ался Виштаспа - непривычно суетливый, чем-то  обеспокоенный.  Он
поглядел царю в глаза. По лицу Куруша прошла тень - и слабого отблеска  не
осталось  на   нем   от   недавнего   благодушия,   умиления,   внутренней
размягченности.
     Царь перешагнул через рукоять заступа и двинулся навстречу сатрапу.
     На краю бассейна виднелся ряд сырых глиняных плиток.  Куруш  наступил
на них и прошел дальше, не оглядываясь. И не заметил  даже,  что  раздавил
своей ногою ту самую надпись, которую собирался высечь на  скале.  Сирийцы
выставили пластинки сушить на ветру, с тем, чтобы после обжечь...
     Виштаспа - негромко:
     - Умер вождь саков аранхских.
     Куруш закусил губу. Строгий,  задумчивый,  он  поднялся  на  террасу,
кивнул:
     - Воды.
     Рабы вскочили с корточек - один с кувшином, другой  с  медным  тазом,
третий с льняным полотенцем через плечо.
     Хмуря косматые брови, царь мыл руки, запачканные  землей,  -  мыл  не
спеша,  деловито,  сосредоточенно,  тщательно  снимая  с   пальцев   следы
"религиозной праведности". Так мясник, готовясь к резне, заботливо очищает
ладони от грязи, чтобы затем забрызгать их кровью.
     ...Михр-Бидад хрипло вскрикнул и растянулся во весь  рост  у  царских
ног. Он измучился, изнемог, был чуть жив от утомления.
     - Встань, - приказал царь. - Устал?
     - Э, отец-государь! - всхлипнул гонец. - Что для персидского  молодца
усталость? Бе! Усталость - отдых, когда служишь доброму повелителю. Я ради
тебя... Заставишь умереть - умру, заставишь воскреснуть - воскресну!
     Куруш с любопытством пригляделся к Михр-Бидаду.
     - Ага, - промолвил он одобрительно. - Хм. Это - хорошо... Отчего умер
вождь?
     - На охоте погиб, отец-государь.
     - Ага-а. Хм... - Куруш покрутил в руке обломанный наконечник  сакской
стрелы. - Правда, что саки разрубают покойных на куски, варят  в  котле  и
едят, как баранину?
     - Не могу знать, отец-государь.  Слышал,  будто  они  едят  храбрецов
погибших, но видеть не приходилось. Наверное, правда. Чего не дождешься от
этих двуногих зверей?
     - Да, - подтвердил Виштаспа. - Дикий народ.
     Куруш внимательно посмотрел на родича и сказал  -  скорей  себе,  чем
сатрапу:
     - Ну, не столь важно, как саки погребли вождя - в яму затолкали или в
брюхо. Главное - он умер.
     Царь небрежно кинул через плечо бронзовый наконечник.
     Раздумчиво помахал второй частью стрелы - оперенной тростинкой.
     - И это уже не главное.
     Он сделал несколько шагов по ковру. Остановился у ступеней, ведущих с
высокой террасы вниз, в темный провал густо  затененного  двора.  Устремил
пристальный взор на лиловеющий вдалеке горный хребет.
     Вода и камень. Снег и облака. И тысячи длинных дорог. Никто не знает,
где они берут начало, никто не ведает, куда они ведут. Узнать бы, дойти до
предела, скрытого в тумане. И утвердиться там, у предела.
     ...Где-то к востоку от Каспия, к западу от  Небесных  гор,  кочуют  в
голодных песках Турана сакские племена. Какое дело сакам до Куруша,  какое
дело Курушу до бедных саков? Земля, земля. Как просторна,  земля,  ты  для
малых, как тесна ты, земля для великих.
     Куруш постучал ногтем по оперенной тростинке - по концу,  где  должен
торчать наконечник:
     - Главное - теперь, теперь кто будет у них вождем?



                       СКАЗАНИЕ ТРЕТЬЕ. КРЕЧЕТ И МЫШЬ

     Саки, часто меняясь, несли Белого отца на шкуре убитой им хищницы.
     Шли цепочкой, ведя коней в поводу.  И  тишина  скорбного  шествия  не
нарушалась ничем, кроме глухого топота человеческих ног и лошадиных копыт.
На краю чангалы навстречу охотникам бросились женщины, пойма задрожала  от
горестных причитаний. Девушки расплетали косы. Старухи  раздирали  ногтями
морщинистые груди.
     Томруз не показывалась.  Она  ждала  мужа  дома,  в  стане  у  речной
излучины.
     Спаргапа плелся позади всех.  Слезы,  струясь  по  измученному  лицу,
скапливались в уголке перекошенного рта и стекали на голый подбородок.
     Сколько помнил  себя  Спаргапа,  он  видел,  чувствовал  рядом  отца.
Думалось, так будет вечно. Но отца уже нет. Не вернется старик, не погонит
к табуну темной ночью, не потреплет за ухо.
     Горькая нелепость. Все равно, что с вечера лечь здоровым и  целым,  а
утром проснуться вовсе без рук, будто никогда не имел их. Или  скакать  по
пустыне с водой для умирающих от  жажды  детей  и,  добравшись  до  места,
обнаружить, что бурдюк пуст...
     Он взошел на вершину кургана, где молился вчера старый вождь.
     Невдалеке,  на  берегу  узкого  озера,  образовавшегося  из  старицы,
пестрели, выстроившись в ряд, полосатые шатры и  крытые  повозки  кочевого
стана. Виднелась глинобитная стена  загона.  Луговина  между  палатками  и
подступавшими  из  пустыни  барханами  была  забита  людьми,  как  стоящий
поблизости загон - голодными овцами. Овец в  суматохе  забыли  выгнать  на
пастбище.
     Крики, стоны, плач. Эх, отец! Спаргапа судорожно вздохнул.
     ...На ветке ядовитой триходесмы задергала хвостом трясогузка. Глаза у
юнца прояснились. Слезы испарились чуть ли не в одно мгновение. В  лощине,
тянувшейся из дюн и огибавшей подножье кургана, мелькнуло красное пятно.
     Райада!
     Он сбежал по склону с такой стремительностью, что едва не перескочил,
как антилопа, рытвину поверху.
     Райада, казалось, не замечала Спаргапы.
     Откинув голову назад, выпятив грудь далеко вперед,  слегка  повиливая
плечами, игриво покачиваясь,  помахивая  прутиком,  она  будто  торопилась
куда-то и ступала быстро-быстро, ставя пятки  близко,  а  носки  -  широко
врозь. На плотном песке, устилавшем овражек,  четко  отпечатывались  следы
босых девичьих ножек.
     - Стой! - крикнул запыхавшийся Спаргапа.
     Она с готовностью - видно, ждала, когда он крикнет,  -  остановилась,
посмотрела насмешливо:
     - Вах! Это ты, храбрый охотник? Много фазанов настрелял, меткач?..
     Спаргапа  смутился.  Когда  и  от  кого  она  успела   узнать?..   Он
пробормотал:
     - Не до фазанов было.
     - А как же! Конечно! Еще бы! Страшно в чангале. От костра, видать, не
отходил?
     Спаргапа чуть не расплакался:
     - И когда ты перестанешь надо мной смеяться?
     - Когда станешь мужчиной, - с улыбкой подзадорила его Райада.
     Спаргапа вспыхнул, как факел:
     - А кто я, по-твоему: дитя грудное?
     У юнца пересохло во рту.
     Он жадно охватил  девушку  потемневшими  глазами.  Всю  -  от  острой
шапочки  и  блестящих,  вымытых   кислым   молоком,   распущенных   волос,
приподнятых у висков бровей, чуточку  раскосых  глаз,  короткого,  немного
вздернутого носа, в меру крупного рта со смуглыми губами - до ловких  ног.
Вобрал в сердце всю Райаду - с ее длинным, до пят, облегающим платьем  без
рукавов и с широким круглым вырезом вокруг шеи, с ниткой  коралловых  бус,
медными браслетами на запястьях и медной  гривной  на  груди  и  и  твердо
сказал:
     - Вот что! Ты выходи за меня замуж, слышишь?
     - За-а-а-муж? - Она прыснула  -  и  захохотала,  всплескивая  руками,
притоптывая ногами, хватаясь за живот, выгибаясь назад. - Замуж - за тебя?
Аха-ха-ха!
     - Дзинь-дзинь-дзинь! - вторя звучному смеху, часто  и  чисто  звенели
мониста при резких сотрясениях девичьего тела.  Тряслись  в  ушах  серьги.
Бренчали у кистей и на щиколотках тройные браслеты с шипами, изображающими
козьи рожки. Золотое кольцо, вдетое в  левую  ноздрю,  вычерчивало  мелкий
огненный зигзаг.
     -  Чего  ты  заливаешься?  -  Спаргапа  сердито  схватил  Райаду   за
золотисто-коричневую руку. - Говори - выйдешь?
     Кожа Райады пахла красным перцем и мятой.
     Райада утихла, вырвалась, хлестнула юношу  прутиком  по  пальцам.  Но
глаза продолжали смеяться.
     - Где Белый отец? Погиб. Будут выбирать нового  предводителя?  Будут.
Ну, и выйду за тебя, если станешь вождем саков аранхских.
     Райада дразняще передернула круглыми  плечами.  Спаргапа  остолбенел,
разинул рот. В это время появился верхом на коне суровый Хугава.
     - Хоу, Спар! Куда ты пропал? Мать ищет.
     - Сейчас, -  досадливо  отмахнулся  Спаргапа  и  вновь  повернулся  к
Райаде. Но она собралась уже уходить. - Спеши домой, малыш, не  потеряйся,
- прошептала она язвительно. - Матушка беспокоится - как бы кот  барханный
не уволок... Ну, я побегу искать ягнят.
     Маленькая,  плотная,  складная,  она   вприпрыжку   умчалась   прочь,
помахивая прутиком и напевая.
     Спаргапа задумчиво смотрел ей вслед.
     "Ну, и выйду за тебя, если станешь вождем саков аранхских..."
     Он вспрыгнул на лошадь и поехал в лагерь.
     - Где ты задержался? - Строгий взор  Томруз  заставил  юнца  опустить
голову. Он топтался в шатре у порога, не зная, что сказать.
     Томруз  сидела  на  верхней  кошме,  уронив  руки   на   колени.   Из
расцарапанных щек на грудь капала кровь. Спаргапа взглянул  исподлобья  на
бледную, за два дня состарившуюся мать, заметил седую прядь, и  ему  опять
захотелось плакать.
     - Был на кургане, чтоб никто... - проговорил он невнятно и показал на
слезы.
     Томруз осуждающе покачала головой.
     - Когда человек - в стороне от всех, и горе у  него  -  снаружи,  это
плохо. Когда человек среди всех, и горе у него - внутри, это хорошо. Учись
мужеству.
     - Ах-вах! - Спаргапа  отчаянно  хлопнул  шапкой  оземь.  -  Заладили:
мужчина, не мужчина... Или у меня косы выросли на  затылке?  Не  гожусь  в
мужчины - пошлите пасти ягнят.
     - Вместе с Райадой, - с грустной усмешкой подсказала мать.
     - При чем тут Райада? - Спаргапа отвернулся.
     - Говорят, сколько не плюйся, лика  луны  не  запачкать.  Спору  нет,
Райада пригожа на вид.  Но  -  в  лике  ли  только  пригожесть?  Золото  -
блестяще, а на что годится, кроме колец? И снег красив, да ноги стынут. Из
Райады не выйдет доброй жены. Никогда.  Запомни:  свяжешься  с  нею  -  не
слезами будешь плакать, а кровью.
     Речь томруз плетью хлестала по открытой, как  свежая  рана,  незрелой
душе юнца.
     - Почему? - спросил он подавленно.
     - Что, если кречет сойдется с мышью? Кречет - сын просторов небесных,
под облака он привык взлетать, парить над пустыней. Мышь -  дочь  глубоких
нор, навеки она привязана к темной пещере. Может ли  жить  жизнью  кречета
мышь? Нет. Бездонное небо - не для подземных тварей. Как их норы, узок  их
мир, ничего им не надо, кроме душных дыр, набитых зернами злаков  степных.
А юный кречет? Сможет ли он жить мышиной жизнью?
     Томруз требовательно, как вчера - отец, смотрела на сына.
     И сын, как человек, только что проснувшийся, удивленно и недоумевающе
смотрел на мать.
     - Может быть, и сможет, - сказала Томруз уничтожающе. - Но тогда  ему
надо выщипать крылья и хвост. Не летать - карабкаться, не дичью питаться -
грызть семена. Понимаешь ли ты свою мать, о Спаргапа?
     - Нет! - В голосе юнца сквозила обида. - Почему ты сравниваешь Райаду
с мерзкой мышью?
     Ух, эти матери!  Вечно  у  них  все  не  так.  Встречалась  на  свете
когда-нибудь мать, что не ворчала на сына? Попадались  где-нибудь  в  мире
матери, которым нравились  бы  подруги  их  сыновей?  Старухи  смотрят  на
девушек, как на ядовитых змей - ох, ужалит  сына,  ох,  высушит  сына,  ох
погубит сына!..
     Томруз устало вздохнула. Боже!  Неужели...  Плохо  матери,  если  сын
глуп.
     Она терпеливо продолжала:
     - У нас, саков, земля и вода, скот и  пастбища,  шатры  и  повозки  -
достояние всех людей. Слышишь? - всех людей.  Так  заведено  исстари.  Нет
моего, есть наше. Ни богатых, ни бедных. При бедности  -  все  бедны,  при
богатстве - все богаты. А вот у соседей - из ста один богат,  а  девяносто
девять для него землю пашут, скот пасут, рубежи стерегут,  жилища  берегут
за постную похлебку.
     Спаргапа - недоверчиво:
     - Разве так бывает?
     - Бывает! И есть во многих местах. В Парсе, например.
     - Но - Райада?..
     - Ты знаешь Фраду, отца Райады?
     - Знаю. Родовой старейшина.
     - Вот Фрада смолоду бродил по  чужим  странам  -  нанимался  охранять
караваны. Ему пришлось побывать в Маде, Парсе, Бабире - он в разных землях
побывал, хитрый Фрада. И насмотрелся  на  всякую  иноземную  всячину.  Это
неплохо - надо видеть мир, понимать соседей. Учиться у  них  хорошему.  Но
Фрада, лукавец, не хорошее, а дурное намерен у нас  привить.  Хочет  стать
одним из ста. Или даже из десяти тысяч. Точно суслик - в нору, тащит он  в
свой шатер все,  что  добудет.  Скот,  принадлежащий  роду,  забрал  себе.
Сородичи пропадают без сытной еды, без теплой одежды зимою.
     - Фрада? - изумился Спаргапа. - Он умный. На советах складно говорит,
всегда со всеми согласен. Всею душою за старших.
     - Эх, Спар! Не верь тому, кто всегда, во всем и  со  всеми  согласен.
Такой человек - себе на уме. Честный не  может  превозносить  что  попало.
Светлое он светлым назовет, темное - темным. И это - по-человечески.
     Что толку кичиться вместительностью котла, если у него в боку - дыра?
Залатай дыру - тогда и хвастайся. Тот, кто и  худое  именует  добрым,  тот
лукав и низок. Он презренный обманщик. И - опасный.  В  угоду  хозяину  он
расхвалит и хворого коня. Поверишь лжецу, сядешь на  полудохлое  животное,
отправишься в путь - и сгинешь в песках. Как ни расписывай больную лошадь,
ей все равно околеть... Такой человек способен продать и предать. И  такой
человек - Фрада.
     - Почему же его не накажут?
     - Не раз укорял наглеца Белый отец. Да проку-то что? Фрада -  крупный
родовой вождь, он сам себе хозяин. Хочет - живет  с  нами,  не  захочет  -
уйдет.
     - Ну и прогнали бы.
     - Стоит одной овце заболеть  чесоткой  -  и  сто  других  овец  отары
покроются язвами. Немало старейшин тянется за Фрадой, защищает отца  твоей
Райады.
     - Но при чем, при чем тут Райада?
     - Тень прямого дерева - пряма, тень кривого дерева крива. От  козы  -
козленок, от овцы - овца. От плохой горы -  плохие  камни,  дочь  пошла  в
отца. Правда, она не хитра, а глупа. Что прикажет родитель, то и делает, а
что делает - не понимает сама. Но это - пока. Придет время - поймет,  тоже
начнет хитрить. Злостно хитрить. Уже и сейчас... Погляди на других девушек
- они выбирают себе женихов не среди сыновей старейшин, а среди  тех,  кто
прост и отважен, не словами -  делами  важен.  Кто  трудолюбив  и  честен.
Райада же... Она ничего не просила взамен своей любви?
     Мать в упор глядела на сына.
     "Ну и выйду за тебя, если..."
     Юный сак прищурился, крепко сжал  зубы,  с  шипением  втянул  воздух,
выпятил полусомкнутые губы. Точно ушибся о камень.
     - К тому же она старше тебя на четыре года  и  уже  знала  мужчин,  -
добила Спаргапу мать.
     - Да?! Оказывается, я  совсем  еще  глупый.  Дурак  я  совсем.  -  Он
подобрал войлочный колпак, нахлобучил до самых бровей. - И вправду,  какой
я мужчина? Ничего не понимаю. Не знаю, что творится на свете.
     - Не горюй, узнаешь, - с горькой усмешкой утешила сына Томруз.
     - Как же быть с Райадой? - Он умоляюще посмотрел матери  в  глаза.  -
Она у меня вот здесь.
     Спаргапа приложил руку к груди.
     - Выдерни стрелу и пользуй рану целебной мазью мужества и терпенья.
     - Ладно! - Спаргапа скрипнул зубами. - Теперь я и смотреть не хочу на
Райаду.
     "Не  надолго  хватит  твоей  бронзовой  твердости,  горячая  душа,  -
сокрушенно  подумала  Томруз.  -  Увидишь  свою  трясогузку  -   все   мои
наставления вылетят из головы. Истину говорят: сердце вожделеющего  -  без
глаз. Чую - распустится юнец. Отец умел его стреноживать, а я  -  нет,  не
сумею. Слаба. Люблю дурачка..."


     Черной тучей вырастали конные отряды в красной пустыне.
     Черной волной перехлестывали через гребни дюн.
     Черными потоками,  извивающимися  в  лощинах,  устремлялись  со  всех
сторон к озеру, у которого разместился главный стан саков аранхских.
     Саки без шума разбивали шатры и шли поклониться праху вождя.
     У озера, плотно охватив его десятками рядов полосатых, белых,  черных
и серых палаток, на дюнах и в пойме возник за три дня войлочный город. Тут
собрались тысячи саков - мужчин, женщин, детей.
     И все ж  то  была  лишь  малая  часть  сакского  народа.  Бесконечное
множество  племен  кочевало,  подобно  тысячным  стаям  рыб  в  море,  или
громадным косякам птиц в небе, по Туранской равнине,  в  сухих  степях  за
рекою Яксарт и в каменистых долинах Памира.
     Белый отец говорил:
     "У нас, в Туране, три корня сакских племен. Мы, хаумаварка, живем  по
Аранхе [Аранха - река Аму-Дарья]. Так? Тиграхауда -  по  Яксарту.  У  моря
Вурукарта [Аральское море] - заречные. Каждый  корень  на  четыре  племени
делится. Племя на два братства дробится. Братство - на четыре рода, род  -
на четыре колена, колено - на четыре семейства разбито.
     А ну, подсчитайте. В колене - один прадед, четыре  деда,  шестнадцать
отцов, шестьдесят четыре сына, двести пятьдесят  шесть  маленьких  внуков.
Взрослых женатых мужчин - восемьдесят  пять;  прибавьте  восемьдесят  пять
женщин. Будет четыреста двадцать шесть.
     Четыре колена в роду - тысяча семьсот четыре человека.
     Четыре рода в братстве - шесть тысяч восемьсот шестнадцать.
     Два братства в племени - тринадцать тысяч шестьсот тридцать два.
     Четыре племени в корне - пятьдесят  четыре  тысячи  пятьсот  двадцать
восемь.
     Три корня в союзе туранских саков - сто шестьдесят три тысячи пятьсот
восемьдесят четыре человека!
     Причем, я считаю,  округленно,  как  раньше  считали.  Нынче  в  иных
племенах по двадцать родов, по тридцать - люди  расплодились.  А  те,  что
обитают в горах и северных степях? А геты и дахи, приставшие к нам?  Велик
сакский народ".
     Бактры и сугды, соседи кочевников, рассказывали:
     - Каждое племя у саков живет  обособленной  жизнью.  Управляется  оно
Советом предводителей братств, родов и колен. Только если грянет война или
другое бедствие  их  постигнет,  объединяются  наездники  под  главенством
одного, самого старшего племени. Того, из которого, как ветви  от  ствола,
отросли все остальные племена.
     Вождем такого древнего племени, первого союзе хаумаварка и был  Белый
отец.
     На краю пустыни, недалеко от кургана, на котором любил сидеть  старый
вождь, саки вырыли глубокую яму.
     Белого отца уложили на шкуру матерой, им же сраженной самки  леопарда
- хищницы, прозванной Пятнистой смертью. Оба,  человек  и  зверь,  пали  в
жестоком поединке: охотник отточенной бронзой взрезал разбойнице  горло  -
она, издыхая, вырвала сердце охотника.
     По правую руку вождя положили копье и длинный  кинжал  -  акинак,  по
левую - щит, лук и колчан, набитый стрелами. Путь в царство теней опасен и
труден, старику понадобится оружие.
     И еще положили в яму, зарезав, трех любимых коней предводителя  -  не
идти же ему пешком в такую даль.
     И еще положили теплую одежду, кошму, попону, свернутый шатер,  связку
волосяных арканов, запас уздечек, седельных  подушек  и  подпруг.  И  трех
убитых рабов, чтоб помогали хозяину в дороге. И трех убитых  рабынь,  чтоб
готовили пищу.
     Могилу перекрыли древесными стволами, хворостом,  снопами  тростника.
Затем каждый сак, роя землю  мечом,  наполнил  ею  шапку  и  высыпал  прах
пустыни на свежую могилу. Каждый сак высыпал  на  могилу  по  одной  шапке
земли, и на краю красного песчаного моря, у великой реки, поднялась гора.
     Саки установили вокруг кургана сотни  трехногих  бронзовых  котлов  с
круторогими литыми козлами по краям и запалили костры. И такой густой  дым
заклубился над Аранхой, что казалось - то ли чангалу по всей реке  охватил
огонь, то ли северный ветер принес тучи, и будет гроза.
     Кровь тысяч жертвенных животных  брызнула  на  вытоптанную  траву.  И
когда в котлах сварилось мясо овец и лошадей, старый Дато взошел на курган
с огромной чашей кобыльего молока.
     По-волчьи, не поворачивая шеи, поглядел Дато направо,  поглядел  Дато
налево, по-волчь