ланелькой и, проверяя, сухой  ли, прижал  его  к
своему виску, одновременно поправляя на подлокотнике безвольно повисшую руку
Антонова.
  Разряд!
  Тупая боль.  Темнота в глазах. Мгновенное оцепение  рук, шеи,  чудится,
даже  крови  в  жилах. Замирает, замирает сердце. Только бы не  упасть! И  с
небывалой быстротой и четкостью -- воспоминания, прежние, давние, забытые...
  * * *
  Стояло начало  лета. Изгнанник спал посреди поляны, в траве, мокрой  от
росы или чьих-то  слез.  Его разбудили  шорохи. Неизвестный  человек шарил в
траве неподалеку, что-то искал. Вот поднял большую сковороду  (откуда она  в
траве?),  осмотрел ее и  нахмурился. Опять  пошел  кружить по поляне, поднял
другую сковороду. Тяжелая печаль  омрачила его лицо. Закинул голову к небу и
долго  смотрел на  полосы рассветных лучей, протянувшиеся до самой  земли. И
вновь нагнулся к  траве. Он был уже совсем рядом с Егором. И вот в его руках
третья сковорода. Посмотрел на нее -- и зажмурился, словно глазам  своим  не
поверил, засмеялся счастливо...
  Егор сел.
  -- Здравствуй, добрый человек! -- воскликнул незнакомец. Был он  высок,
крепок,  седовлас. Много таких резких  -- и разом добрых лиц  видел Егор  на
Руси.-- Знаешь ли ты, где спал-почивал?
  -- На поляне, где же еще?
  -- Нет! Не на поляне, а в святом месте! Здесь колодезь поставят.
  -- Откуда тебе знать?
  -- А  вот посмотри.  Примета есть, святая для колодезников. В неведомом
указе  записано,  что на Федора Стратилата ее пытать надобно.  Как надумаешь
колоды рыть,  так положи в ночь на Стратилата  сковороду  в том месте, а  на
рассвете, с первым проблеском солнца, сними ее. Отпотеет, покроется  каплями
воды сковорода -- многоводная  жила на  том  месте. Рой благословясь, хватит
воды не только внукам, но и детям их правнуков. Мало  поту земного -- мало и
воды. Сухая сковорода  -- впору уходить с этого  места:  хоть  год  в  земле
копайся,  а  до  жилы  не  доберешься. А  не  дай Бог, замочит  заговоренную
сковородку сверху дождем -- все  время, до  нового лета, спорины колодезнику
не будет. А теперь гляди! -- И он показал Егору сковороду,  обильно покрытую
изнутри испариной.-- Будет  здесь  колодезь! Будет в  нем  вода  и  чиста, и
пьяна, и от всякого лихого глазу на пользу!
  Лег Егор, уставился в светлеющее небо. Спросил зло:
  -- Кому он нужен тут, в пустом-чистом поле, твой колодезь?
  -- А прохожему-проезжему? Усталь исцелит, тоску прогонит вода.
  --  Тебе-то что с того? Чему  ты-то так радуешься? Ну, ставил бы колоду
для люду посельского, так хоть деньгами давали  бы тебе, не то зерном. А тут
кто тебя отблагодарит?
  Вздохнул колодезник, улыбнулся:
  --  Э-э,  горемыка!..  Долго   тебе  еще  по  свету  бродить,  пока  не
постигнешь:  не  для   того  мы   приходим  на   землю,  чтобы   ждать  слов
благодарственных,  а  для  того,  чтобы  самим  их  говорить.  Ветру в поле,
березоньке  тенистой, травинке в изголовье, другу -- за подмогу,  недругу --
за  науку.  Глотку  воды  в  колодезе!  Это  ведь и есть земное  счастье  --
благодарность. Иди, иди,  странник.  Может, найдешь чего? А надумаешь еще со
мной перетолковать -- приходи в Лаврентьевну. Приходи!
  И скрылся вдали. След его серебряной росой затянуло.
  Изгнанник  снова откинулся на спину,  зажмурился. Ишь, проповедник!  Уж
повидал, повидал он  таких на своем веку! Здесь, на Земле, исходит  потом  и
слезами  девятнадцатое столетие, и  еще более  столетия  отбывать Изгнаннику
свой срок. Господи, если ты есть... Господи, не все люди веруют в силу твою,
а все  же молят, стонут,  просят!  Услышь и  меня, пришлого, внемли и  моему
стону! Устреми время вперед!
  Снова зашуршала трава. Егор открыл глаза, сморгнув слезы.
  Заслоняя  солнце,   рядом  стоял  другой  человек.   Невысок,  худощав,
подвижен, а лица не видать -- черное оно, в тени.
  -- Не видал, куда колдун этот пошел?
  -- Кто? -- лениво переспросил Егор.
  -- Ну, такой  он...-- Мужичок подтянулся на носках, поднял над  головой
руку,  отмечая рост того, о ком  спрашивал.--  Брови что у филина, ручищи --
оглобли...
  -- Со сковородками? Колодезник?
  -- Он! -- обрадовался мужик.
  -- Да в Лаврентьевку, сказывал...
  Мужичок  пал рядом с Егором,  словно ноги у  него подкосились от такого
известия.
  -- В Лаврентьевку,--  бормотал он, бестолково катая голову  по траве.--
Нашел я его! Нашел. Сколько лет, сколько...
  Он осекся, глянул на Егора, словно  почуял в нем опасность. Что-то было
в  его голосе смутно знакомое,  слышанное давным-давно... Но слепило солнце,
Егор сонно  прикрыл  глаза.  И  тут же дремота овеяла  голову, и он  поплыл,
поплыл под мерное бормотание рядом:
  --  Вековечный спутник его и  преследователь... На  всякое добро -- зло
есть. Мутил душу травознаю,  мутил и... Тяжко,  тяжко мне, но участь такова.
Его изгублю -- и сам, в свой черед... И когда воспрянет он, я тоже воспряну,
побреду вослед... Тут  крепкий сон  взял  Егора, серебряный свет поплыл -- и
ничего больше он не слышал.
  * * *
  Еще  колыхались  пред  взором  памяти эти  тихие  волны,  а  глаза  уже
открылись и  с  изумлением видели окружающее. Бьется датчик на виске, пальцы
вцепились в руку  Антонова. Как  только  на ногах удержался! Антонов все еще
полулежит в кресле. Брови сведены, губы беспокойно вздрагивают.
  Что произошло?  Егор  стал  объектом  собственного  опыта...  Но почему
сейчас, в присутствии именно этого человека?
  Антонов   шевельнулся,   прерывисто  вздохнул,   пробуждаясь.   Он  был
необычайно  бледен.  Егор, мигом забыв  о  себе, с тревогой нагнулся к нему,
встречая его первый взгляд,-- и дрогнуло сердце.
  -- В поле лежит -- служивый  человек...-- прошептал Антонов, выходя  из
забытья.
  -- Михаил Афанасьевич! -- Егор схватил его за плечи.-- Что с вами?
  Антонов слабо улыбнулся:
  -- Все в порядке.-- Сел, выпрямился.-- Да... теперь я понял...
  -- Что?
  Он помедлил с ответом.
  -- Ну,  например,  почему были  так  потрясены  Дубов и  Голавлев.  Это
действительно ощущения  страшные -- по силе реальности. Но  знаете  что? Мне
почему-то  кажется,  что  если  бы опыты проводил кто-то  другой, человек со
стороны,  ничего не произошло бы потрясающего. Да, да, поверьте мне,  старый
ворон не каркнет мимо!
  -- Не  понимаю,-- искренне сказал Егор.  -- То есть я  тоже  соучастник
памяти,  как  "букет"?  --  И  вспомнил  свое  изумление:  почему  именно  в
присутствии Антонова возникла в памяти встреча с колодезником?
  --  Именно   так,--   твердо  произнес  Антонов.--  Мне  надо   кое-что
обдумать...  Разумеется, я не  запрещаю вам расшифровывать мою пленку, более
того  -- прошу  сделать это  как  можно  скорее. Мы,  к  сожалению,  сегодня
улетаем,  ведь завтра мне надо  выступать на Совете  нашей комиссии. Я знаю,
что скажу! А потом я приеду снова. Или лучше вы ко мне, в Москву.
  "А вот этого никогда не будет..."
  -- Егор... можно  без отчества?  Ведь  вы, несмотря ни на что... я хочу
сказать,  что  вы еще  молоды. Прошу вас, очень прошу,  расскажите,  как вам
вообще  пришла эта идея о пробуждении памяти с помощью  растений?  Каков был
толчок?  Они сели рядом.  Егор молчал. Не потому, что вспоминал, --  нет. Он
прекрасно помнил тот случай, хотя минуло сорок лет. Его поражало собственное
состояние.  Такой  радости  от общения с человеком он  не  испытывал  давно,
давно!  Антонов, будто  древний  язычник  к душе  травы,  нашел  путь к душе
Изгнанника.  Но  Егор  сознавал,  как  неимоверно  трудно  будет  рассказать
Антонову правду, не сказав этой правды.
  -- Это было... давно. Отдела и совхоза тогда не существовало... то есть
я здесь еще не работал. Просто  шел по остаткам леса -- и вышел  на  поляну,
где я, очевидно, когда-то бывал. То есть я хочу  сказать, что там бывали мои
предки, -- путался он.
  Антонов жестом остановил его:
  --  Во время  сновидения  мне  казалось,  что  все это происходит  не с
другим, не  с предком  моим,  а со мной. В  этом-то и состоит страшная  сила
ваших  опытов.  Несомненно, то же испытали и мои  предшественники... Поэтому
говорите просто -- "я". Ведь все понятно!
  -- Понятно?..

  А Егору  непонятно,  как рассказать о  том времени, когда  многое  было
позади,  и прожито, и окаменело в памяти, и он один на исстрадавшейся земле,
которой не было до  него дела никогда... но ведь и ему не было дела до  нее!
Надо думать, как жить. Он попытался найти работу в  городе, это было просто,
ведь  город еще не излечился от войны,  руки нужны!  --  но  правду  говорил
Куратор, когда впервые напутствовал его в лесу и советовал не отдаляться  от
места высадки.  Егор в этом не раз убеждался, вот и сейчас -- начал болеть и
принужден  был  вернуться туда,  где  топтался годы и века.  Он  рассчитывал
устроиться в новый совхоз. Да... он шел по траве, и устал, и прилег, и синий
журавельник, любимый им, склонился к его лицу.
  "Травы, обреченный вам, живу я. Вы моя жизнь. Куда мне теперь?"
  Травы  молчали --  да,  сперва они молчали. А  потом  будто легкий звон
прокатился  по поляне -- и  началось нашептанное ими воспоминание.  Оно было
столь же  внезапным, как  сегодняшнее,  но о  том же!  Тогда  тоже  вспомнил
Изгнанник  о  встрече с  колодезником, а  еще  о том,  как  спустя  месяц, в
придорожном  кабаке, из  похмельного, нечаянного  разговора,  узнал,  что  в
Лаврентьевке  утопил  мир  крещеный пришлого  лиходея,  что выдавал себя  за
колодезника, а сам колодези травил, смертоубийственные снадобья в них сыпал.
Схватил его за руку да открыл народу глаза  тоже пришлый -- мужичонка ушлый,
смышленый, доглядливый...
  Ну как рассказать об этом Антонову?
  Грянул звон. Оба вздрогнули. Телефон!
  -- Слушаю?
  -- Это Голавлев. Вы так и не ответили мне.
  -- Насчет чего?
  -- Насчет пленки.
  --  Знаете, что-то я  ничего не  пойму. Вы  согласились  участвовать  в
опыте, верно? Расшифрую пленку и отдам вам копию.
  --  Если вы  это сделаете, если только прикоснетесь к ней!.. Я пойду на
все, чтобы вы никогда в жизни не избавились от неприятностей.  Вы понимаете,
с кем связываетесь? Мы с Дубовым...
  Егор вздохнул. "До часа последнего путь мой исчислен и жребий измерен!"
Три дня, и сегодняшний уже катится к закату! И он с наслаждением ответил:
  -- Вы не можете даже представить, насколько мало это меня волнует! -- И
положил трубку.
  Антонов пристально смотрел на него:
  -- Не думал, что дойдет до этого. Я сразу понял, кто звонил и о чем шла
речь.
  -- Взгляните!  -- Егор вынул из  шкафа  конверт,  на котором  значилась
фамилия Голавлева, и показал зубчатый квадратик:  -- Вот из-за этого кусочка
магнитной ленты столько шуму!
  -- Да уж! Однако вы ничего не рассказали...
  -- Может, в другой раз? -- смущенно спросил Егор, сунув  конверт в ящик
стола.
  -- А будет ли он? -- с непонятным выражением произнес Антонов.
  Егор вскинул на него глаза, и в этот миг дверь  в лабораторию осторожно
открылась.
  --  Служба наблюдения вызывает Управление Космического Надзора. Куратор
 o 1 вызывает старшего инспектора К.Б.О. С. Тругу!
  -- Старший инспектор на связи.
  --  Глубокоуважаемый  К.Б.О.С.!  Прошу  вашего  разрешения   немедленно
вступить в контакт с подопечным мне Изгнанником!
  -- Чем вызвана ваша просьба, глубокоуважаемый Куратор?
  -- Мой подопечный стоит на грани неверного решения.
  -- Насколько мне известно, ваш  подопечный вообще не  принял  ни одного
верного решения  за все  время  своей ссылки.  Я  прекрасно  помню,  сколько
беспокойств, например, доставляли нам его превращения.
  --   Сейчас  ситуация  обострена,  К.Б.О.С.   Изгнанник  принял  ложную
информацию...  вернее, неправильно  воспринял...  Словом,  от его  поведения
сейчас зависит его дальнейшее существование на Земле.
  -- До которого срока прекращены контакты? Если не ошибаюсь, вина в этом
была ваша, вы опять разгласили секретную информацию?
  -- У вас прекрасная память. А контакты прекращены до 7 июля 1988 тч^да,
время земное.
  -- Ясно, что земное.  На Делаварии, по счастью, не  бывает июля. Так...
но  ведь это всего лишь три дня на  Земле!  Стоит ли  беспокоиться? Издавать
новый  приказ?  Ничего  не   случится  за  такое  небольшое  время  с  вашим
Изгнанником!
  -- Но послушайте, К.Б.О.С.!..
  -- Сеанс связи окончен! Сеанс окончен! Сеанс...
  * * *
  Егор  украдкой выглянул из-за стеллажа  с лабораторной посудой.  Почему
осторожно, он и сам не знал, но, посмотрев  на Антонова,  увидел, что и  тот
насторожился и даже приложил палец к губам...
  Там, у  дверей, кто-то  ходил. Вот зашуршали  бумаги.  Проехал по  полу
стул. И снова стало тихо...
  Егор  неслышно  вышел  из-за  стеллажа  и  чуть  не  ахнул:   у  стола,
сгорбившись, уткнув лицо в ладони, сидела Наташа.
  Егор и Антонов переглянулись. Ее  надо было окликнуть,  но им почему-то
стало страшно неловко. Антонов на цыпочках двинулся к двери, высоко поднимая
худые колени. Егор не выдержал и прыснул. Антонов застыл на одной ноге.
  Наташа подняла голову и посмотрела  на Егора измученными глазами. Потом
опять закрыла лицо руками и расплакалась.
  Антонов и Егор ошалело  смотрели друг на друга.  Слова не  шли с языка.
"Что случилось?  Может быть, ей угрожали Дубов и  Голавлев?" --  мелькнуло в
голове  Егора, а Антонов  подошел к  Наташе  и сделал  движение, будто хотел
погладить ее по голове. Но вдруг он отдернул руку, и лицо его прояснилось.
  -- Ну и как же зовут тебя? -- спросил он ласково. Наташа всхлипнула.
  -- А как же того парня зовут, по ком сердце твое болит? Наташа замерла.
  --  Неужто  он  тебя, такую  пригожую,  нелюбовью мучает? Если  так  --
каменное у него сердце, стеклянные глаза!
  Наташа подняла голову. Егор  тяжело вздохнул. Если бы женщины знали, до
чего мешают слезы их красоте, они не плакали бы никогда!
  -- Иван,-- наконец сказала Наташа.
  -- Ассистент Юлии?--догадался Антонов.-- Хороший парень!
  "Интересное  дело,-- подумал Егор.-- Мне и в голову  не приходило,  что
Наташа в него влюблена".
  Да, а как это бывает у нормальных людей? У тех, чья любовь не  обречена
заранее  на разлуку? Кто  не мучает друг  друга с первого дня?  Вот он любил
Юлию всегда, а думал, что... Был только один раз, когда догадка  об истинном
постучала в его сердце. Они  втроем -- Юлия,  Егор  и Никифоров -- поехали в
командировку в маленький  городок, где находился  филиал Института.  Городок
был  славен  церквами  и музеями, поэтому,  конечно, все свободное время они
ходили по этим  церквам  и музеям.  Вернее сказать,  их  туда  водила  Юлия.
Никифоров всегда делал то, что она хотела, а Егор изнемогал от злости, но не
противоречил,  И  вот  в  каком-то зале,  пустом  по  причине  буднего  дня,
склонившись  над витриной  с тяжелыми  старинными украшениями, услышал  Егор
разговор двух хранительниц.
  -- Погляди,  не отломали  сызнова пальчик  у  плакальщицы?  -- спросила
одна, и вторая, со всей серьезностью ответив: "Сейчас погляжу", засеменила к
стоявшей у входа древней фигуре женщины, воздевшей руки горе.
  -- На месте пока!
  -- Ну и слава Богу.
  Хранительницы  казались  столь  же  древними,  как  эта  статуя.   Егор
улыбнулся, и вдруг из-за стенда вышла Юлия.
  -- Кто же ей палец ломал? -- встревоженно спросила она.
  --  Да   мало  ль   кто?  --  обрадовались  хранительницы   возможности
поговорить.--  Шел   какой-нито  шалопай  да  схватился.   Спаси  Бог,   что
реставраторша у нас мастеровитая,  и не  углядите, пожалуй,  который пальчик
был отломанный.
  Юлия приглядывалась к руке плакальщицы. Егор  не сдержал  любопытства и
тоже подошел.
  -- Я не вижу,-- призналась Юлия.-- А вы?
  -- И я не вижу...
  -- Вот  же,  вот,--  шепотом подсказала одна старушка,  с  мягким седым
узелком на  затылке,  а  вторая,  коротко  стриженная,  с гребенкой в  сивых
волосах, торжественно провозгласила:
  -- Указательный на левой руке!
  -- Даже не заметно! -- горячо сказала Юлия.
  -- Абсолютно,-- согласился Егор. Похоже, старушки были польщены.
  -- А во втором этаже статуя Венеры  стоит, так ей  третьего  дни кто-то
яблочко в руку положил! -- сообщила седенькая хранительница.
  -- Неужели? --  почему-то обрадовалась  Юлия. Вторая тоже не осталась в
стороне:
  -- А в зале  XVII  века деревянный старец (она произнесла  это слово  с
ударением на "е") стоит  с протянутой рукой. И каждый вечер после закрытия у
него из ладони копеечки вынимают. Кто ни пройдет, всяк подаст Христа ради.
  Юлия  покачала  головой.  Ее глаза  светились,  сияла  улыбка.  И  Егор
улыбнулся в ответ -- впервые в жизни улыбнулся ей! -- и растерялся от этого,
и сказал:
  -- До чего же тут хорошо!
  Мягкий свет лился с потолка и белых стен.
  -- Конечно, -- гордо сказали хранительницы,-- тут ведь Красота.
  -- Господи, как чудесно  здесь работать, правда? Годы уходят, а Красота
остается,-- задумчиво молвила Юлия.
  -- А вы как выйдете на пенсию,  так и приходите к нам служить, -- очень
серьезно предложила та, что с гребенкой.
  -- Да, на  пару  и  приходите, --  ласково сказала  другая, глядя то на
Егора, то на Юлию...
  ...Сегодня ночью они вспоминали об этом, и Юлия сказала:
  -- Ты весь светился тогда, и волосы, и глаза, и улыбка твоя светилась!
  Да. Но почему они тогда ничего не сказали друг другу? А теперь  поздно!
Да и не нужно.
  Егор  почувствовал, что  вот сейчас тоже  уткнется лицом в  ладони, как
Наташа...  Хотя  нет, она  уже не  плакала,  а о  чем-то  тихо  рассказывала
Антонову. И тот вдруг выпалил:
  --  Нет,  это  невыносимо!  Егор,  неужели  у  вас здесь  нет  никакого
средства, среди всех этих трав?
  -- Чего? -- не понял Егор.
  -- Приворотного зелья! --  отчеканил Антонов.-- Неужели мы  так и будем
стоять  и  смотреть  на это  удручающее зрелище? -- Он кивнул  на Наташу,  в
глазах которой опять собрались слезы.-- Вот это не подойдет? -- склонился он
к высокому синецветному журавельнику.
  -- Нет,  это  герань  луговая.  От  колотья,  ломоты  в  костях,  икоты
пользовали ею,  даже  голову мыли от  глухоты, а вот присушка... нет,  нужен
хотя бы девясил,-- ласково коснулся Егор желтого лохматого венчика.
  -- Ну?! -- настаивал Антонов.
  --  Я могу приготовить,-- растерялся Егор,-- но ведь это в любом случае
должен выпить Иван.
  -- Действительно! -- озадачился - Антонов.-- Я как-то забыл. А заговор?
Выйду  не   благословись,  встану   не   перекрестясь...  Подождите,  сейчас
вспомню.-- Он нахмурился, но  тут  же лицо  его прояснилось.-- Ну,  Егор! Вы
должны знать! У вас память лучше моей!
  --  Да,--  просто сказал Егор.--  Я знаю. Иди сюда,  Наташа.  Он подвел
девушку к окну.-- Смотри на восток -- и повторяй за мной...
  На  море, на Окияне, на  острове Буяне, есть  бел-горюч камень Алатырь,
никем не ведомый  на  этом  камне  сидят тридцать три  тоски. Мечутся тоски,
кидаются  тоски и  бросаются  тоски через все пути,  и дороги,  и перепутья.
Мечитесь, тоски,  кидайтесь, тоски, бросайтесь,  тоски, в буйную голову рабы
Божьей...
  О  Господи!.. Но, кажется, никто ничего не заметил, Наташа говорила все
как нужно:
  --  ...в буйную  голову  раба  Божьего Ивана, в  лик,  в  ясные  очи, в
сахарные уста, в ретивое сердце, в ум и разум, в волю и хотение, во  все его
тело  белое, во  всю  кровь горячую, в  семьдесят семь суставов,  жилочек  и
поджилочек,  чтоб  он  тосковал-горевал  по мне, нигде без меня, рабы Божьей
Натальи, пробыть не мог, как рыба без воды. Думал бы обо  мне -- не задумал,
спал  бы -- не заспал, ел  -- не заел, пил -- не запил, чтобы я ему казалась
милее  свету белого, милее солнца  пресветлого,  милее  луны  прекрасной, во
всякий  день,  во  всякий час,  во  всякое время:  на  молоду,  под полн, на
перекрое и на исходе месяца...
  Наталья перевела дыхание и доверчиво посмотрела на Егора:
  -- А что теперь?
  Егор обернулся к  Антонову. Антонов кивнул на  дверь.  В  дверях  стоял
Иван.

  -- Вас уже ждут, Михаил Афанасьевич,-- сказал он. -- Машина готова.
  --  Да, ведь пора ехать!  -- засуетился Антонов. -- Вы проводите меня в
аэропорт, Егор