щина едва не упала и метнулась в подъезд, опередив Егора.
Обернулась, опуская зонт -- мокрая, дрожащая,-- и он узнал Юлию.
  -- Вы?
  -- Ничего себе гром! -- засмеялась она, но еще трепетал в голосе испуг.
-- Думала, прямо в меня!
  --  Боитесь, что Илья-пророк за грехи покарает? -- решил пошутить Егор,
забыв, с кем имеет дело, и Юлия тотчас цапнула в ответ:
  -- Так ведь мы с вами рядом были, долго ль ему спутать?
  Скажи она такое в Отделе!.. А тут  разом почувствовали: не просто глупо
--  смешно  собачиться,  когда  мокры  насквозь,  когда вид  у  обоих  самый
дурацкий. Пришлось улыбнуться.
  Юлия неловко обхватила себя за плечи:
  -- Холодно! Побегу.
  Приоткрыла дверь, а там -- вода стеной, и снова  треск,  и  снова белая
стрела вонзается в землю,
  -- Ой!.. Вот попалась. Угораздило же меня у Антонова так засидеться.
  -- В гостинице?
  --  Да.  Между  прочим,  о  вас  говорили.  Михаил  Афанасьевич  просил
похлопотать за него. Ему очень хочется участвовать в опыте.
  -- Да ради бога! Помолчали.
  -- А почему  вас  никто не проводил? --  вспомнил Егор о  Дубове  и его
поглядываниях на Юлию. Воспоминание почему-то нагнало тоску.
  -- Да кому же? --  удивилась Юлия.--  Михаил Афанасьевич  до того устал
сегодня, что ему нехорошо стало. А Дубов и Голавлев -- ну их!
  Это прозвучало у  нее  так  искренне, что Егор подумал:  "Ну сколько мы
будет дрожать в  подъезде? Кого угодно я уже  пригласил  бы  в тепло, Дубова
того же! А ее боюсь... Боялся! Нет, сейчас она другая".
  -- Похоже, дождь и не собирается прекращаться. Пойдемте чаю выпьем, что
ли. Я ведь тут живу  --  на третьем этаже.  Согреетесь,  обсохнете. Иначе...
Институт лишится ценного специалиста.
  Фу, какая  чушь.  Однако  еще  утром отвесил  бы подобное не морщась. А
сейчас...
  Юлия смотрела на него как-то  очень  уж снизу  вверх.  А,  понятно: без
каблуков, босиком.
  -- Ну что  же,-- согласилась,  подумав.-- Горячий чай -- это здорово. А
то и правда не миновать ангины. Сейчас это мне не ко времени.
  Пошли. Он впереди, указывая дорогу. Случайно  обернувшись,  увидел, что
она украдкой отлепляет от  тела  мокрое платье. "Да, ей нельзя простудиться.
Это мне какая разница: ангина, температура, Осталось  всего ничего, авось не
помру до 7 июля. Странно, так ждал, а порою забываю... Все, все, неужто?"
  -- Ну, промокли, что-то страшное! Проходите, не пугайтесь, тут не очень
прибрано. Живу анахоретом. И  вот  что:  идите сразу греться под душ. Одежки
свои просушите, в ванной змеевик и летом горячий.
  Она безропотно ушла. Под дверь Егор положил полотенце, кое-что из своей
одежды. А  сам  заметался: чайник  ставил, ополоснул оставшуюся  от завтрака
посуду, растолкал кое-что по углам, подмел...
  Шумела  вода за  стеной, потом стихла. Дверь приотворилась, он услышал,
как  Юлия  рассмеялась,  увидев  приготовленную  ей  одежду.  Но  ничего, не
жеманилась.
  Затем ее  шаги прошелестели в  комнату, а Егор, крикнув: "Я сейчас!" --
тоже  ринулся  под  душ.  Ох,  счастье...  Нет,  человеческое   тело   умеет
наслаждаться, как никакое другое!
  Чуть согрелся -- и пошел чай готовить.  Заварил с мятой, принес чашки в
комнату.
  Юлия стояла у стеллажей и  перелистывала  Шергина.  Она  была  в старой
тельняшке Егора  и джинсах, подвернутых до колен. Волосы  влажными кольцами,
лицо горит. Подняла глаза, улыбнулась Егору и кивнула на разросшиеся от пола
до потолка герани:
  -- Диво дивное! Никогда такого не видывала!
  А  Егор  смотрел на нее. Господи! Кто это?  Это  --  Юлия!  И  даже  не
покорность  неожиданная смутила  его,  а  вот эта тихая  улыбка,  от которой
подрагивают уголки рта...
  -- Вам идет  это. Ходите так всегда,  -- сказал  Егор.  -- Подарить вам
тельняшку, что ли? -- Он поставил сахарницу, конфеты, заварник принес.
  Юлия ахнула:
  -- Да это же дворец!
  Чайничек был четырехугольный, расписанный  зелеными и золотыми птицами.
Чай дышал мятой. Глаза Юлии мягко мерцали.
  -- Как хорошо. Как хорошо!
  Егор почувствовал, что у него руки  похолодели. Кажется, дождь стихает?
Нет, не может быть. Не надо! Время,  не беги!.. Как утишить твой бег? Помнит
ли он заговор, который замедлил бы время? Нет, Изгнанник  всегда умел только
торопить его: еще год, десять, сто -- быстрее, быстрее!  И вот теперь, когда
все идет к концу,  вдруг ищет иные слова.  Но есть ли на свете  слова  кроме
тех, что вдруг пришли к нему?
  ...Мечитесь,  тоски, бросайтесь, тоски,  кидайтесь,  тоски, в буйную ее
голову,  в  лик, в ясные очи, в ретивое сердце, в ее  ум и разум,  в  волю и
хотение, во все ее тело  белое,  во всю кровь  горячую,  и в семьдесят  семь
жилочек и поджилочек, чтоб  она думала обо мне -- не задумывала, спала -- не
засыпала, пила  -- не запивала,  ела -- не заедала, чтобы я ей казался милее
свету  белого,  милее  солнца пресветлого, милее  луны прекрасной, во всякий
день, во всякий час, во  всякое время: на молоду, под полн, на перекрое и на
исходе месяца...
  Встал. Нет,  что  за  глупости! Ведь  мята  в  ее  чашке,  мята,  а  не
присушливый  девясил,  не  любка-ночница,  не  Оден-трава!  Охолонись!   Где
спасенье?.. О, телевизор! Сколько уж не включал его  -- не порос  ли  мохом?
Странно, заработал!
  Застоявшийся аппарат нагревался долго, не пуская на  экран изображение.
Слышался только  поющий на чужом  наречии  женский  голос -- и  холодноватые
слова переводчика:
  --  Всю  жизнь  я  мечтала,  чтобы кто-нибудь полюбил  меня  с  первого
взгляда.  О, какое настанет счастье, думала я. Ждала годы, годы, годы. И вот
наконец это  случилось.  Появился ты  -- и  полюбил меня.  Почему  же  я  не
радуюсь, мой милый, ведь я  тоже полюбила  тебя? Но  были годы, годы,  годы.
Никуда не спрятаться от них, от того, что принесли они -- и что отняли...
  Юлия выключила телевизор  и подошла к окну. Освещенная комната висела в
воздухе за темным стеклом. Там, во дворе, росла одинокая сосна,  и чудилось,
Юлия стоит, не касаясь земли, около этой сосны.
  Егор подошел  и стал  рядом.  В ее влажных волосах запуталась тополиная
пушинка,  и надо было непременно убрать эту пушинку, но  он  не мог решиться
коснуться волос Юлии рукой... и коснулся губами.
  Она откинулась на его плечо и стояла молча. Погас свет.
  И стало темно и черно.  И увидел  Изгнанник очертания полета. В  полете
был  корабль. Он  медленно плыл в черной ночи, сам весь темный и одинокий. И
вдруг  вспыхнул огонь  на  его  борту.  И еще один.  И  другой!.. Потянулась
цепочка  огней...  и  еще  немного осталось... о Господи,  о  милая!..  Вот,
наконец-то.  Венок  огней,  венок счастья  плывет по волнам  небесной  реки!
Трижды вспыхнул он и погас, и выдохнул Изгнанник самое ласковое слово, какое
выучил на Земле:
  -- Ты моя травинка. Ты моя травиночка!..
  * * *
  Когда Егор  вошел в лабораторию,  Наташа посмотрела на него с привычной
робостью -- и вдруг ласково улыбнулась.
  -- Наташа, а ведь  я никогда не  видел,  как вы улыбаетесь, -- удивился
Егор.
  -- Я в ответ, -- сказала она.
  -- Намек понял...-- Егор стиснул зубы, пытаясь остановить шалую улыбку,
но не смог.
  Натуша,  рассмеявшись, пошла  к грядкам,  а Егор достал мнемограф. Надо
все-таки расшифровать вчерашнюю запись. А Дубов никогда и не узнает, что его
"сновидение"  записано.  Можно   обозначить  пленку   какой-то   вымышленной
фамилией,  и  потом,  когда  Егора Белого  здесь  уже  не будет,  никому  не
догадаться, чью это  память разбудил аромат трав. Егор не скажет, не успеет.
Сегодня  ночью он принял сигнал: близок отлет. Чем же еще, как  не сигналом,
могло быть это видение корабля, вспыхивающего радостными огнями? Три вспышки
-- три дня, все правильно. Скоро, скоро!
  Скоро... Почему же не почувствовал Изгнанник привычной  радости? Почему
ощутил он внезапную тоску, подобную выстрелу в спину? Осталось так мало -- и
перед разлукой  встретить ее. О Боже, ведь могла она появиться раньше, могла
годы и  годы быть рядом, утешая его, утишая тоску по Дел аварии, по Другому.
У него  никогда не было ни жены,  ни женщины, о которой стоило бы  вспомнить
через неделю после разлуки. Как же он  был одинок всю земную жизнь, и только
на исходе ее... Да. конечно, он полюбил Юлию сразу, с первого мгновения, как
увидел, но, никогда не  зная любви, принял  ее за ненависть.  Это  ведь  так
близко!  И  Юлия  --  тоже. "Милая, благодарю  тебя.  Если  бы  не  ты,  еще
неизвестно, принял бы я сигнал или нет. В этот миг открылась моя душа..." Но
что  же  теперь делать? Страшно потерять Юлию, но  и представить невозможно,
что он останется здесь. Этого  не пережить! Но... нет, нет, пусть лучше Юлия
по-прежнему ненавидит Егора. Это ведь так близко!
  Он зажмурился. Ее глаза смотрели на него, как вчера. Время, беги. Лети!
Спешите, дни, уходите скорее!
  Наташа, с испугом поглядывая  на Белого, которого словно бы подменили в
минуту, тихонько вышла, столкнувшись с Голавлевым.
  Небрежно улыбнувшись, он прикрыл за Наташей дверь и тотчас взял Егора в
оборот:
  -- Признавайтесь, что вы сделали с Дубовым? Егор хмуро пожал плечами.
  -- Ну не вы, конечно, а ваши травы. Поверьте, я его не первый год знаю,
но был уверен, что такое  сукно только  моль пробьет. А тут  мне показалось,
что после этого сеанса он  вообще  будет считать делом своей жизни не только
обязательно  добиться  строительства  завода  на   Обимуре,   но  уничтожить
Экспериментальный Отдел вообще,  а вашу лабораторию в  первую очередь.  И он
своего добьется, поверьте, у него такая "волосатая рука" на самом верху...
  -- Но  мне показалось,  что  у Михаила Афанасьевича  другое  мнение. Он
все-таки председатель комиссии.
  -- .А кто,  скажите, принимает всерьез Антонова и его благотворительную
комиссию?  Так,  дань  времени, глас народа и  прочее. Но  ведь никто там не
сомневается в  необходимости завода. Сколько может Обимурская область висеть
на шее у страны, жить на привозных удобрениях? Правда, почему-то забывается,
что  вашей  территории понадобится лишь  12  процентов  продукции, остальное
пойдет по другим областям.  И почвы, кстати,  здесь кислые, урожай повысится
только в первые годы, а потом они начнут  закисляться -- у нас  же удобрения
вносят без меры! Чтобы восстановить их, произвестковать, потребуется столько
времени, усилий!  Так что  финансового  выигрыша  от завода никакого, скорее
наоборот. А загрязнение  среды?  Даже  в  проекте заложено  20  тысяч  кубов
сточных вод в сутки, 1200 тонн в год твердых веществ аммиака и прочей дряни,
которая  будет  уходить  в  воздух.  Оборачиваемость   штилей  --  всего  45
процентов.  Представляете?..   А  ущерб,  который  будет   нанесен  Обимуру,
уникальным  нерестилищам? Лесам?  И  как непременное  условие -- уничтожение
плантаций совхоза, полей Отдела?..-- кипятился Голавлев, будто Егор спорил с
ним.
  -- Что-то я запутался,--  откровенно сказал тот.--  Передо мной вы одно
поете, а вчера, кажется, поддерживали Дубова.
  -- Ну, -- замялся Голавлев,-- я, конечно, готов стать на защиту Отдела.
Но поймите и меня, журналиста.  Главное  мне  --  крепкий материал.  Сейчас,
когда  решен  вопрос  о  закрытии  ЦБК  на  Байкале,  когда  остановили  эту
фантасмагорию с поворотом северных рек, такая статья, что называется, попала
бы  в струю.  Но она  должна  быть сногсшибательной! Эффектной! С изюминкой.
Короче, дайте мне запись опыта с Дубовым -- и  я попытаюсь защитить и Отдел,
и совхоз, и Обимур, в конце концов.
  -- Дубов отказался рассказать мне, что он видел. Голавлев усмехнулся:
  -- Но я-то  не Дубов! Я-то знаю про мнемограф. Я-то слежу за прессой, в
том числе и зарубежной. Дайте запись.
  -- Нет,  не могу без  его  согласия. Неудобно. Если вы  договоритесь  с
ним...
  --  Да вы сами рубите сук,  на котором сидите,-- с сожалением посмотрел
на Егора Голавлев.-- Я ведь не собираюсь его  шантажировать. Мне нужен живой
пример вашей работы! Черт, я бы из этого материала конфетку сделал...
  --   Так  сделайте  конфетку  из  своего  собственного  материала,   --
насмешливо предложил Егор. -- Вам-то кто мешает принять участие в опыте? Еще
и эффектней получится. Специальный корреспондент все-таки.
  Голавлев запнулся.  Он  словно бы  растерялся. Но тут  уж не растерялся
Егор. Будто толкал его кто-то под руку! И не успел журналист опомниться, как
уже сидел  в  "камере"  с  датчиками  на голове, а  Егор  торопливо подбирал
"букет".  Приборы  показывали,   что  лесные  травы  антипатичны  Голавлеву.
"Похоже, отпетый горожанин",--  подумал  Егор,  добавляя садовых  нейтралов.
Наконец  он   поставил  сосуд  с  "букетом"  напротив  Голавлева  и  включил
мнемограф...

  ...Обычно  во  время опыта Егор  старался не смотреть на лицо того, кто
дремал в кресле,-- неловко было,  будто подсматривал тайное. Но от Голавлева
глаз не мог  отвести. "Его сновидение -- будто портрет Дориана  Грея. Но что
изобличает оно?"
  -- Сова! -- выкрикнул вдруг Голавлев и прикусил губу.
  Травы увяли, опыт закончился. Егор осторожно снял датчики, но Голавлев,
казалось, еще дремал, сцепив зубы так, что челюсти напряглись.  Внезапно  он
вскочил. Глаза его были красны.
  --  Да,  это  впечатляет,--  невнятно выговорил он.--  Прошу вас...-- И
сорвался на крик: -- Немедленно отдайте мне пленку! Слышите? Немедленно!
  * * *
  На счастье, в лабораторию  заглянул захлопотанный Никифоров и торопливо
позвал Голавлева:
  --  Я сейчас везу Дмитрия Никитича к директору совхоза,  а вы, кажется,
хотели присутствовать при этой встрече? Тогда идемте скорее.
  Голавлев вышел молча, не глядя на Егора.
  "Ничего себе! Такого я еще не видел. Они что, сговорились с Дубовым?"
  За дверью  снова  зазвучали  шаги. Егор поймал  себя на  том,  что  ему
хочется  запереться, но подумал вдруг: "А если это  Юлия?  Нет,  она  всегда
летит, а тут тяжелая, медлительная поступь. Дубов, что ли?"
  -- Здравствуйте, Егор Михайлович! -- сказал Антонов.
  --  Слава Богу, что это вы! -- воскликнул Егор от  всей души, и Антонов
рассмеялся:
  --  До  чего  искренне  это у  вас  прозвучало!  Что, мои спутники  вас
доконали?
  -- Не то чтобы,  но... довольно странные они люди. Вернее, стали такими
после сеансов.
  -- А еще вернее,  перестали свои странности таить от других  и от себя.
Чем-то вы их крепко зацепили.
  -- Да. И, честно говоря, мне даже расхотелось расшифровывать их записи.
Неловко становиться обладателем  каких-то постыдных вековых тайн  -- видимо,
дело именно в этом.
  -- Вот как? Значит, и Голавлев хотел сохранить тайну?
  -- Хотел --  не  то  слово. Он  чуть  не вырвал  у меня пленку! Антонов
покачал головой, спросил:
  -- Вы когда-нибудь записывали Юлию?
  --  Нет,-- мрачно  ответил  Егор.-- Еще  когда  начинал  опыты, однажды
предложил  ей.  Отказалась категорически!  Мало  того,  высмеяла так, что...
Кстати, она говорила, будто вы хотите попробовать?
  -- Когда  же  она успела вам  сообщить?  -- удивился Антонов.-- Ушла от
меня вчера очень поздно, сегодня ее еще не было...
  Егора зазнобило.
  --  А,  по  телефону!  --торопливо  сказал  Антонов.--  Впрочем,  я  не
настаиваю на опыте. Хотя было бы очень интересно!
  -- Да  ради  Бога! --  пригласил Егор,  вынимая  пленку  Голавлева.  --
Садитесь вот сюда. А я пока подберу для вас "букет".
  Он ходил меж гряд, а травы так и льнули к рукам.
  -- Как  вы это делаете?  -- перегнулся  через  ручку кресла  Антонов.--
Откуда вы знаете, какие нужны травы?
  -- Я не знаю,-- честно сказал Егор.-- Я это чувствую.
  -- И что же мне подходит? Одолень-трава? Петров-крест? Разрыв-трава?
  -- Вы читали старые травники?
  -- Конечно! И был в свое  время страшно  огорчен, узнав, что каждое  из
этих  волшебных  былий  имеет  совершенно  обыкновенное латинское  название.
Опусти Сон-траву  в полночь  в ключевую воду -- оживет.  А ведь Сон-трава --
это Vi catia Vulgari , сонуля, дремлик по-нашему. Прострел,  зелье  ловцов и
охотников,--  лютик,  Aco itum Gycoctorum. Легендарный Плакун, что пророс из
слез Пречистой Девы,-- Hy ericum A cyro ...
  --  Кстати, Плакуном называют  не  только  зверобой луговой,-- возразил
Егор.-- Некоторые считают,  что это  кипрей малиновый,  иван-чай,  E ilo ium
A qu ti folium, другие называют так дикий василек -- дубильник, подбережник,
твердяк, кровавицу, вербу-траву -- то есть Zitrum  alicaria.
  -- А  вы  сами  который  их этих "плакунов"  предпочитаете?-- улыбнулся
Антонов.
  --  Я  предпочитаю  Плакун-траву,-- твердо сказал  Егор.-- Тот  Плакун,
который плакал много, да выплакал мало...
  -- Плакун, Плакун!  Не катись твоя слеза по  чистому полю, не разносись
твой вой по синему морю! -- подхватил Антонов.-- Будь ты страшен злым бесам,
полубесам, старым ведьмам  киевским. А не  будет  тебе покорища, утопи  их в
слезах, а убегут от твоего позорища, замкни их в ямы преисподние...
  -- Будь мое слово при тебе крепко и твердо век веков, -- закончил Егор,
и ему показалось, что они в чем-то поклялись друг другу.
  --  Крепко и твердо...-- повторил  Антонов. -- А мы  пользуем зверобоем
при язве желудка, настоем  диких  васильков --  при болезнях глаз,  но самое
главное,  исконное свойство  Плакун-травы неведомо  нам.  Мы  потеряли некое
связующее звено между использованием травы -- и ее целительной силой.
  -- Между всем этим было слово,-- молвил Егор.
  -- Да, слово. Вещий причет! К каждой травинке  -- слово свое, как будто
ключ  к  ее душе. Нет, наши предки-славяне,  язычники,  обожествляли явления
природы  не  потому,  что  боялись  их  или  пытались  как-то  объяснить  их
происхождение. Это слишком примитивно! Тот, кто придумал эту догму, не верил
в силу духа человеческого.  И не в том дело даже, что древние были такими уж
антропоморфистами. В каждом  явлении  природы они  видели  -- обладали даром
видеть,  породнив  сердце со стихиями!  -- такую же душу, какую  имели сами.
Душа облака, душа травы, душа грозы...  Но этого мало, они умели говорить  с
природой.  Кто  знает,  может  быть, первым  собеседником  человека  был  не
соплеменник его, а река, лес, небо.  Лес учил  его шепоту, река -- лжи, гром
-- угрозам.  Разве удивительно, что наш предок мог попросить совета и помощи
у травы? Он даже мог уговорить боль, потому что она  -- тоже живое существо,
у  нее  есть  имя: Невея, Бледнуха,  Трясавица,  она тоже способна  услышать
Слово.  Как, почему мы утратили  этот вещий  дар? А может быть, человек  был
наказан --  подобно  тому вещему  травознаю, которого покарал Господь за то,
что не одну подмогу творил людям, но и пагубу? И ослепли люди,  и оглохли, и
онемели.  Все  меньше  и  меньше оставалось тех,  кто владел  еще заговорным
словом  древним  --  пусть искаженным  временем, но искренним,  от  сердца к
сердцу идущим. Все меньше  остается  душ,  где оно  могло бы прорасти. Слово
разбивается  о  броню  --  и  само  же броней сковывает. Больно, больно  мне
слышать слово  нынешнее -- бесчувственное, легкое, что пустой  орех, который
катится  гремя по  свету.  Обречены  мы собирать  обманки  трескучие  вместо
жар-цвета -- и обманывать себя и других. Мы забыли, забыли себя. А забыть --
все равно что умереть. Ну как тут не застонать: кому повем печаль  мою, кого
призову к рыданью?..
  Антонов сгорбился, замолчал. Улыбнулся виновато:
  -- Ну вот, а теперь мне бы если не Одолень-травы,  то хоть элементарной
валерианы -- желательно в составе валокордина. Не найдется?
  -- Сейчас,-- тихо сказал Егор, придвигая к Антонову "букет" и торопливо
подключая датчики.-- Расслабьтесь, закройте глаза. Сейчас все пройдет.
  Он включил мнемограф.
  Антонов  откинул голову. Черты лица  его, только что  скованные  болью,
разгладились.  Он слегка  улыбнулся.  Прямые  брови приподнялись,  словно  в
изумлении.  Какая-то  дума  дремала  на   высоком  лбу.  Страх,  покорность,
насмешка, нежность сменялись и трепетали в чертах его лица...
  Вдруг Егор заметил, что третий датчик на  левом  виске  отошел.  Должно
быть,  потому,  что лицо Антонова покрылось капельками  пота. Егор осторожно
приподнял датчик,  протер  ф