отистых  зарослях!  Сверху  журчит
вода, снизу бурлит вода. Страшен  голос  потоков  ревущих.  Шорох,  треск,
скрип ветвей, хлюпанье дождевых струй. Ни клочка сухой земли.
     "Где, в каких логовищах, прячутся звери в такую  ненастную  ночь?"  -
угрюмо подумал Спаргапа. Он и сам казался  себе  бесприютным  четвероногим
бродягой, отбившимся от волчьей стаи.
     Уныло и у человеческого  жилья.  Дым,  стелющийся  по  мокрой  земле,
жалобное блеяние ягнят, плеск холодной воды... Спаргапа подъехал к  шатрам
Фрады с подветренной стороны, чтоб не учуяли собаки, и крикнул совой.
     На тропе - никого.
     Юноша спешился, подлез под брюхо коня, стремясь хоть немного укрыться
от студеной влаги, изливавшейся ему за шиворот.  Крикнул  вновь.  Скорбный
плач ночной птицы одиноко прокатился по берегу глухо клокотавшего озера.
     Вот и Райада.
     - Чего тебе? - спросила она сердито из-под влажной попоны.
     - Я... ты сказала... - Спаргапа наклонился к ней, стараясь разглядеть
лицо. Она резко отступила, приподняла край попоны и крикнула, задыхаясь от
ветра:
     - Уходи! Видеть не хочу...
     - Райада! Я не виноват. Так уж получилось. Верь, мое сердце, Спаргапа
еще отличится! Тебе не будет стыдно выйти за...
     Сын Томруз со стоном упал на колени, утопив  их  в  жидкой  грязи,  и
зарыдал - горестно, тяжко и безнадежно.
     Он обхватил ей колени. Жар его рук был нестерпим;  чудилось  -  капли
дождя, попадая на них, испаряются. Точно так, как поздней весной  небесная
сырость, достигнув раскаленного песка, тут же отлетает обратно к туче.
     Огонь Спаргаповых рук  хлынул  обжигающей  волной  к  плотным  бедрам
Райады. Она судорожно выгнулась.  Боже!  Бедный  Спар!  Ладно  уж,  ладно.
Ладно! Бери меня, мой Спар.
     Забывшись от возбуждения, она выпустила край попоны. Дождь  нанес  ей
ледяной удар в открытую грудь. Осатанелый ветер за какой-нибудь миг  выдул
из сердца любовь, как тепло из только что ярко пылавшего очага.
     Девушку разом пробрал озноб.  Затряслись  ноги;  дрожь,  окатив  тело
снизу, кинулась в зубы, и они мелко-мелко  застучали.  Райада  опомнилась.
Назад, к  отцу!  Скорей!  Она  с  неожиданной  силой  и  злостью  толкнула
Спаргапу.
     - Ох! И когда я от тебя избавлюсь?
     Дочь Фрады повернулась и убежала, шлепая остроносой обувью по  лужам,
тускло блестевшим, как изрытая глина, при свете  звезд,  мелькавших  среди
изорванных туч.
     Не походили те лужи на прозрачную воду канала Арахту.
     Спар задрал голову, вцепился обеими рукам в мокрые волосы и взвыл  от
острой тоски, темной досады на Райаду, Хугаву, старейшин,  на  весь  белый
свет. Белый? Нет. Он черный. Он черный, как загробный мир.
     Выкрасть Райаду? Наброситься, страшным ударом опрокинуть  в  грязь  -
знай,  гнусная  тварь!  -  скрутить,  изломать,  швырнуть  в  седло,   как
загнанную, издыхающую лису... Но куда ты денешься с нею? Весь Туран  знает
Спаргапу. Найдут. Вернут. Позор.
     Эхо-о-о-ой! Горе. Горе моей голове. Война бы грянула,  что  ли.  Спар
показал бы насмешникам, на что он горазд.
     Юнец вскочил на коня и с надсадным, зовущим,  захлебывающимся  криком
пустился, не разбирая дороги, в глубь пустыни, меж горбатых дюн, угрожающе
затаившихся в ночной темноте.



                      СКАЗАНИЕ ПЯТОЕ. ЖЕНИХ И НЕВЕСТА

     Кто не слыхал о несметных сокровищах Креза, лидийского царя?
     От них и пошла поговорка: "Богат, как Крез".
     Греческий законодатель Солон, устроив  дела  в  Афинах  "к  всеобщему
благополучию", предпринял путешествие на Восток,  чтоб  взглянуть  на  эту
знаменитую личность.
     Плутарх пишет:
     "Подобно тому, как житель внутренних областей, впервые  отправившийся
к побережью, видит в каждой речке море, Солон, очутившись во дворце Креза,
принимал телохранителей и слуг за самого царя -  настолько  был  важен  их
облик, роскошен был их наряд".
     После долгих проволочек эллина допустили к правителю.
     Стремясь  поразить  чужеземца  пышностью  одежд  и  украшений,   Крез
оснастился - как оснащается корабль рядами  весел,  парусами,  канатами  и
якорями - грудой  тончайших  тканей,  золотых  цепей,  диадем,  браслетов,
перстней и гривн; он сиял в радужном свете голубых, зеленых и алых камней,
точно глыба льда, пронизанная лучами солнца.
     Против  ожидания,  Солон  остался  равнодушен   к   блеску   царского
убранства.
     Крез спросил высокомерно:
     - Известен ли тебе человек, более счастливый, чем я?
     - Да, - спокойно ответил Солон. - То афинянин Телл, согражданин  мой.
Он отличался высокой нравственностью, взрастил детей, пользующихся  добрым
именем, и погиб со славою, храбро сражаясь за отчизну.
     - А меня,  -  разгневался  Крез,  -  ты  не  ставишь  в  число  людей
счастливых?
     Солон заявил:
     -  Назвать  человека  счастливым  при  жизни,   пока   он   подвержен
опасностям, - все равно, что провозгласить победителем и увенчать  лаврами
атлета, еще не  закончившего  состязаний.  К  каждому  незаметно  подходит
будущее, полное всяких случайностей.  Кто  может  сказать,  какой  поворот
судьбы нас ждет впереди?
     Рассерженный Крез, как  ни  заступался  за  Солона  баснописец  Эзоп,
находившийся  в  то  время  при  сфардском  дворе,  очень  ясно   намекнул
неучтивому эллину, что не потерпит  больше  его  присутствия  среди  своих
гостей.
     Солон удалился.
     Несколько лет спустя войско Креза успешно продвигавшееся  на  восток,
столкнулось с отрядами перса Куруша. Персам не меньше, чем самим лидийцам,
нравились  одеяния  сфардской  знати.  Им  хотелось  завладеть   сфардским
золотом,   стадами   тонкорунных   овец,   кораблями   ионийских   греков,
подчинявшихся Крезу.
     В битве  у  Галиса  самонадеянный  лидийский  властитель  испил,  как
говорят на  востоке,  осушил  до  дна,  выхлебал  до  капли  горькую  чашу
поражения. Войско  пало.  Царь  попал  в  полон.  Суд  персидских  родовых
старейшин приговорил врага к сожжению.
     Уже была готова куча хвороста, Креза  привязали  к  столбу,  принесли
горящие факелы. Как вдруг сфардец трижды прокричал что было сил:
     - О Солон! О Солон! О Солон!..
     - Кто такой Солон - человек или бог, почему ты к нему одному взываешь
перед смертью? - спросил пленника удивленный Куруш.
     И Крез передал ему речь мудреца из Эллады.
     Задумался Куруш. Да. Судьба  переменчива,  счастье  недолговечно.  Он
вспомнил начало войны против Иштувегу. В  первой  стычке  мады,  соседи  и
кровные родичи персов, нанесли Курушу такой удар,  что  ему  пришлось,  не
оглядываясь, бежать до самой ахеменидской столицы, до каменных Пасаргад.
     ...Может не столько предостережение Солона, сколько желание  прослыть
великодушным,  заручиться  поддержкой  лидийских   сановников,   заставило
победителя даровать побежденному жизнь. Так или иначе,  Крез  благополучно
избежал костра.
     И вот, через семнадцать лет после битвы при Галисе, старый и  хворый,
с видом человека, примирившегося с волей судьбы, сидит молчаливый  Крез  в
ряду приближенных Куруша -  сидит  далеко  от  родины,  в  немилой,  чужой
Варкане, на террасе загородного дворца, принадлежащего сатрапу Виштаспе.
     Здесь и Гау-Барува - толстый рыжебородый перс с плоским рябым  лицом,
круглыми, как у филина, глазами и крючковатым носом,  хищно  нависшим  над
резкой, точно рубец, полоской губ.
     Оспины у него такие  крупные,  что  в  каждую  уместится  по  золотой
монете. На голове - полосатая повязка, оба конца которой свисают на жирную
грудь.  Кисточки  ржавых  бровей  вскинуты  к  вискам,   короткие   пальцы
постукивают по золотому набалдашнику палки.
     Царь искоса и ласкающе взглянул на советника.
     Гау-Барува - родовой вождь, но смолоду не живет по  законам  старины.
Он перешел в разряд служилой знати, близкой к царю, себя и род свой навеки
связал с деспотией. В походе ли, во дворце  ли  -  он  постоянно  рядом  с
Курушем. Никогда не обманет, ни за что не изменит. Верный друг.
     Не таков Утана - чернобородый, приземистый  и  плотный,  словно  бык,
зрелый муж, что расселся подле Гау-Барувы. Утана очень богат.  Богат,  как
Крез. Правда, сокровища Креза давным-давно переселились в казну Куруша,  и
лидиец сейчас нищ, как отшельник. Но так уж принято говорить - богат,  как
Крез... Утана тоже родовой старейшина, но  держится  особняком,  знать  не
хочет никаких правителей. Сам царь, хоть и маленький.
     Он увлечен торговлей. Караваны Утаны ходят на запад, в Тсур и Бабиру,
на восток, в Бактру и Гандхару. Вот и сейчас сто верблюдов Утаны ревут  на
постоялых дворах Задракарты, варканской столицы. Он здесь проездом. Явился
к Виштаспе приветствовать царя  -  узнал  стороной,  что  Куруш  гостит  у
родича-сатрапа.
     Да, горд, а явился. Значит, хоть немного, но боится Куруша. Хорошо.
     Не первый год царствует Куруш. Привык внук Чишпиша за двадцать лет  и
к почтению, и к смирению, к унижению окружающих.  Слушать  хвалу  и  лесть
приближенных для него все равно, что воду пить, есть хлеб, дышать и спать.
Обычное дело, повседневное.
     И все же, думая об Утане, царь не смог  удержаться  от  торжествующей
усмешки. В груди загорелся огонь давно угасшего юношеского тщеславия.
     Эй, люди! Вот - я, а вот - вы. Я один, а вас  много.  Я  стар,  а  вы
молоды, проворны и опасны.
     И все-таки я езжу в колеснице, а вам запрещено в нее садиться.
     И все-таки я ношу пурпурный плащ, а вам запрещено к нему прикасаться.
     И все-таки я иду, куда хочу, а  вам  запрещено  входить  ко  мне  без
доклада.
     И все-таки я говорю, когда хочу, а  вы  сидите,  томитесь,  терпеливо
смотрите мне в глаза и не можете раскрыть рта, пока я не раскрою  свой.  И
не смеете при мне ни чихнуть, ни кашлянуть, ни плюнуть.
     Я - царь.
     Во дворе показался мальчишка в узорчатых шароварах - длинный,  худой,
вертлявый. Должно быть, младший сын или племянник Виштаспы. Он  тащил  под
мышкой медный таз, моток тонкой веревки и короткую палку.
     - Итак, они избрали женщину? -  лениво  спросил  Куруш,  наблюдая  за
мальчишкой.
     - Да! - с готовностью кивнул Гау-Барува.
     Царь снова усмехнулся, но теперь уже холодно, жестковато:
     - Говорят, Томруз хороша. Не лгут?
     - Хороша, - подтвердил  Гау-Барува.  -  Я  беседовал  с  греком,  что
приехал из Милета. Он видел Томруз на совете, очень понравилась.  А  греки
разбираются в женской красоте. Вон каких  пригожих  богинь  вытесывают  из
мрамора.
     Мальчишка привязал один конец бечевки к  палке.  Подпер  палкой  косо
поставленный таз, насыпал на землю пшеницы, взял бечевку за другой  конец,
отошел подальше и спрятался под кустом шиповника.
     В глазах царя зажглась искра угрюмого веселья.
     - Ага! Хм... - Куруш с той же недоброй  усмешкой  пригладил  красную,
свежевыкрашенную хной  курчавую  бороду.  Цвет  хны  напоминал  сукровицу.
Казалось, она широкой полосой текла у царя изо рта.  -  Я,  видно,  голову
потеряю из-за этой Томруз! Ночей не сплю. Не жениться ли мне,  Гау-Барува,
на сакской царице?
     Виштаспа, Утана и Крез переглянулись. Гау-Барува понимающе улыбнулся.
     -  Почему  бы  нет?  -  сказал  с  расстановкой,   врастяжку,   рыжий
придворный. - Женщина в соку, пригожа. Ей нужен муж. К тому ж у  Томруз...
э-э... такое...
     Он приостановился. Стоит ли раскрывать тайный замысел до  конца?  Тут
чужие.
     - Приданое, - подсказал Куруш советнику.
     - Приданое! - воодушевленно подхватил  Гау-Барува.  -  Такое  богатое
приданое. Я женился бы. А ты, Утана?
     - Я? - Утана почесал бровь, густую, как у иного молодца ус. -  Хватит
с меня имеющихся жен. А захочу новую - разве нет на свете другой  женщины,
кроме сорокалетней неумытой сакской бабы? У нас, в Парсе, красивых  невест
хоть отбавляй.
     Царь нахмурился. Проклятый купец. Женить бы тебя на плахе.
     Он представил себе  Иштувегу,  деда  по  матери,  которого,  победив,
заточил на время в темницу, затем отослал на восток  и  приказал  его  там
тайно убить.
     С ехидных губ престарелого мада срывался злорадный смех.
     "Что, внук? - мстительно шептал  Иштувегу.  -  Не  силой  персидского
оружия сразил ты меня, а с помощью самих же мадов, богатых  старейшин,  не
желавших терпеть над собой мою единодержавную власть. Не так ли? А  теперь
и ты,  стремящийся  упорно,  как  голодный  мул  -  к  стойлу,  к  той  же
единодержавной власти, столкнулся со скрытым,  но  мощным,  словно  донное
течение, противодействием персидской родовой верхушки.
     Погоди, однажды темной ночью ловкач  Утана  и  его  друзья  свяжут  и
выдадут внука какому-нибудь удачливому пройдохе,  как  мады  выдали  внуку
деда".
     "Прежде чем он свяжет меня, я его зарежу", - возразил мысленно  Куруш
предку.
     "Не зарежешь! Зарежешь одного из вождей десяти  персидских  племен  -
оставшиеся девять убьют тебя. Они не глупы. Поймут: кто  уничтожил  одного
из их своры, может истребить всех. Так-то, дорогой и любимый внук!  Терпи,
хочешь не хочешь".
     "Я не спущу с Утаны глаз, буду держать его при себе с помощью  всяких
уловок. Знай, мой добрый дед - я приручу строптивого Утану".
     Верный  Гау-Барува  чутко,  как  пес  -  настроение  хозяина,  уловил
недовольство царя Утаной и напустился на добродушного торговца:
     - Ты  умен,  Утана,  однако  себялюбив,  как  женщина!  Судьба  Парсы
нисколько тебя не заботит. Лишь бы Утане благоденствовать, а государство -
хоть  развались.  Неумытая,  говоришь?   Сорокалетняя,   говоришь?   Баба,
говоришь?.. Пусть ей будет сто лет! Пусть мажется  вместо  белил  и  румян
черной грязью! "Какое нам дело  до  прачек  Рея,  чисто  они  стирают  или
нечисто?" Разве речь о самой Томруз?
     К ловушке, которую устроил мальчишка,  подлетела  синица.  Мокроносый
птицелов замер, широко раскрыв рот. Синица, поскакивая  боком,  с  опаской
приближалась к зерну.
     Царь вытянул шею.
     - Не о Томруз речь,  -  продолжал  Гау-Барува.  -  Нужно  обезопасить
восточный рубеж, замирить этих разбойных, вечно голодных саков,  дружбу  с
ними наладить, чтоб не ударили в спину. Понятно?
     Дзанг!.. Юный охотник дернул за веревку. Палка выскочила из-под таза,
таз со звоном упал на землю и прихлопнул синицу. Мальчишка  испустил  визг
ликования и бросился к ловушке.
     Царь откинулся назад,  облегченно  перевел  дух  и  скупо  улыбнулся.
Попалась.
     - А-а, - наивно протянул Утана. - Вот  оно  что.  Ну,  хорошо.  Пусть
государь женится. Только, - Утана обвел присутствующих глуповатым взглядом
и, незаметно для других, подмигнул сонному Крезу, - согласится  ли  Томруз
выйти замуж за чужого царя? Не получилось бы, как  в  пословице:  "В  доме
невесты еще ничего не слышно, а у жениха уже музыка и танцы".
     Птицелов осторожно сунул руку под таз. Пошарил под ним, прикусив губу
от нетерпения, коротко вскрикнул и, торжествуя, извлек из ловушки  добычу,
зажатую в кулаке.
     - Надо  постараться,  чтоб  согласилась!  -  Куруш  выпрямился.  Живо
подтянулись Виштаспа, Крез, Гау-Барува. Утана снял с  лица,  как  повязку,
дурашливое выражение. - Вот и поспособствуешь ты мне в этом  деле,  Утана!
Оставишь караван в Марге [Марг -  ныне  Мары,  город  в  Туркменистане]  и
вместе с Гау-Барувой поедешь за Аранху сватать Томруз.  Думаю,  не  сочтет
мой брат Утана маленькую услугу за тяжкий труд?
     Гау-Барува раскраснелся от удовольствия. Так! Отвертись, гордец.
     Утана, тихий и смирный, прикинул что-то в уме, почесывая левую  бровь
и облизывая  языком  правый  уголок  полураскрытого  рта.  В  разноцветных
глазах, черном и голубом, искрой мелькнула  удачная  мысль.  Он  встряхнул
головой - опять лениво-веселый, довольный собой и жизнью.
     - Оказать услугу тебе  -  великое  счастье,  пресветлый  государь!  Я
готов. Мы с Гау-Барувой завтра же выйдем в путь.
     Помолчав, он добавил, будто между прочим, словно говорил о пустяке:
     - До сих  пор  я  торговал  с  аранхскими  саками  через  посредников
маргских. Они же, чтоб им  пропасть,  обдирают  бедных  персидских  купцов
хлеще истинных грабителей с дороги. Зачем оставлять  караван  в  Марге?  Я
поведу его за Аранху, поскольку выпал  столь  удачный  случай.  Заодно  со
сватовством потягаемся с такими-сякими саками,  посмотрим,  что  из  этого
выйдет...
     И Утана невинными глазами поглядел на царя.
     Гау-Барува застонал  от  ярости.  О  неисправимый!  Но  царь,  против
ожидания Гау-Барувы, был доволен.
     Мальчишка дергал синицу за хвост, стараясь выдрать ей перья.
     Куруш одобрительно покачивал головой. Ага! Это  -  хорошо.  Дело,  им
задуманное, совпало с нуждою Утаны? Очень хорошо. Купец, стремясь  выгодно
сбыть горшки, ловко уладит и сватовство. Крупный караван привлечет  саков,
подкупит и смягчит сердце Томруз.
     - Ай! -  вскрикнул  птицелов.  Синица  не  выдержала,  затрепыхалась,
рванулась изо всех своих крохотных сил и - упорхнула.
     Мальчишка противно заныл.
     Куруш мрачно насупился. Он  отвернулся  от  неудачливого  охотника  и
сказал холодно:
     - Я тоже... я выеду с вами и остановлюсь в Ниссайе.  Чтоб  находиться
поближе к Аранхе.


     Когда могучий тигр  медлительно  и  грозно  выступает  по  охотничьей
тропе, зверем, исполненным силы, кажется и воровато семенящий сзади,  чуть
сбоку, неизменный спутник тигра - желтый  шакал.  Ему  как  бы  передается
частица мощи, исходящей от тигра.  На  него  простирается  доля  страха  и
почтения, с которыми  глядит  трепещущая  чангала  на  полосатого  хозяина
зарослей.
     Но стоит шакалу остаться одному, он сразу же становится самим собой -
мелким  хищником,  грязным,  хитрым,   трусливым   и   злобным   животным,
распространяющим вокруг себя зловоние.
     До гибели Белого отца  Дато  слыл  умным,  спокойным,  рассудительным
стариком, знатоком древних обычаев, человеком  тихим  и  скромным  -  част
света, излучаемого вождем, заметно отражалась на сопровождавшем его всегда
и повсюду невзрачном двойнике.
     Но вот источник  света  погас,  и  перед  саками  предстало  существо
темное, уродливое и дурное, обуреваемое завистью и местью.
     Со дня совета Дато не мог, как  говорится,  ни  спать,  ни  есть,  ни
встать, ни сесть - охал, кряхтел, стонал, ругался,  ворочался  на  пыльном
черном войлоке, исступленно мечтая о войлоке чистом и белом. И так извелся
бедняга, что высох, как труп, зарытый в  песок.  Обманули  Дато.  Обокрали
Дато. Обидели несчастного Дато.
     Однажды,  по  дороге  от  своих  шатров  к  ставке  Томруз,  медленно
взбираясь на плотно слежавшийся бархан, он встретил стрелка Хугаву.
     Трудно было старику подниматься по склону - ноги  заплетаются,  палка
вот-вот вывалится из трясущихся пальцев. Хугава поспешно спрыгнул с коня и
заботливо поддержал Дато под локоть.
     - Не прикасайся ко мне! - остервенело закричал Дато. - Не трогай меня
нечистой рукой. Я вижу на твоей ладони след греха. На ней еще не высох пот
распутной Томруз. Что? Ты еще не устал от объятий  старухи?  Где  совесть?
Прельстился женщиной,  сын  которой  годится  тебе  в  младшие  братья.  О
негодяй! Хочешь рукою Томруз вырвать у меня  власть?  Не  удастся.  Я  все
знаю. Дато не перехитрить. Старая кожа крепка, старая кость тверда. Старую
птицу приманкой не проведешь. Старый бык и  ночью  найдет  путь  в  загон.
Прочь!
     Подобно черепахе, у которой пополам треснул  панцирь,  кое-как  уполз
Дато за гребень бархана.
     Долго  стоял  Хугава  внизу,  одурело  уставившись  в  корявые  следы
свихнувшегося старейшины. Он постучал себя кулаком по виску, стараясь хоть
немного прояснить мозг и, рассеянно взглянув на коня,  бездумно  взобрался
ему на спину.
     В другой раз Дато нежданно-негаданно объявился  перед  женою  Хугавы.
Старших положено уважать. Молодая женщина пригласила белобородого в шатер:
     - Отведайте нашего мяса.
     - Что? Пусть его коршуны жрут! Чтоб я ступил в жилище, где  поселился
блуд? Никогда! Где твои глаза, несчастная? Разве