Не  ведаю,  как на
самом деле тебя звать-величать, но - удачи тебе. Еще свидимся!
  Сказал - и сгинул. Всхлипнула в глубине леса сонная птица, и вновь тихо
стало.

  Долго  шел  Егор  через лес.  Вышел  он на  опушку,  и  просторное поле
открылось ему.
  Овес  зеленел-серебрился.  Перепелка вспорхнула  из-под  ног,  едва  не
хлестнув  крылом.  Еле  слышно прокричал где-то  петух  -и вновь тихо стало.
Солнце купалось в траве...
  Вдруг  послышалось  Егору,  будто  поет  кто-то вдалеке, да так  уныло,
тоскливо так!.. Повернулся - и отпрянул в недоумении.
  По полю полз огненный столб. Что за чудеса?! Ни дыму, ни пожару. Сквозь
пламя  смутно сквозят очертания фигур человеческих. Все ближе, ближе  столб,
все громче да тоскливее пение...
  И  вот  совсем  рядом  с  Егором  столб  развеялся -- и двенадцать дев,
простоволосых, изможденных да оборванных, кинулись к нему со всех ног.
  Ну,  подумал Егор,  испепелят  враз!  Однако  руки  их  были  ледяными,
трясло-колотило дев, будто  со  всеми враз озноб сделался, и  жадно блестели
ввалившиеся глаза, и голодно клацали зубы... Но едва прикоснувшись к  Егору,
отшатнулись незнакомки с разочарованными кликами:
  -- Э, да он не настоящий! Не человек! Не пожива нам!
  Еле переводя дух от  слабости, сели девы на обочине, утирая злые слезы.
Миновал страх у Егора, подошел он к девам, поклонился вежливо да очестливо:
  -- Кто вы и откуда, девицы?
  -- Мы -- дочери Иродовы, двенадцать  сестер-лихорадок. А  имена наши --
Трясавица,  Огневица,  Гнетуха,  Маяльница,  Невея,  Колея,  Знобея,  Чихея,
Ломовая, Бледнуха, Вешняя, Листопадная.
  -- И что же вы, дочери Иродовы, тут делаете? Кого ищете?
  -- Сидели мы всю зиму зимскую в снеговых горах, а как  степлело, в люди
пошли. Да вот беда -- никак не найдем себе добычи.
  -- На что же вам люди?
  Тут лихие девки затараторили наперебой:
  -- Кости ломить! Шеи кривить! Уши глушить! Очи слепить! Тело измождать!
Лепоту изменять! Зубы ронять!..
  -- Да беда,  -- всхлипнула Бледнуха,-- вон в ту деревушку не пробрались
мы.  Совсем  изголодались, чаяли, прикинемся побирушками да и располземся по
избам, ан нет! Только, слышь, сунулись... -- Она  залилась  слезами, а рябая
Невея хриплым голосом закончила:
  -- Нету нам туда ходу! Не про нас добыча!
  -- Чуем, хаживает в  ту деревеньку кто-то, кто нашу силу осилить может,
-- лязгала зубами Трясавица. -- Сунемся туда сейчас -- себя погубим.
  --  Ой,  куда же  нам,  бедненьким, деваться?  Нету  силушки  по  свету
шататься! -- причитала Знобея, не попадая зуб на зуб.
  -- Слышь-ко,  странничек... ты, часом, не в ту деревеньку путь держишь?
-- молвила Огневица, заплетая свою жиденькую коску.
  -- А тебе что?
  --  Мы тут посидим, в лесочке-холодочке,  подождем: может, батюшка наш,
поганый-проклятый  царь   Ирод,   ниспошлет  нам   разговеться   какого-нито
тощенького да  плохонького  человечушку. А ты,  коль  невмоготу средь  людей
станет, только  свистни, только кликни  -- враз появимся, всех изведем, всех
истребим!  Лишь  тогда  мы в ту деревеньку войти сможем,  когда нас недобрым
словом позовут.
  -- Нет, я  не  позову!  -- отмахнулся Егор  и  пошел побыстрее прочь. А
вслед неслось разноголосо-жалобное:
  --  Не  зарекайся,  голубчик! Да  имена  наши  не позабудь:  Трясавица!
Огневица! Маяльница! Невея! Гнетуха-а!.. Долго летели за Егором их голоса.
  * * *
  Пастуха в  деревне приветили. Ни на хлеба кусок, ни на слово  доброе не
поскупились. Ночевал  он  поочередно то в одной  избе, то  в другой.  И  вот
настал  черед идти к  Митрею  Дубову.  Хозяйка собрала ужин, а сама разговор
завела.
  --   У  Савватия-гончара,  слышь,  совсем  в  худых  душах   девка!  --
рассказывала   Ненила,   расширив   глаза   так,   будто   ими  договаривала
недоговоренное. Мужик-чурбан слушать  ее  притомился, хоть  пастуху  новости
поведать,  благо молчун, каких  мало,  сроду не поперечится.  --  Ох, взяло,
шибко взяло Наталью! Какая это лихоманка к ней привязалась, ломает да сушит?
  Егор не отвечал, хотя мог бы сказать,  что сестры-лихоманки  тут ни при
чем: ни одной нет в деревне. Да Нениле его ответы ни к чему:
  --  Уж и святой воды с золой  давали ей испить, и земляным углем из-под
чернобыльника  пользовали...  Видать,  испортили деву.  Может,  озыком,  или
кладью, или след  вынули. Вон, Ерема пошел нынче ведьм гонять  из Наташкиной
избы.  Ее  батюшка хорошую  плату посулил.  А меня спроси  -- я  скажу,  кто
виновник! Какую ведьму гонять  --  по  имени назову! Наташка ведь по  монаху
сохла, бегала  за приворотным зельем то  к  колдуну,  то  к  Ульяне. Михаилу
пожгли люди добрые, избавили от  страху народишко, а Ульяна... Тихая она, да
страшная.  Укутается в свой  серый плат и  сидит, ровно сова, лица не кажет.
Зато как вымолвит слово вещее -- обомрешь! В чаще лесной живет, еще  глубже,
чем  колдун,  --  у   самого  истока  Обимура.  Это  вон  сколько  верст  до
Семижоновки, а решилась-таки Наташка, на-ведывала ее -- та деву и испортила.
Может,  судьбу,  в  воде  отраженную, указала?  Может, злую правду  сказала?
Правда сердце травит, душу губит. Лишнего ведать не надобно. Это вон знахари
пускай...  Может,  и есть  среди их братии добрые, да и  злых не  оберешься.
Ульяна -- помяни мое слово! -- черные шутки шутит. Не простая она лечейка, а
лихая гостейка.
  Долго еще говорила что-то Ненила, но Изгнанник не слушал: та, что живет
у истока Обимура, бывает в деревне! Он может увидеть ее!
  От этой мысли не спалось. Чуть уснули хозяева, Егор тихо вышел во двор.
Ясная, чистая стояла ночь.  Никогда Егор не видел такого: по всему небосводу
шли от  месяца радужные лучи, будто играл он со звездами.  Сердце Изгнанника
дрогнуло. Что таит в себе эта игра? Просто ночь являет свои диковины, или...
Не забыл ведь он слов Куратора: "У Другого ночная связь". Не он ли?!
  Изгнанник торопливо  огляделся.  Мирно  спала  деревня. Темными  стояли
избы, лишь  в одном окошке  мерцал свет.  Еще пуще  затревожилось  сердце...
Перемахнув  плетень,  Изгнанник  прокрался  меж  гряд,  путаясь  в  шершавой
огуречной  ботве.  Глянул  сквозь  щель  в  ставнях  в  горницу, где  стояли
седовласый человек с печальным лицом и знахарь Ерема.
  Давно,  давно  Егор его  не встречал!  И  подивился: ну  с  чего бы ему
испытывать к одним людям приязнь, а  к другим -- отвращение? Лишь бы выжить,
лишь бы прожить свое...
  Хозяин молил знахаря:
  -- Сделай Божескую милость, исцели дочку. Одна она у меня. И что же это
за напасть, что за горюшко!.. Проси чего хочешь, только спаси!
  --  Чего хочешь? -- в задумчивости повторил Ерема.-- Может, ты это  для
красного словца? А потом отречешься?
  --  Да я в  вечную кабалу готов к тебе пойти, только вылечи Наташу. Век
станем за тебя Бога молить!
  -- Ну, с Богом я и  сам сговорюсь, -- властно перебил знахарь. -- А вот
гончарня твоя...
  -- Гончарня? -- удивился мужик.-- Одни слезы!  Да  ведь и ты не приучен
ни к какому ремеслу.
  -- А сам на что? -- быстро спросил Ерема.
  -- Вон о чем  речь... --  молвил хозяин.-- В вечную  кабалу  я  к  тебе
посулился! Ну что  же, от своего слова не отступник. Лечи дочку, а за платой
дело не станет.
  -- Коли  так, все заслонки печные  задвинь,  двери притвори --  и уходи
подальше,  -- велел  Ерема, и пока  хозяин не  исполнил  всего  и не ушел  в
соседскую избу, он столбом стоял, посреди горенки.
  А потом знахарь вынул из-за пазухи узелок и начал высыпать из него золу
по углам, приговаривая:
  --  Заговариваю  я  от встречного-поперечного,  от  сглазу-озевища,  от
притки,  от приткиной  матери, от. черного, рыжего, завидливого, урочливого,
от  глаза   серого,  черного,  от  двоезубого,  от  троезубого...  Как  заря
переходила и не  потухала,  так из рабы  Божьей Натальи все недуги и болести
моими словами выбивало. Вы,  болести, подите  прочь от нее в темные леса, на
сухие дерева, где народ не ходит, скот не бродит, птица не летает, зверье не
рыщет.  Запираю  заговор  свой  тридевятью  тремя замками, тридевятью  тремя
ключами, и слова мои крепче камня, острее булату!
  Изгнанник приник к  щелке,  чтобы  ни слова не  упустить, и тут...  тут
словно бы ветер мимо него прошумел.
  Скрипнула  дверь  --  неужто  вернулся  хозяин? Нет! В  избе  появилась
высокая женская фигура, до пят  прикрытая большим  серым  платком. Взвизгнул
Ерема и выронил свой узелок с золой.
  -- Чур меня, чур! -- размахивал он руками, крестился  и отплевывался.--
Ведьма, ведьма! Как ты сюда попала?!
  --  Да  через  дверь.  Ты  ведь лишь печные  трубы успел заговорить, --
ответила женщина, и в голосе ее дрогнула усмешка.
  -- А ворота? Изгородь? -- вскрикнул знахарь.-- Изгородь-то я заговорил,
еще как сюда шел!
  -- Изгородь для тех преграда, кто по земле  ходит. Неужто ты думал, что
какой-то золой, будь оны хоть из семи печей, можно меня остановить?
  -- Ведьма,  ведьма... Иль я слово заговорное спутал?  -- спохватился за
голову знахарь.-- Не то молвил в  урочный час? Нет же, крепко затвердил я, с
каким к  царскому подойти человеку,  с каким к голи перекатной, с каким -- к
нечисти, вроде тебя...
  -- Тише! -- велела гостья.-- Болящую обеспокоишь.
  -- Коли не померла, так спит! -- отмахнулся Ерема.
  -- Вот как?.. А тебе и горя мало?.. Для чего ж ты здесь туман наводишь,
слова попусту сыплешь?
  -- Так  ведь народишку лишь  бы  звенело позвончее да блестело поярчее,
гремело  пострашнее. Ты вон тоже поди разные байки-сказки  сказываешь, когда
гаданья свои разводишь, честному люду глаза отводишь.
  --  Не понять  тебе этого,-- тихо  ответила  ведьма.-- Всех по  себе не
равняй.
  -- А как жить тогда? -- изумился Ерема.-- Коль не по себе, так по кому?
Кто выше? Тогда сам  ниже окажешься. Если не по себе равнять -- разве  в ком
разберешься? А в себя заглянешь -- и другого, будто в зеркале, увидишь.
  -- Для тебя все злые заведомо, чего еще видеть? -- молвила ведьма.
  --  Отчего же? Вон Савватий посулил гончарню свою,  коль  дочку исцелю.
Стало быть, он добрый... пока.
  -- Ты-то исцелишь?
  -- Слышь, Ульяна... Помоги!
  Изгнанник вздрогнул. Ульяна? Та, что живет у истока?
  -- Помоги! -- молил знахарь.-- Чую, есть в тебе сила неведомая. А доход
с гончарни -- пополам. Ну, не пополам, конечно, а треть -- тебе! Ты подумай,
как много. Целая... четверть!
  -- На что мне доход твой? -- усмехнулась женщина.
  -- Вот  и я про то,--  обрадовался Ерема.-- На что  тебе  доход? Другим
отплачу. Слова лихого про тебя в деревне не скажу, вот и благодарность.
  -- Знаю,  знаю, что ты меня  словами, будто  черной  смолой,  мажешь,--
кивнула  Ульяна.-- Только клевета --  что худая  трава, а  траву  и  скосить
можно.
  --  Как  бы косонька  не притупилась, как бы рученька  не  осушилась,--
пробормотал Ерема.-- Помоги мне!
  --  Помогу,-- согласилась гостья.-- Да  только не тебе  и не за доход с
гончарни. Прилете... пришла я Наталье помочь. А ты ступай, ступай отсюда!
  Ерема покорно пошел прочь, но, едва вышел из избы, кинулся к окошку, да
на  беду  понесло  его  подслушивать-подглядывать как раз туда,  где  таился
Изгнанник. Наткнувшись на него, Ерема взвизгнул было, да тут же захлебнулся.
Молчком  выметнулся  со  двора, и лишь на широкой деревенской улице  голос у
него  прорезался.  Бросился он  наутек  с  криком,  который  всякую  нечисть
запутать и отвадить должен: "Приходи вчера!.."
  А  Ульяна  между тем  заперла  изнутри  дверь  и прошла  за  занавеску,
разделявшую горенку.
  -- Наташа, цветик мой! -- услышал Изгнанник  ее голос и едва узнал его,
так мягок он сделался. -- Открой свои ясные глазоньки!
  -- Ульянушка...-- прошелестело  в ответ, и больше Изгнанник  не  слышал
ничего до  тех  пор,  пока занавеска не  откинулась и Ульяна  не  вывела  на
середину избы девушку.
  Не знай  Егор,  что видит ту самую  Наталью, коя  приходила по весне  к
колдуну, нипочем не признал бы ее! Исхудала, почернела... Голова ее никла на
плечо Ульяны, а та, обводя избу рукой, молвила:
  -- Погляди, девонька, на свой дом на родимый.  Уйдешь  навек -- по тебе
каждая  половица  заплачет,  каждое  бревнышко  зарыдает.  А  что станется с
батюшкой?
  -- Не кручинь ты мою душу! -- застонала Наталья, а Ульяна все свое:
  -- Ляжешь ты в землю сырую, холодную, и никто  никогда не согреет тебя,
не приголубит,  водицы испить не подаст. Будешь ты лежать в досках гнилых, а
твои подруженьки  на засидках-вечерницах  песни  петь станут,  косы  лентами
украшать, в новые сарафаны  рядиться, с добрыми молодцами водиться.  Наталья
схватилась за горло:
  -- Ох, навылет ты меня...  Но нет уж дороги мне обратной, далеко ушла я
от живых!
  -- А  ты вернись, вернись! Вспомни Иванушку...-- чуть слышно выговорила
Ульяна,  и девушка сникла в ее руках.  С трудом  довела ее Ульяна  до лавки,
усадила. Долго сидели они молча, потом Наталья вдруг тихонько запела:
  Ты трава моя, ты шелковая,
  Ты весной росла, летом выросла.
  Под осень травка засыхать стала,
  Про мил-дружка забывать стала.
  Мил сушил-крушил, сердце высушил,
  Ох да свел меня с ума-разума...
  Забилась Наталья:
  --  Из-за него, лиходея,  отцветаю прежде времени! По нему, проклятому,
столько слез  источила! Будь и ему так  же горько  да  солоно, пусть  и  его
румянец сокроется, пусть и его глазоньки исплачутся!..
  Ульяна крепко прижала ее к себе:
  -- Опомнись! Каково ему будет жить, зная, что  любимая не прощенное,  а
клятое слово  ему напоследок  вымолвила?! Да  проведай он, что  ты  с  собою
понаделала, прилетел бы  сокола  быстрее! Но крепки засовы монастырские,  не
добраться  туда  мирской  весточке,  и  сова  ночная  крылья обобьет,  а  не
проскользнет. Уж я-то знаю...-- печально молвила она.
  -- Не я -- горе мое кричит,-- всхлипнула Наталья.--  А  помнишь,  как в
водах пресветлого  Обимура  ты показала меня с  Иванушкой? Я  в наряде  была
диковинном, белом, что яблоневый сад по весне. Хоть бы одним глазком на него
взглянуть, на моего сокола ясного...
  -- Взглянешь! Ведаю, сбудется! Только отврати ты взор от  сырой  земли,
посмотри:   заря  на   небе  пробуждается,  светлой   росой  умывается!   --
приговаривала Ульяна, подводя девушку к окну и толкая ставни-.
  Изгнанник   едва   успел  отскочить  за   развесистую,  широкоствольную
черемуху, затаился.
  -- Что за дерево среди двора? -- спросила вдруг Наталья.
  -- Черемуха, иль не признала? -- удивилась Ульяна.
  -- Черемуха?  Нет... Нездешнее это дерево!  Вон, видишь? Голубь  на нем
сидит,  а  под деревом  корыто стоит. Голубь с  дерева лист щиплет, в корыто
сыплет  -- а с  дерева лист не убывается, корыто не  наполняется. Скоро и я,
как тот лист...
  Изгнанник  огляделся,  силясь  увидеть  голубя   и  корыто,  а  Наталья
схватилась за оконницу:
  -- Кто там хоронится?
  -- Нету никого,-- уговаривала Ульяна,-- черемуха  это, нет там никакого
голубя, девонька, хватит о смерти речь вести!
  -- Смотри!..-- исступленно крикнула Наталья, и Изгнанник понял, что его
заметили.-- Это он, он! Иванушка, свет мой!
  Оцепенел   Изгнанник,  зажмурился.  Отчего-то  вспомнилась  вдруг   ему
чудодейная Купальская ночь, и  костры, и венки, блеск глаз при луне, и ласка
волн... А потом  пришла неведомая ранее жалость. Почудилось, будто стоит он,
прижавшись влажной от слез  щекой к решетке  оконной, а вокруг темные стены.
Сердце рванулось, забилось быстро-быстро!..
  -- Наташа!  -- воскликнул Иван, выбегая  из-за  г дерева,  и  словно на
крыльях влетел в окно.-- Душа моя!
  -- Иванушка, сокол! Ты пришел, ты здесь!
  -- Я здесь, я с тобой.
  -- Так ты не разлюбил меня? Не забыл?
  -- Разве такое возможно? Раньше  звезды погаснут,  раньше месяц уплывет
навсегда в заоблачные страны. Я пришел, я не уйду. Всегда буду с тобой!
  -- Со  мной,-- прошептала Наталья, закрывая глаза.-- Всегда...  -- И уж
больше ничего не говорила.
  Ульяна подошла к окну и поставила на подоконник чашу.
  На Руси  испокон, как кто умрет, отворяют в доме окна и,  ставят чашу с
водой, чтоб душа покойника в ней  купалась. Душа ведь  не сразу место  своих
земных страданий  покидает. Летает  она вокруг покинутого ею  праха то белым
голубем,  то бабочкой  в окно  бьется, то огоньком  мерцает  над крышей.  До
девятого дня нет  ей покою. Уж и погребен усопший, а  в доме все еще ощутимо
его  присутствие.  И лишь после  сороковин, когда  истлеет  сердце  мертвое,
определится бедная душа либо в райские сады, либо в геенну огненную. До того
же времени бродит она, тоскуя по жизни земной.
  Как же ей не  тосковать, не печалиться? Сорвут ли девицы на Второй Спас
яблочко наливное,  загадают о своей судьбе, проглотив  первый кусочек,--  их
подруженьке  не сказать с ними заветных слов: "Что  загадано -- то надумано,
что надумано -- то сбудется, что сбудется --- не минуется!" Заведут ли песню
заунывную,-- не подтянет  им подруженька, не  вплетет свой голос в их венок.
Разве что душа ее ту песню услышит:
  Полынька, полынька, травонька горькая!
  Не я тебя садила, не я сеяла.
  Сама ты, злодейка, уродилася,
  По зеленому садочку расстелилася,
  Заняла, злодейка, в саду местечко
  Место доброе, хлебородное...
  * * *
  С вечера каша  ушла из  печи, и Митрей, крепко  осердясь,  выругал бабу
раззявой.  И то  хорошо, что кулаком не приласкал! Найдешь ли примету  хуже,
чем  каша сбежавшая? Разве что  очи засвербят, слезу предвещая, или  домовой
загремит  в поставце  посудой: осторожно, баба, с огнем, не зарони искры, не
сделался бы пожар! Вот и каша ушедшая -- к беде...
  Правду примета  сказывает, думал Митрей,  ночуя на  сеновале и  потирая
лоб, по которому пришлось сковородником, и поясницу, где гулял ухват. А ведь
лишь о прошлую  Красную  горку  сыграли они  с Ненилой свадьбу.  Все невесты
хороши,  так откуда берутся худые жены? Ох, ох, от  своевольной жены Господь
упаси и друга, и недруга, и лихого татарина!
  Чу! Шум на дворе... В щелях  едва рассвет  зыблется. Что такое? Не волк
ли?.. О Господи, не волк ли из  лесу?!.  Митрей  торопливо закрестился. Нет,
нет, клялся ведь знахарь, что  до смерти не бросится тот  волк на  человека!
Кто ж тогда шебаршится? Не пастух ли, что ночует в сенях, замыслил недоброе?
  Встал, во двор выбрался. Темная фигура метнулась к нему. Ерема!
  -- Ты чего здесь!
  -- Подмога твоя нужна. Пошли!
  -- Куда это?
  -- Тоже,  еще  спрашивает!  -- сверкнул  черным глазом  Ерема,  и  сник
Митрей, пошел вслед  за знахарем  покорно  по  улочке. Потом там же  покорно
потащился под заборами по зарослям полынным. Наконец затаились.
  Ерема   к  щели   приник.  Глянул  и  Митрей.  Да   это   же   подворье
Савватия-гончара. Чего тут делать-то?
  Лишь  подумал  так,  отворилось окошко, и увидел  Митрей Наталью, дочку
Савватия и подружку своей жены. Даже в  полумраке видать, что из девки будто
вся кровушка выпита. А рядом, в серый плат укутанная...  морозец пробежал по
спине Митрея... Ульяна!
  Гля!  А кто же за  стволом черемухи хоронится?  Митрей рассмотрел белую
голову, тонкий  стан... Да ведь это  пастух,  который спал на  его сеновале!
"Поди ж ты! А сказывают, Наташка по Ивашке-черноряснику сохнет. Чего  ж  тут
пастух тогда?"
  Наталья с  Ульяной говорили  о чем-то, но сколь ни  тужил  слух Митрей,
слов не разобрал. И вдруг...
  -- Наташа, душа моя! -- крикнул, выбегая  из-за черемухи,  не пастух, а
сам монах Ивашка и, словно на крыльях, перемахнул двор, вскочил в окошко.
  Вот  те на! Теперь в  жар бросило  Митрея.  И они с  Еремой перемахнули
изгородь, будто два всполошенных петуха, пали под окно, затаили дыхание. Что
там, в. избе?
  -- Иванушка! Сокол! Так ты не забыл меня?
  -- Да разве такое возможно! Раньше звезды на небесах играть перестанут.
Я всегда с тобой буду!
  Вздохнул Митрей. Ишь ты, словно песню поет.
  -- Со мной... Всегда...
  И тихо  стало  в избе. Только легонько прошелестело что-то  над головой
Митрея, будто легкокрылая пташка из окошка выпорхнула.
  --  Вот  и  отлетела ее  жемчужная  душа,--  печально зазвучал  женский
голос.-- Уложи ее вот сюда. Спи, девон