и тени,
такую  же влажность воздуха,  напускать на  нее прохладный белый  туман, что
поднимается от реки или стелется по дну оврага...
  -- Это красиво...-- сказал Антонов.
  Юлия улыбнулась, и Дубов занялся изучением ее губ.
  -- Да, очень красиво! Так написал  Владимир  Солоухин в  книге "Трава".
Возможно,  на  травы нужно  действовать  гипнозом?  Внушать  им,  что они  в
естественной, максимальна благоприятной среде? Но сейчас наши опыты сводятся
к тому, чтобы весь этот божественный комплекс  ощущений, необходимых каждому
лекарственному  растению,  во-первых,  вычислить,  а  во-вторых,   воплотить
все-таки  в почве. Максимально точно  сбалансировать основу  ковров. Здесь я
рискую  впасть  в  биологическую математику и  надоесть  вам.  Вы посмотрите
опытные поля -- там каждый участок отличается от другого. Конечно, работы!..
Знали бы вы, до чего не  хватает рук, голов, средств! Совхозу,  который, так
сказать, покровительствует  Отделу, нужно от нас прежде всего сырье, больше,
больше, а на нашу с Иваном -- это мой ассистент -- деятельность там смотрят,
конечно, с уважением, но... как на дело далекого будущего, а значит, как  на
то, без чего сегодня можно обойтись.
  -- Это мне знакомо,-- молвил Антонов.
  -- И мне, -- подхватил Дубов.
  Может быть, он сказал это,  надеясь, что  Юлия соизволит  взглянуть  на
него? Но она улыбалась Антонову, и Дубов встал.
  --  Жаль,  что все это придется начинать заново, на новом  месте, когда
здесь встанет  завод,-- произнес Дубов, и после  этого Юлия, конечно, уже не
спускала с него глаз.
  * * *
  О светлый, о пресветлый  Обимур!.. Солнце ли .жжет твои глубокие  воды,
тонут ли  в волнах твоих  тяжелые облака, ночь ли черная ревниво прячет тебя
от взоров, таишься ли ты во льдах и снегах зимних сумерек, ветер ли  осенний
гонит стада  твоих крутобоких  валов  к  далекому северному  морю  -- всегда
прекрасен  ты,  всегда  неуязвима  краса  твоя. И широк  ты,  и  величав,  и
полноводен. Но нет ничего на свете  лучше тебя, когда золотое закатное  небо
над тобой, и восходит первая бледная звезда над фиолетовыми холмами вдали, и
дремлют заросли на берегу, и дремлет их темная зелень в тихом зеркале твоем.
Есть ли сердце, что не дрогнет при виде просторов твоих?..
  Егор сидел на скамейке над  обрывом, смотрел  в темнеющие дали, пытаясь
по привычке утешить себя созерцанием великой реки, на берегу которой, что ни
говори,  он провел  пятьсот  делаварских лет  ссылки.  Все  его  прошлое  --
далекое, инопланетное, немыслимое прошлое  -- всколыхнулось в памяти,  когда
слушал он Дубова. Здесь, на Земле, все  происходило в строительстве медленно
и  нелепо. И когда Дубов  говорил,  что  вопрос  о  создании завода  азотных
удобрений  на  Обимуре  практически  решен,  скоро  прибудет  первый  десант
строителей,  начнется возведение временного поселка, а через год-полтора  --
работа на основных сооружениях, Изгнанник со сладкой  тоской  вспоминал, как
за одну только ночь  -- а ведь она на Делаварии в два раза короче земной! --
он нашел подходящую для строительства  площадку  -- а их  в  горах Делаварии
было  раз-два  и  обчелся,--  провел  с  помощью  роботосистем   необходимые
исследования  и  дал  команду  на  пульт   Всепланетного  Бюро  Изобретений.
Проект-то  у  него был давно готов. И наутро рабочих, пришедших на плантацию
лекарственных  трав  --  самую  большую  на  Делаварии! -- встретили корпуса
нового  завода  по  производству   чудодейственной   шестинол-фола-вадмиевой
кислоты.
  Конечно,     даже    там    не    удалось    бы    осуществить    такую
блистательно-стремительную операцию, если бы не подгадал Изгнанник свершения
своей  многолетней  мечты  к  проведению  Вседелаварского  конкурса  молодых
изобретателей.  В  это  время  Бюро  Изобретений  обязывалось   по   первому
требованию предоставлять участникам конкурса любые  необходимые материалы  и
технику.  Так  счастливо  сошлись обстоятельства,  что соперники  Изгнанника
предъявляли  к  Бюро  довольно-таки скромные  требования:  их  интересовали,
например, детали для  сооружения дачных домиков на астероидах, крепления для
солнечных  качелей,  записывающие   устройства,  вмонтированные   в  женские
украшения,  и всякая  такая мелочь. Условия для  исполнения мечты Изгнанника
создались  на  редкость  благоприятные!  А  сколько сложностей  встает перед
инженером-строителем здесь, на  Земле... И защемило сердце  Изгнанника:  вот
уже близок конец  его земным странствиям, а никогда еще не прикасался он так
близко  к   делу  своей  жизни  на  Делаварии  --   сооружению  промышленных
предприятий. Правда, он специализировался по сверхскоростному строительству,
но, возможно, его советы могли бы оказаться полезными Дубову...
  Эта мысль неожиданно  пришла  к  нему еще  там,  в кабинете  начальника
Отдела,   когда   Дубов   с   косноязычной  значительностью  рассказывал   о
предполагаемом строительстве. Она вызвала такой прилив нетерпеливой тоски по
Делаварии, что рассказ  Егора  Белого  о лаборатории  памяти  растений  тоже
начался вяло  и  косноязычно,  а  ведь  понятно -- и  лестно!  -- что Юлия и
Никифоров  приберегли  его уникальные (по выражению шефа, который еще неделю
назад называл  их  весьма  сомнительными!)  опыты  под  занавес  для  пущего
эффекта!
  -- Собственно,  мысль о том,  что  у человека  существует  историческая
память,  не  нова  и бесспорна. Спорить  стоит лишь  о том, пробуждается она
случайно или  под действием каких-то факторов и  можно  ли  употреблять  эти
факторы, сознательно. Если да, то вопрос лишь в том, дан  воздействовать  на
историческую  память  возможно более  сильно. Известны опыты с  электросном,
электрошоком, наркотиками, сеансы гипноза...
  -- Этой проблемой занимается и фантастика! -- перебил вдруг  Антонов.--
Скажем,  в  "Лезвии  бритвы"   Ивана   Ефремова  главный   герой  воскрешает
историческую  -- он  называет ее подсознательной -- память с  помощью разных
доз ЛСД.  Там это  еще  называется пробуждением  наследственной  информации.
Ефремов пишет,  что уже египтяне знали о сложном устройстве и  неисчерпаемой
глубине  памяти.  Египтяне  считали,  что Себ  --  это наследственная  душа,
переходящая  из  тела в  тело, а это как раз  и  есть наследственная память.
Помните, как хорошо сказано об этом у Ефремова?
  --  Да, конечно,-- буркнул Егор. Можно  было подумать, что он обиделся,
когда его перебили. Нет. Просто ощутил неловкость: не знал об этом, не читал
этой книги. Он не  любил  читать, не смог  полюбить.  Разве  что  стихи. Они
порою,  случайным  подбором  слов  заставляли  звучать в его  душе  какие-то
струны. И даже утешали, вселяли надежду, как "Эдда":
  Что тешку скорбеть,
  если сюда
  путь мой направлен?
  До часу последнего
  век мой исчислен
  и жребий измерен...
  Но не станешь же объяснять своего отношения к литературе.  Точно так же
не вздумал бы  рассказывать Егор,  как и когда впервые возникла у  него идея
использовать сочетание  памяти  растений--и  исторической  памяти  человека.
Поэтому он и прял пряжу общих слов:
  --  Животные  и  растения,  не  обладающие   индивидуальным  сознанием,
являются в то же время участниками огромного "гибридного интеллекта". Своего
рода  коллективного  мышления  в  природе.  Однако ведь  и человек --  часть
природы.  Значит,  он тоже  может  стать--и становится --  участником  этого
коллективного  мышления.  И  не  возбудит  ли  определенный  подбор  "группы
соучастников", например, трав, его историческую память? Под словом "человек"
я   разумею   не   столько   индивидуума,   сколько   представителя  родовой
совокупности.   Назовите,  если   хотите,   этот   процесс  пробуждением  не
исторической, а генной памяти -- суть не изменится. Сочетание генов растений
и генов человека дает определенный эффект. Ведь растения играли колоссальную
роль в жизни наших предков, нам даже трудно вообразить какую!..
  По-настоящему увлекся рассказом Егора только Антонов. Голавлев хмыкнул:
"Держись  земли  --  трава обманет!"  Дубов  же,  наверное,  почуял  тайного
союзника  в Егоре, а  может  быть,  считал  доводы  и  его  и  Юлии  слишком
незначительными,   чтобы   реально   помешать   строительству   завода,   не
заслуживающими внимания не то что общественной комиссии, созданной словно бы
для  очистки чьей-нибудь  совести, но  и  органов директивных.  Строить было
почти решено, однако  этим  "почти" являлась деятельность Экспериментального
Отдела НИИ лекарственных  растений. Но  разве это  -- деятельность?  Похоже,
именно так решил Дубов, но счел нужным поинтересоваться -- из вежливости:
  -- Вы что, и опыты проводите?
  -- Конечно,-- ответил Егор.
  -- И кто ваши "кролики"?
  --  Я-то их  таковыми не считаю... А  провожу опыты со многими. Системы
пока нет.  Зарубежные гости. Работники совхоза. Некоторые коллеги, -- ехидно
присовокупил  Егор:  зараженные скепсисом Юлии и  осторожностью  Никифорова,
сотрудники  держались  подальше от мнемографа.  --  Я заметил, что  особенно
яркие картины дают опыты с теми, чьи  предки жили здесь, на берегах Обимура.
Взаимодействие  их  памяти с  генной памятью  растений,  чьи  "предки"  тоже
произрастали здесь, дает поразительный эффект. Каждая запись могла бы  стать
материалом для писателя.
  Антонов с улыбкой кивнул ему.
  -- А знаете что? -- внезапно сказал Дубов. -- Я ведь тоже из этих мест.
Вернее,  мои  пра-пра-прадеды   в  этих   краях  проживали.  Интересно,  моя
историческая память возбудится в вашей лаборатории?
  Егор замялся.  Он вовсе  не был настроен  тратить  на  Дубова  травы  и
пленку.  Но Юлия улыбнулась. О,  как  знал Егор  эту ее улыбку! Так могла бы
улыбаться  змея. Вернее,  царица змей,  потому что  Юлия,  конечно... что  и
говорить!  А   искушенный   ее  лукавством  Дубов  отметил   лишь  факт   --
ослепительную  улыбку. И не отстал  от Егора до  тех  пор, пока  не  вынудил
провести опыт.
  * * *
  Смеркалось.  Странная  это  пора  -- сумерки. День, свет и  радость,  с
ночью,  тьмой горемычной, встречается. Вот и получается -- ни день, ни ночь,
ни свет, ни тьма, а сумерки, тихая печаль.
  Наконец-то  привел  Егор нервы в порядок. Ох, сколь  горячо  его сердце
сделалось,  сколь волнуют  его  все  эти хлопоты,  вся суета земная! Люди не
способны оценивать свои деяния по отношению к вечности, беспредельности,  им
слишком мало  времени  отпущено. Для них важен только  миг -- и даже  не миг
жизни,  а миг  их собственного настроения.  У них -- только  день и ночь,  а
создание разумное  должно  воспринимать  свое существование  как постоянные,
ровные сумерки. Так живут делаварцы...
  Изгнанник расхохотался. Он сидел в парке  над  рекой,  сидел один --  и
хохотал. Привык все эмоции  выражать по-людски. Ну разве не смешно? Разве не
попался  Изгнанник  в плен  Егору Белому так прочно, что еще неизвестно, как
уживется с этой исторической памятью  тело делаварца? Удастся  ли  на родине
смирить в  себе земное? Нет, он ведь и там мог  поддаться внезапному порыву,
впадая то в горе,  то в радость,  за эту несдержанность и угодил в ссылку, а
иногда  и  тут  удавалось  сохранить  в  себе блаженно-сумеречное  состояние
стороннего наблюдателя.
  Вот  только воспоминания... Да еще сам  себе выдумал эту маяту с генной
памятью растений!
  Кстати, о памяти: до чего  странно вел  себя Дубов. Этот  крик во время
сеанса:  "Вот тебе  за  коня  моего!  Жги  проклятого!",  этот  страх  после
пробуждения --  страх в непроницаемых ранее глазах... Правда,  он  мгновенно
застегнулся на все пуговицы и осторожно спросил:
  -- Интересные ощущения... а как вы фиксируете их? Егор указал на шкаф с
папками:
  -- Записываю со слов испытуемого.
  -- Но ведь человек может отказаться рассказывать?
  -- Конечно, никого принуждать я  бы не  стал, -- развел руками Егор. --
Однако  ведь...  --  Тут  он  запнулся  на  мгновение.--  Однако   никто  не
отказывался.
  -- Никто? -- Голос Дубова окреп.-- В таком случае я буду первым.
  Егор пожал плечами:
  -- Воля ваша.
  Конечно, в  коридоре  к Дубову  пристал Голавлев, да и  остальным  было
любопытно. Однако Дубов отмалчивался, приняв прежний непробиваемый вид. А от
Голавлева  он вообще  старался  держаться как  можно дальше. Егор видел: его
"подопытный кролик" воистину потрясен. И с долей злорадства подумал, что тот
вообще бы места не находил от волнения, если бы узнал про мнемограф, про то,
что у Егора после каждого сеанса остается пленка с записью...

  Ветер  перемешал,  взбаламутил вершины  тополей.  Белая метель  окутала
Изгнанника.  Тополиный  снег!  Последний раз,  последний  раз...  Он закинул
голову.  Просторное небо, близкие звезды.  Они  станут еще ближе -- и совсем
скоро.  Истекает,  наконец-то истекает  срок  его ссылки!  7  июля 1988 года
корабль Куратора унесет его в звездные леса.  А вдруг о нем забыли на родной
планете? Связи  с  Куратором  не было с того самого  сентября 1918  года, не
получал Изгнанник никакого сигнала о скором отбытии  с Земли.  Вдруг... нет,
на Делаварии такого не  может случиться.  На  Земле  -- пожалуйста,  сколько
угодно, а  там  невозможна  путаница  ни в чем. И уже не Делаварию, а  Землю
будет  высматривать Изгнанник среди  множества  звезд.  А странно, когда-то,
сквозь  чащобу,  звезды  казались ему  загадочнее и крупнее,  чем  отсюда, с
пустого берега, мелкие, как на ладони.
  Но  старого леса  давно  уже  нет. Как  подумаешь,  сколько деревьев (и
людей)  пережил Изгнанник! Не один  десяток  лет  назад очистили  на  берегу
Обимура  зону для  пионерских лагерей...  Ну, Леший,  конечно,  сам виноват.
Сперва хотели рубить выборочно,  чтобы  только для домов и  дорожек площадки
расчистить. А старик  не потерпел вторжения в свои  владения и разбушевался.
Чего  только он  ни  делал, чем ни стращал  лесорубов! Вывороченные с корнем
стволы  приходили  на место  срубленных.  Леший,  сделавшись под стать самым
высоким деревьям, шатался по лесу, куролесил, пел,  в дуду берестяную дудел,
стонал, хохотал, зверье гонял...
  Пришлые  напугались. Никто ведь не догадался  бы -- откуда! слыхом  про
такое  не   слыхивали!  --  надеть  вывороченные  тулупы,  обмотать   головы
полотенцами, а  вокруг того  места, где  думали рубить да  строить, очертить
обожженной кочергой. И  все,  и не  сунулся  бы  Леший, за версту обходил бы
зачарованный круг. Нет, проще показалось пригнать технику да своротить чащу.
Ох, помнит Егор, как плакал Лешенька, перебегая от пенька к  пеньку, слезами
их обливая, именами ласковыми называя:
  --  Березонька,   навек  расплелась  твоя  зеленая  косонька!  Где  ты,
осинушка, милая  подруженька? Отзовись, липушка,  откликнись, красавица!  Ах
ясень ты мой ясень, как же буду я без тебя, друг дорогой!..
  И  с каждым причетом, с каждой слезинкой уменьшался в росте Лешенька...
еще да еще меньше... и вот уже не видно его  в высокой траве, слышен  только
тихий плач  -- не то комарик стонет, не то цветок от жажды ноет. С тех пор и
не встречал Егор старого знакомца.
  Однако и лагерь на том месте не прижился! Первая же смена показала себя
хуже  некуда.  Вернулись ребятишки  домой --  словно  бы не прежние  дети, а
обменыши[3].  Плачут  по ночам, деда  какого-то кличут,  взрослых
бранят, что лес свели... Стали  вожатых расспрашивать, те  мялись, мялись...
Нет,  ни про  какого  деда  они  не  слыхивали. А  вот  что время от времени
проползали через лагерь полчища муравьев, пролетали несметные стаи бабочек и
стрекоз, с ревом неслись воздушные флотилии жуков  -- это было, да. Никто не
жалил, не кусал  детей  и взрослых -- все,  даже комары, деловито стремились
вперед. Иные стаи через некоторое время так же деловито возвращались...
  Узнал  про эти  чудеса Егор  и,  помнится,  подумал:  не забыл Лешенька
старые забавы! Вывелось зверье, так остались насекомые!
  Злосчастный лагерь в конце концов снесли, а потом, когда создали совхоз
лекарственных растений, когда вырос  городок, разбили здесь  новый  парк. Но
чудилось порою Егору, что раздаются в безмерной дали голоса:
  -- Весной веселит, летом холодит, осенью умирает, весною оживает?
  -- Не ведаю-у-у!
  -- Лес это!..
  * * *
  Вспоминая,  Егор  и не  заметил,  как  звезды  затянуло  стремительными
тучами. Начал накрапывать дождь.
  Егор  поднял лицо,  все еще  улыбаясь.  А, так значит, и о  людях будет
приятно  вспомнить?  Нет,  не о  них. О нечисти. И об  иных, чем все люди, о
других...
  О других? Ну вот,  договорился!  Улыбка  скрылась. Егор устало  опустил
веки. Один он был, одиноко прожил земную жизнь.
  А  ведь  если бы кто-то  всезоркий мог окинуть весь  путь Изгнанника на
Земле,  путь  этот  оказался  бы  неустанным  поиском   Другого!  Но  зачем,
собственно,  ему  был так  нужен Другой?  Не  только  желание  найти земляка
(странно звучало  это слово  по отношению к  делаварцу!) вело его. Привыкнув
волей-неволей к земным мерилам, Изгнанник усвоил главное свойство людей: они
не выносили одиночества. Они испытывали  чуть не физиологическую потребность
в привязанности к иному человеку, и этим свойством Изгнанник заразился, как,
впрочем, и повышенной эмоциональностью, что когда-то подметил Куратор...
  С  первых минут своего  земного существования,  забывший,  по  стечению
обстоятельств,  на  время  родную планету,  Изгнанник  всем своим  существом
приник к  Земле.  Например, воспоминания  о несчастной  женщине,  с  помощью
которой он проник  на Землю, о  ее  несчастливой  судьбе,  искореженной  им,
мучили  Изгнанника так  же часто, как мечты  о  Другом. Сейчас  он вспоминал
всех,  прошедших сквозь его  память  за  годы  ссылки.  Пятьсот делаварских,
двести пятьдесят земных -- они подходят к концу. А Другой так и не найден.
  А  если бы...  оказался бы он способен  вознаградить Изгнанника за  все
потери? Утешить угрызения  совести  за  все  содеянное  им  зло? Хотя бы  за
гибель,  насланную на Семижоновку, за наущение двенадцати сестер-болестей во
главе со смертоносной и неизлечимой Невеей?
  Тогда Егор не нашел в себе сил взглянуть на результат своей ворожбы. Он
ушел, и начались его бесконечные, тоскливые странствия, похожие на блуждания
по кругу:  встречи то с травознаниями, то с колодезником, то с плотниками да
печниками,  к которым он на время пристал, и не было избы, которую он ладил,
печки, которую складывал, чтоб не поселился там тихий скрежет да унылый вой,
пугая насмерть хозяев, заставляя их проклинать дом свой.
  Бродил  и  с  кладоискателями. Как-то не в  добрый  час пришло  к  нему
предвидение, что сын, клад найдя, убьет отца своего, чтоб ни с кем добычу не
делить, и сказал  Егор  тому отцу,  чтоб остерегался сыночка родимого.  Отец
кинулся на него с топором, не поверив злому слову, едва не погубил, в болото
загнав, откуда опять же его вытащил Куратор.
  Если подумать, много  хлопот доставлял  Егор этому  ворчуну.  Вспомнить
хотя бы их с Лешим затею: завести французский отряд в топи. Завели, но Егора
схватили... едва ноги унес. А взрыв в монастыре, страшные прозрения народной
судьбы... Наверное, поплатился за то Куратор, не  зря же  ни слуху ни духу о
нем.
  Были,  конечно,  времена затишья,  когда  сидел  Егор по  темным избам,
травки сушил,  тоску копил.  И снова, снова швыряла его неисповедимая сила в
маяту  жизни, снова  возникали  люди,  брали  за сердце, уходили. Но не было
среди них Другого!
  Изгнанник  в порыве  тоски  прижал к лицу ладони  -- и тут же  вскочил,
потому что грянул с неба ливень!
  * * *
  С  размаху  прокатился  Егор  по  скользкой  аллейке,  упал  в  клумбу,
выбрался, начал было отряхиваться, да грязь тут же смыло дождем.
  Неслись по тротуарам пенные ручьи  и реки. Опустел городок.  Да ведь  и
поздно  уже, засиделся он в парке. Никого на улице, только  бежит впереди по
воде какая-то  женщина, в одной руке туфли, в другой --  увядший под  ветром
зонтик, которым она пыталась хотя бы голову прикрыть.
  Ну, слава богу, дом недалеко! Егор достиг дверей  -- и тут громыхнуло в
вышине так, что жен