашая в машину Егора.
  Приросший к переднему сиденью Дубов и головы не повернул.
  -- Вы тоже едете? -- хмуро спросил Голавлев Егора.
  -- Да. В аэропорт и назад.
  Никифоров включил зажигание, и тут Голавлев ахнул:
  -- А где мой второй блокнот? -- Он открыл кейс.-- Я его где-то оставил!
Где? Не у вас ли в лаборатории?
  -- Не обратил внимания, -- озадачился Егор. -- Впрочем, сейчас схожу.
  -- Нет, нет, я  сам, -- торопливо  открыл дверцу Голавлев. -- У вас там
есть кто-нибудь?
  -- Да, Наташа.
  -- Отлично.  -- И  Голавлев побежал  в дом, крича:  -- Извините, я одну
минутку!.. Посидели молча.
  --  Вы  с  Юлией  Степановной  давно  знакомы?  --  спросил  Никифоров,
поворачиваясь к Антонову.
  "Да, меня это тоже интересует", -- подумал Егор.
  -- Около года.  Наше знакомство началось с небольшого препирательства в
библиотеке: мы разом заказали одну и ту же  весьма редкую  книгу: "Нечистая,
неведомая и крестная сила". Автор ее -- Сергей  Васильевич Максимов, великий
этнограф  и писатель, далеко не всеми, к несчастью  для нас, ныне знаемый. Я
подобного рода книги изучаю постоянно, это мне необходимо для работы, а Юлию
интересовала, оказывается, глава о ведьмах. Она сказала: "Всю жизнь пыталась
узнать,  как  ведьмы делают косточку-невидимку, вообще  существует  ли такая
штука". Прочла и засмеялась: "Вот оно что, оказывается..."
  -- Какая же это косточка? -- полюбопытствовал Никифоров.
  -- В  старину полагали, что  любая ведьма  непременно  обладает умением
делать  этот   таинственный  талисман.  По-моему,  однако,  работа,  женщине
достаточно  противная: если взять черную кошку да  выварить  ее до последней
степени,  то и останется  косточка, делающая ее владелицу невидимой.  Чистая
фантастика! Нам, писателям, такого не выдумать.
  В машину вскочил Голавлев:
  -- Все в порядке, нашел. На курс!
  "Уазик" тронулся. Голавлев повернулся к Егору:
  -- Кстати, в вашей лаборатории застал очень трогательную сценку. Наташа
даже убежала, когда я так не вовремя появился...
  Антонов сморщился  Егора  тоже передернуло. Голавлев заметил это, но не
смутился. Морщины так и плясали на его лице, от прежней злости не осталось и
следа:
  --  Я, кажется, помешал вашему разговору? Вы о фантастике?  О,  вот это
жанр! Мощный роздых дает уму, как и детектив. Я всегда беру с собой в дорогу
какую-нибудь развлекалочку: Брэдбери там, или другое чтиво.
  -- Чти-во?  -- повторил Антонов.-- Да... Сказку у нас принимают всерьез
только  дети. Мы  отдали  им мечту.  Это  значит,  мы уважаем их  надежду на
завтрашний  день. Но отчего же мы не уважаем свои мечты? -- сказал он словно
про себя, а Голавлев невольно засбоил:
  --  Ну конечно,  футурология --  это сложно.  Общность наций,  общность
языка...
  --  Общность наций  --  да.  Общность  языка  --  нет,-- твердо  сказал
Антонов.-- Я убежден, что даже величайший наш фантаст напрасно лишил далеких
потомков народов Земли языковой индивидуальности.
  --   Вы  писатель,  сказочник,  а  значит,   витаете  в   облаках,--  с
подчеркнутой  приветливостью говорил Голавлев.-- Процесс  унификации  языков
неостановим. Люди уже  сейчас предпочитают обходиться без вывертов, говорить
кратко, быстро, чтобы смысл был понятен сразу --  и любому социальному типу.
Возьмите хотя бы нашу газету. Мне кажется, эсперанто -- необходимость. Общий
язык уничтожит разногласия быстрее всяких переговоров на высшем уровне.
  -- От души надеюсь, что подобного кошмара -- я имею в виду, конечно, не
уничтожение разногласий, а уничтожение  границ  между  языками -- никогда не
произойдет, --  передернул плечами  Антонов.--  Что исстари  ведется, то  не
минется.
  -- Да уж минулось, минулось, Михаил Афанасьевич! -- вмешался Никифоров,
поворачиваясь.-- Вы  посмотрите, как  изменился,  измельчал народ!  Помню, в
войну... А  сейчас -- каждый за себя, разве осуществишь с  такими задуманные
повороты?! Неужто в языке спасенья  искать? -- Автомобиль нервно дернулся  к
кювету.--  Нет,  я  уж  лучше  буду молчать!  -- крепче  схватился  за  руль
начальник Отдела.
  -- Думайте что хотите,-- невесело сказал  Антонов,-- но я убежден: пока
народ обладает своим языком  --  исконным,  конечно,  а не тем,  во  что его
превращает пресса и  официоз,-- в нем  жива душа его предков,  его страны во
всей духовной силе. Ведь  каждое  слово, нами  произнесенное,  дорого нам не
только за красоту его, родную и привычную, а за то, что мы ощущаем его связь
между каждым из нас -- и всей народностью нашей...
  --  Вы, конечно, имеете  в виду прежде всего  русское слово? -- невинно
спросил Голавлев, и Антонов спокойно ответил:
  -- Конечно. Ведь я русский. А вы разве нет?
  -- Знаете, что я вам скажу, Михаил Афанасьевич? А не попахивают ли ваши
рассуждения... знаете чем?
  -- Знаю, -- отмахнулся Антонов.-- Национализмом, верно? Или шовинизмом?
Нюхайте  на  здоровье.  Я  терпеть  не  могу  разговоров  о взаимном влиянии
различных  языков,  на которых  говорят  народы  нашей  страны. Понятно, что
русский -- язык межнационального  общения,  и, наверное, невозможно избежать
его проникновения в другие наречия, принадлежащие меньшему количеству людей,
но ведь  от этих "взаимовлияний" ничего не  остается,  когда  берем обратный
процесс, проникновение, скажем, элементов нивхского языка -- в русский.
  -- Вот, вот, -- закивал Голавлев.-- Опять вы о том же.
  -- Опасно искать ученым взглядом того, чего бы найти хотелось,  это еще
Даль говорил,-- бросил Антонов. .
  -- Да чего тут искать? Все сразу видно,-- развел руками Голавлев.
  -- Ничего  вам  не видно!  Я веду речь о том,  что ни язык какой-то, ни
народ не  имеют права  претендовать  на  подавление  другого языка и другого
народа, но это  вовсе не значит, что следует доводить  свою нацию  до  такой
степени жертвенной ассимиляции,  до которой довели себя  мы -- русские. И не
прыгайте,  не прыгайте радостно, неровен час -- откроется дверца, упадете на
обочину. Почему это, интересно знать, мы трубим  на весь мир о том,  что при
Советской власти  началась новая жизнь малых  народностей Приамурья (кстати,
новая  --  не  всегда  лучшая),  а  о   национальной  гордости  великороссов
вспоминаем лишь в связи с наименованием известной статьи!
  -- Я  ненавижу любые  проявления национализма, --  заявил Голавлев.  --
Простите  за  прописные  истины,  но  советский  человек  --  прежде   всего
интернационалист!
  -- То вы ставите  знак равенства между патриотизмом и национализмом, то
между  интернационализмом  --  и космополитизмом.  Почему  вы передергиваете
каждое мое слово? -- удивился Антонов, и тут Голавлев отпустил тормоза:
  --  Да  потому,  что  такие как вы...  с  вашей национальной гордостью,
которую  опасаются  уронить... и виновны  в том,  что  происходило  в  нашей
стране,-- в период  умолчания  о  лучших творениях литературы и искусства, в
том числе  и  в  фантастике, в  период  разгула псевдорусской серости! Когда
истинно талантливые люди вынуждены были... вы их доводили до эмиграции!
  Антонов повернул голову, и закатное солнце осветило его профиль.
  -- Не  ведает великая  волна, что  вздымает она на гребне своем и ладью
могучую,  и мусор  прибрежный,--  сказал он.--  Я готов согласиться с  вами,
Голавлев...  или все же  Голавлев?--  лишь в  одном: такие, как я... в своем
непротивлении, в  своем  отвращении  к  грязи,  в  которой  необходимо  было
запачкать руки,  борясь  с подобными вам, --  такие, как я, и плодили таких,
как вы, -- бесов. Знаете поговорку о  бесах? Черные да лукавые -- не то  что
мыши,  с ними потруднее сладить. Вы проворны, вы  умны -- ничего не скажешь!
Вы ловки и сообразительны. Вы -- фарисеи и начетчики, когда это выгодно вам,
и вы -- борцы за... гласность и кооперативы, когда это вам выгодно. Из  века
в век путешествуете  вы  по  земле, меняя окраску,--  и  продаете  землю, на
которой живете, слово, на котором говорите. В семнадцатом вы стали красными,
как...  редиска.  А мы...  мы  ленивы  и неповоротливы.  Мы предпочли фигуру
Умолчания -- и вот  домолчались! Мы не умеем  бороться  за свою душу и щедро
отламываем от нее всякому. А в тот период, о котором вы изволили вспомнить с
благородным гневом,  никакая  другая  нация,  не  утратила так  много  своей
исторической силы и памяти, как  мы -- русские.  И  счет, который  мы  можем
предъявить  тому  времени, не менее весом,  чем счет  тех, кто...  предпочел
умереть  за  границей. Я снесу все ваши гнусные  упреки,  потому что я готов
разделить с моим народом всякую его вину. Именно поэтому я вас не...
  --  Ну  наконец-то! Аэропорт!  -- завопил  Никифоров счастливо. Антонов
умолк.

  Вышли из машины. И в молчании началась предотъездная суета, регистрация
билетов, очередь,  толчея, и вот уже зовут на посадку, а  Антонов так  и  не
глянул  на  Егора,  кивнул,  будто  чужому,  и  пошел  вслед  за  Дубовым  и
Голавлевым...
  -- Михаил Афанасьевич,-- робко позвал Егор, но Антонов  не обернулся. И
подумал  Изгнанник,  что хоть  раз за  все эти  годы и  века  он должен быть
наказан за то, что всегда предпочитал стоять в стороне...
  Егор  понурился,  но имя его,  произнесенное громко, раскатисто, словно
некий[1] глас взывал к нему с небес, заставило поднять голову.
  -- Егора Михайловича  Белого  просят срочно подойти к справочному бюро!
-- неслось из динамика.-- Повторяю!..

  Егор сбежал  на первый этаж. У справочного толпился  народ, но дежурная
приглашающе помахала, едва увидела его.
  "Откуда она меня  знает? А, волосы!.."  -- мельком подумал  он  и  взял
протянутую ему телефонную трубку.
  -- Егор Михайлович! -- отчаянно кричала Наташа.-- Мнемограф был включен
на уничтожение записи!
  -- Пленка  Антонова? -- вскрикнул Егор. Дежурная  глянула на него --  и
невпопад ответила какому-то старику.
  -- Если Голавлев еще не улетел, спросите, может, он видел постороннего,
когда приходил за своим блокнотом!  -- выкрикнула Наташа.  Ей отозвался глас
под сводами:
  -- Заканчивается посадка в  самолет, вылетающий  рейсом 26, Обимурск --
Москва...
  --  Что случилось? -- пролепетал Никифоров, оказавшийся рядом с Егором.
-- В Отделе пожар?!
  -- Ой, что с вами? -- спросила дежурная.-- Выйдите на воздух...
  Егор снова припал к трубке:
  -- Наташа. Успокойся. Какая пленка стоит в мнемографе?
  -- Там две! -- послышался плачущий голос.
  -- Как две?
  -- Пленки Антонова и Дубова.
  --  Дубова?!  Почему  Дубова? Голавлева,  наверное!  Наташа  замолчала.
Наверное, проверяла мнемограф.
  -- Дубова! А пленки Голавлева в шкафу вообще нет.
  И Егору все стало  ясно. Голавлев решил, что в  мнемографе  по-прежнему
стоит его запись.  Он сунул туда и ленту Дубова -- кстати, почему? просто из
злобы на Егора  или сговорившись с Дубовым? неужто и эта пленка ему  вредна?
-- и перевел стрелку мнемографа на шкалу уничтожения записи. Откуда ему было
знать, что его собственная пленка лежит в столе у Егора!
  Ох... не расшифровал...  теперь  не  узнать, что видел "во сне"  Михаил
Афанасьевич. Хотя... Егор вспомнил, что однажды по небрежности уже попадал в
такую ситуацию. Когда в мнемографе оказываются  одновременно две пленки, обе
записи  совмещаются  на  одной  из   лент.   Да,   путаница,  да,  смешаются
воспоминания Антонова и Дубова, но, может  быть, Егор кое-что поймет? Пленка
Антонова  сделана  позднее  --  она  пострадает меньше.  Надо  только  сутки
выдержать ее в  специальном  растворе.  Сутки, а  Изгнаннику  осталось трое.
Вернее, уже двое -- сегодняшний день  истек. Успеет удовлетворить свое чисто
человеческое любопытство!
  Стало  немного легче. А потом  Егору вообразилось лицо Голавлева, когда
тот узнает, что пленка с его записью цела и невредима... и он почти спокойно
начал утешать Наташу, а заодно и Никифорова.
  3
  В сентябре Обимур серебрится, будто чешуя огромной рыбины, будто живой.
Бежит по  нему  мелкая рябь,  и волна  его крупная  колышет, смотря какой  и
откуда ветер дует. Хмурится осеннее небо -- и  река хмурится, а когда глянет
солнце  из-за туч, то  засияют  на  воде  золотые пятна, словно  взоры ясные
Обимура. Тогда чудится, что  и не  уходило  лето  красное:  стоит  истомное,
сладостное  тепло, и  доспевают  яблоки под  стенами  старого  монастыря,  и
сверкает его поблекший купол, освящая этим блеском воды великого Обимура.

  В   один   из    первосентябрьских   дней    1918   года   командование
конно-артиллерийского   полка,  расквартированного   в   Лаврентьевке,   что
скособочилась  на  бугре верстах  в  трех  от  монастыря, было  взбудоражено
слухом, что белые,  спешно отступая, скрыли изрядное количество  боезапаса и
провианта  в  монастырских   подвалах.  Слух  оказался   заманчив.   Победив
мгновенное  шальное желание брать монастырь  приступом, командир узнал,  что
штурмовать,  кроме  старика священника,  некого:  братия  разбежалась.  Слыл
игумен человеком  разумным и  сговорчивым, а коли так, не проще ли  обойтись
без ненужного шума?
  Придя   к  такому  решению,   комполка  послал  в  монастырь  командира
разведроты  Дмитрия Дубова, геройского да  отважного рубаку.  Дубов  взял  с
собой ушлого наводчика третьей роты Еремея Голавля, от которого и пошел слух
насчет  оружия,  а откуда  тот  проведал,  осталось тайной.  Еще  с  Дубовым
поскакал ординарец его, Ванюшка.
  Дмитрий,  хоть  и  наказывал  ему  комполка  быть   со   святым   отцом
пообходительнее, никаких таких тонкостей не признавал: маузер попу в зубы --
и давай  ключи от  подвалов,  решил  он.  Вступить в  монастырь Дубов думал,
чеканя шаг и оружьем на солнце сверкая, однако же дернуло его в монастырском
саду, плодами изобильном, потянуться за яблочком. Переспелое яблоко  упало в
траву, командир  сунулся туда, но из травы выметнулась плоская желто-зеленая
головка и цапнула Дубова повыше кисти ядовитым зубом...
  Еремей Голавль всадил в траву целую обойму, мстя за своего командира, а
Ваня-ординарец подхватил пошатнувшегося Дубова  и на  руках,  словно ребенка
малого, доставил под его монастырские своды, громко взывая о помощи.
  На крик явились двое: статный  серобородый монах с наперсным крестом --
и  еще какой-то  человек,  в  крестьянской одежде,  долговязый да  худой,  с
тоскливым  взором  светлых  глаз.  Поначалу Ванюшке  показалось,  будто этот
нестарый еще мужик  тоже сед, однако тут же разглядел он,  что просто у того
совсем белые волосы.
  Оба сразу поняли, что  приключилось. Не успел Ванюша слова молвить, как
чернорясник  уже  помогал   ему  усадить  Дмитрия  в  просторные  кресла,  а
крестьянин  разорвал  рукав  гимнастерки  командира,  обнажил  покрасневшую,
вспухшую  руку и у плеча  туго-натуго перетянул  ее, закрутив узел палочкой.
Потом что-то  сказал монаху,  тот  проворно  отлучился и вернулся  с  острым
ножом, толстостенным стаканом и охапкой чистой  ветоши. Беловолосый раскалил
на свечах нож, рассек ранку, оставленную ядовитой гадиной.  Хлынула кровь, и
на  это  место он пристроил стакан,  который сперва  обжег  изнутри.  Стакан
наполнился  темной  командирской кровью,  высосав ее из раны. Опухоль опала.
Монах  подал кувшин,  из которого  поднимался пар. Беловолосый вытащил из-за
пазухи мешочек с сухими травами, вытряс его  в кувшин, размешал и негромким,
мягким голосом забормотал что-то. Запах распаренных трав дурманил голову, да
и слова были дурманными, диковинными:
  -- Змея Медяница! Зачем ты, всем змеям старшая и большая, делаешь такие
изъяны, кусаешь  добрых людей? Собери ты  своих  теток  и  дядьев,  сестер и
братьев,  всех  родных и  чужих,  вынь свое  жало из греховного тела  у раба
Божия... имя? -- отрывисто спросил он Ваню.
  -- Чье? -- испугался тот.
  -- Уязвленного.
  Не сразу сообразил Ванюша:
  -- А...  Дмитрий Никитич. Только он никакой не раб Божий,  а  геройский
красный командир.
  Тихо вздохнул монах, а Белый продолжил бормотание свое:
  -- ...Вынь жало из греховного тела у раба Божия Димитрия. А если  ты не
вынешь своего жала, то нашлю на  тебя грозную тучу, каменьем побьет, молнией
пожрет  тебя.  От  грозной тучи  нигде  не укроешься, ни под  землею, ни под
межою, ни в поле, ни под колодою, ни в траве, ни в сырых борах, ни  в темных
лесах,  ни  в оврагах, ни в ямах, ни в дубах,  ни в  норах.  Сниму я с  тебя
двенадцать  шкур, сожгу-спалю тебя,  развею по чисту полю.  Или возьму я два
ножа булатные, отрежу у змеи Медяницы жало,  положу в  три сундука железные,
запру  в два  замка. Замок земной, ключ небесный.  С этого  часу-получасу да
будет бездыханна всякая гадюка, да превратятся  ужаления ее в  неужаления! А
вы, змеи и змеицы, ужи и  ужицы, медяницы и  сарачицы, бегите прочь  от раба
Божия  Дмитрия  по  сей час. Слово мое крепко, не  пройдет  ни в век,  ни во
век!..
  Встряхнулся Ванюша,  увидев,  что лицо командира порозовело,  открыл он
глаза  и, поддерживаемый Белым, начал пить  из кувшина.  Долго  пил. А когда
кувшин опустел, от укуса и следа не осталось.
  -- Эк меня угораздило,-- пробормотал Дмитрий, с опаской оглядывая руку.
  --  Нынче же  Корнильев день,-- пояснил Белый.-- С  этого дня  начиная,
змеи и все гады другие перебираются с полей в трущобы лесные, где и уходят в
землю для весеннего пригреву. Одна, видать, запоздала, да тебя и цапнула. На
счастье, быстро подмога приспела...
  В  это  мгновение  внизу  что-то   приглушенно  ухнуло.  Глаза  старого
священника зажглись тревогой...

  --  ...орясина! --  злобно прошипел Ерема и  вытолкнул-таки  Митрея  на
поляну.--  Чей конь, того и  расправа! Иль  хочешь, чтоб  не  только скотину
твою, но и тебя самого свел со свету оборотень проклятый?
  Голос  Еремы  --  что  ветер-ураган,  Митрей же  --  будто древо, бурей
расшатанное. Уже еле стоит оно! Ударь вихорь покрепче -- и заскрежещут ветви
о соседние стволы, падет дерево, и уж корни его за земелюшку не цепляются --
торчат выворотнем...
  И все же не сразу насмелился Митрей в избушку колдуна  вбежать. Запалил
ветошку припасенную  и  кинул в оконце.  Сперва почудилось, спасло  пламя  в
черном логовище, ан нет -- тут же потянуло дымком, серая струйка замаячила в
темноте.
  И прошел Митреев страх! Отшвырнул мужик от двери сучок, ее подпирающий,
ворвался в избу. Коль нашел огонь добычу здесь, стало, не заговаривал своего
жилья колдун, стало, нет в нем притаившейся нечисти!
  Занялась на полу, у печи, горка щепы. Вот-вот половица затлеет. И, чтоб
уж наверняка, начал Митрей со стен да  потолка срывать  связки сухих трав да
швырять в огонь, слабый еще, приговаривая:
  ---- Вот тебе за коня моего! Вот тебе!
  Дым  стелился  по  полу, обнимал  Митрея,  туманил взор.  Мутные фигуры
выламывались из того дыма, вились  в  странных движениях,  тянулись  к гор