а  следующее  утро  приступил  к   исполнению   своих
обязанностей, я вручил ему ключ от моего чемодана вместе с описью полудюжины
рубашек и пары шелковых штанов и велел уложить все это  в  карету,  а  также
распорядиться, чтоб запрягали лошадей, - и попросить хозяина принести счет.
     - C'est un garcon de bonne fortune {Этот парень  пользуется  успехом  у
женщин (франц.).}, - сказал хозяин, показывая в  окно  на  полдюжину  девиц,
столпившихся вокруг Ла Флера и очень дружественно с ним  прощавшихся,  в  то
время как кучер выводил из конюшни лошадей. Ла Флер несколько раз  поцеловал
всем девицам руку, трижды вытер глаза и трижды пообещал привезти им всем  из
Рима отпущение грехов.
     - Этого юношу, - сказал хозяин, - любит весь город, и едва ли в Монтрее
есть уголок, где не почувствуют его отсутствия. Единственное его несчастье в
том, - продолжал хозяин, - что "он всегда влюблен". - От души этому  рад,  -
сказал я, - это избавит меня от хлопот класть каждую ночь под  подушку  свои
штаны. - Я сказал это в похвалу не столько Ла Флеру,  сколько  самому  себе,
потому что почти всю  свою  жизнь  был  влюблен  то  в  одну,  то  в  другую
принцессу, и, надеюсь, так будет продолжаться  до  самой  моей  смерти,  ибо
твердо убежден в том, что  если  я  сделаю  когда-нибудь  подлость,  то  это
непременно случится в промежуток между моими увлечениями; пока  продолжается
такое междуцарствие, сердце мое, как я заметил, всегда заперто на ключ, -  я
едва нахожу у себя шестипенсовик, чтобы подать нищему, и потому стараюсь как
можно скорее выйти из этого состояния; когда же  я  снова  воспламеняюсь,  я
снова - весь великодушие  и  доброта  и  охотно  сделаю  все  на  свете  для
кого-нибудь или с кем-нибудь, если только мне поручатся, что в этом не будет
греха.
     - Однако, говоря так, - я, понятно, восхваляю  любовь,  -  а  вовсе  не
себя.


        ^TОТРЫВОК^U

     Город Абдера, несмотря на то что в нем жил Демокрит,  старавшийся  всей
силой своей иронии и насмешки исправить его, был самым гнусным  и  распутным
городом во всей Фракии. Каких только  отравлений,  заговоров  и  убийств,  -
каких поношений и клеветы, каких бесчинств не бывало там днем, - а тем более
ночью.
     И вот, когда дальше идти уже  было  некуда,  случилось,  что  в  Абдере
поставлена была "Андромеда" Еврипида, которая привела в восторг весь  театр;
но из всех пленивших зрителей отрывков ничто так сильно не подействовало  на
их воображение, как те нежные звуки природы, которыми поэт оживил  страстную
речь Персея: _О Эрот, властитель богов и людей_, и  т.  д.  На  другой  день
почти все жители города говорили правильными ямбами, - только и слышно  было
о Персее и о его страстном обращении: "О Эрот, властитель богов и людей",  -
на каждой улице Абдеры, в каждом доме: "О Эрот!  Эрот!"  -  во  всех  устах,
подобно безыскусственным звукам сладостной  мелодии,  непроизвольно  из  них
вырывающейся, - единственно только: "Эрот! Эрот! Властитель богов и  людей".
- Огонь вспыхнул  -  и  весь  город,  подобно  сердцу  отдельного  человека,
отверзся для Любви.
     Ни один аптекарь не мог продать ни крупинки  чемерицы  -  ни  у  одного
оружейного мастера не  лежало  сердце  ковать  орудия  смерти.  -  Дружба  и
Добродетель встречались друг с другом и целовались на улице  -  золотой  век
вернулся и почил над городом Абдерой  -  все  абдериты  достали  пастушеские
свирели, а абдеритки, отложив свою пурпурную  ткань,  целомудренно  садились
слушать песню. -
     Сделать это, - гласит  Отрывок,  -  в  силах  был  лишь  тот  бог,  чье
владычество простирается от неба до земли и даже до морских глубин.


        ^TМОНТРЕЙ^U

     Когда уже  все  готово  к  отъезду  и  каждая  статья  счета  гостиницы
обсуждена и оплачена, вам всегда приходится, если  вы  не  очень  раздражены
этой процедурой, уладить возле дверей, перед тем как вы сядете в карету, еще
одно дело - с сыновьями и дочерьми бедности, которые вас обступают.  Никогда
не говорите: "Пусть убираются к черту", - ведь это значит посылать в  тяжкий
путь нескольких несчастных, которые и без того довольно страдали.  Я  всегда
предпочитал взять в горсть несколько су и посоветовал бы каждому благородно-
му  путешественнику  последовать  моему  примеру;  он  может  обойтись   без
подробной записи, по каким соображениям он роздал  свои  деньги  -  все  это
будет зачтено ему в другом месте.
     Что касается меня, то никто не дает  так  мало,  как  я;  ведь  лишь  у
немногих из тех, кого я знаю, такая скудная мошна. Все-таки,  поскольку  это
был первый мой публичный акт благотворительности во  Франции,  я  отнесся  к
нему с большим вниманием.
     - Увы! - сказал я, - у меня всего-навсего восемь су, - я раскрыл руку и
показал деньги, - а здесь на них рассчитывают восемь бедных мужчин и  восемь
бедных женщин.
     Бедный оборванец без рубахи  немедленно  взял  назад  свое  притязание,
выступив на два шага из круга и сделав поклон в знак отказа от  своей  доли.
Если бы весь партер закричал в один голос:  Place  aux  dames  {Место  дамам
(франц.).}, это и наполовину не выразило бы чувства уважения к слабому полу,
которое заключено было в жесте бедняка.
     Праведный боже! По каким мудрым основаниям устроил  ты,  чтобы  крайняя
степень нищеты и изысканная вежливость, которые в  таком  разладе  в  других
странах, нашли здесь дорогу к согласию?
     - Я все-таки подарил ему одно су просто за  его  politesse  {Вежливость
(франц.).}.
     Подвижный паренек крошечного роста, стоявший в круге как  раз  напротив
меня, сунул под мышку какой-то предмет, когда-то бывший шляпой,  вытащил  из
кармана табакерку и щедро предложил по щепотке соседям направо и налево: дар
был настолько внушителен, что те из скромности отказались. -  Бедный  карлик
проявил, однако, настойчивость: - Prenez-en - prenez  {Берите  же  -  берите
(франц.).}, - сказал он, приветливо им кивнув, но глядя  в  другую  сторону;
тогда  каждый  из  них  взял  по  щепотке.  -  Жаль,  если  твоя   табакерка
когда-нибудь опустеет, - сказал я про себя и положил в нее  два  су,  -  но,
чтобы повысить их ценность, сам взял при этом из нее  небольшую  щепотку.  -
Бедняга почувствовал вес второго одолжения сильнее, чем вес первого, - им  я
оказал ему честь - первое же было только милостыней - и он поблагодарил меня
за него земным поклоном.
     - Вот! - сказал я старому однорукому солдату, участвовавшему в  походах
и до смерти измученному на службе отечеству, - вот тебе два су.  -  Vive  le
Roi! {Да здравствует король! (франц.).} - отвечал старый вояка.
     После этого у меня осталось только три су. Одно  я  отдал  просто  pour
l'amour de Dieu {Ради бога (франц.).}, так как на этом основании его у  меня
попросили. - У бедной женщины было вывихнуто бедро, и  потому  ей  и  нельзя
было подать по каким-нибудь другим соображениям.
     - Mon cher et tres charitable Monsieur {Дорогой и  милостивый  господин
(франц.).}. - На это ничего не возразишь, - сказал я.
     - Му Lord Anglais {Милорд английский (франц.).}, - самый звук этих слов
стоил денег - и я отдал за него _мое последнее су_.  Но  в  пылу  раздачи  я
проглядел  одного  pauvre  honteux  {Застенчивого  бедняка  (франц.).},  для
которого некому было попросить су и который, я уверен, скорее погиб бы,  чем
попросил для себя сам. Он стоял возле кареты, немного в  стороне  от  кружка
обступивших  меня  нищих  и  вытирал  слезу  на  лице,  видевшем,  как   мне
показалось, лучшие дни. - Праведный боже! - сказал я, - а у меня не осталось
для него ни одного су. - Да ведь у тебя их тысяча! -  громко  закричали  все
зашевелившиеся во мне силы природы, - и вот я дал ему - не важно, сколько  -
теперь мне стыдно сказать, _как много_, - а тогда было стыдно подумать,  как
мало.  Таким  образом,  если  читатель   способен   составить   какое-нибудь
представление о моем тогдашнем состоянии, то, пользуясь этими двумя твердыми
отправными точками, он может отгадать величину моего подаяния с точностью до
одного или двух ливров.
     Для остальных у меня не нашлось ничего, кроме Dieu vous benisse.  -  Et
le bon Dieu vous benisse  encore  {Да  благословит  вас  бог.  -  И  вас  да
благословит господь бог (франц.).}, - сказали старый солдат, карлик и пр. Но
pauvre honteux ничего не в силах был сказать - он достал  маленький  носовой
платок и, отвернувшись, вытер глаза - и мне показалось,  что  он  благодарен
мне больше, чем все остальные.


        ^TБИДЕ^U

     Устроив все эти маленькие  дела,  я  сел  в  почтовую  карету  с  таким
удовольствием, как еще никогда в жизни не садился в почтовые  кареты,  а  Ла
Флер,  закинув  один  огромный  ботфорт  на  правый  бок  маленького  _биде_
{Почтовая лошадь. - Л. Стерн.}, другую же свесив с левого бока (ног его я  в
расчет не принимаю), поскакал  передо  мной  легким  галопом,  счастливый  и
статный, как принц. -
     - Но что такое счастье! что такое величие на пестрой  сцене  жизни!  Не
проехали мы и одного лье, как галоп Ла Флера внезапно был остановлен мертвым
ослом - его лошадка не пожелала пройти мимо трупа  -  между  нею  и  седоком
завязался спор, и бедный парень первым же взмахом ее копыт был  выброшен  из
своих ботфорт.
     Ла Флер перенес свое падение, как истый француз-христианин,  сказав  по
его поводу всего-навсего: Diable! - он мигом встал и снова навалился  верхом
на свою лошадку, принявшись колотить ее так,  как  будто  под  ним  был  его
барабан.
     Лошадка метнулась от одного края дороги к другому  -  потом  обратно  -
туда-сюда, словом, готова была идти куда  угодно,  Только  не  мимо  павшего
осла. - Ла Флер настаивал на своем - и лошадка его сбросила.
     - Что случилось с твоим конем, Ла Флер? -  спросил  я.  -  Monsieur,  -
сказал он, - c'est un cheval le plus opiniatre du monde {Сударь,  это  самая
упрямая лошадь на свете (франц.).}. - Ну, если это  такая  упрямая  скотина,
так пусть себе идет, куда знает, - отвечал я. После этого Ла  Флер  отпустил
коня, хорошенько стегнув его, а тот поймал меня на  слове  и  во  весь  опор
помчался назад в Монтрей. - Peste! - сказал Ла Флер.
     Не будет mal-a-propos {Некстати (франц.).} заметить здесь, что, хотя Ла
Флер прибегнул в этой  передряге  только  к  двум  восклицаниям,  а  именно:
Diable! и Peste! - однако во французском языке их  существует  три;  подобно
положительной, сравнительной и превосходной степеням, то  или  иное  из  них
употребляется в жизни при каждом неожиданном стечении обстоятельств.
     Le Diable! - первая - положительная  степень  -  употребляется  главным
образом при обыкновенных  душевных  движениях,  когда  что-нибудь  случается
вопреки нашим  ожиданиям  -  например,  когда  при  игре  в  кости  выпадает
одинаковое число очков, - когда вас, как Ла Флера, сбрасывает лошадь, и  так
далее. - Наставление мужу рогов по этой же причине всегда вызывает  возглас:
Le Diable!
     Но если неожиданная случайность заключает в себе нечто вызывающее,  как
это было, когда лошадка бросилась наутек,  оставив  опешившего  Ла  Флера  в
ботфортах, - это уж вторая степень.
     Тогда говорят: Peste!
     Что же касается третьей -
     - Но здесь сердце мое  сжимается  от  жалости  и  сочувствия,  когда  я
раздумываю, как тяжек должен быть уд ел столь  утонченного  народа  и  какие
горькие страдания должен  был  он  претерпеть,  чтобы  быть  вынужденным  ее
употреблять. -
     Вкладывайте мне в уста, о  силы,  оделяющие  язык  наш  красноречием  в
несчастии! - что бы ни выпало на мою долю, - вкладывайте  мне  в  уста  одни
лишь пристойные  слова  для  выражения  моих  чувств,  и  я  дам  волю  моим
естественным порывам.
     - Но так как подобные слова были не в  ходу  во  Франции,  то  я  решил
принимать каждую приключившуюся со мной беду  молча,  не  отзываясь  на  нее
никаким восклицанием.
     Ла Флер, такого договора  с  собой  не  заключавший,  провожал  упрямую
лошадь глазами, пока не потерял ее из виду, - после  чего  предоставляю  вам
самим догадаться, если угодно, каким словцом заключил он всю эту передрягу.
     Так как не могло быть и речи о том, чтобы Ла Флеру в ботфортах  гнаться
за напуганной лошадью, то мне оставалось только взять его  или  на  запятки,
или в карету. -
     Я предпочел последнее, и в полчаса мы  доехали  до  почтового  двора  в
Нанпоне.


        ^TМЕРТВЫЙ ОСЕЛ^U

        ^TНАНПОН^U

     - А это, - сказал он, складывая хлебные корки в  свою  котомку,  -  это
составило бы твою долю, если бы ты был жив и мог ее разделить со мной. -  По
тону, каким это было сказано, я подумал, что он обращается к своему ребенку;
но он обращался к своему ослу, тому самому ослу, труп которого мы видели  на
дороге и который был причиной злоключения Ла  Флера.  Человек,  по-видимому,
очень горевал по нем, и это вдруг напомнило  мне  оплакивание  Санчо  своего
осла,  но  в  тоне  голоса   незнакомца   звучало   больше   искренности   и
естественности.
     Горевавший сидел на каменной скамье у дверей,  а  рядом  с  ним  лежали
вьючное седло и уздечка осла, которые он  время  от  времени  приподнимал  -
потом клал на землю - смотрел на них - и качал головой. Потом он снова вынул
из котомки  хлебную  корку,  как  будто  собираясь  ее  съесть,  -  подержал
некоторое время в руке -  положил  на  удила  ослиной  уздечки  -  задумчиво
поглядел на устроенное им маленькое сооружение - и тяжко вздохнул.
     Трогательная простота его  горя  привлекла  к  нему,  пока  закладывали
лошадей, множество народа, в том числе и Ла  Флера;  так  как  я  остался  в
карете, то мог все слышать и видеть через головы собравшихся.
     - Он сказал, что недавно прибыл из Испании, куда ездил  из  отдаленного
конца Франконии, и проделал вот уж какой конец обратного пути, когда пал его
осел. Всем, по-видимому, хотелось узнать, что могло побудить такого  старого
и бедного человека пуститься в такое далекое путешествие.
     - Небу угодно было, - сказал он, - благословить его тремя  сыновьями  -
молодцами, каких больше не сыскать во всей Германии; но когда двух старших в
одну неделю  унесла  оспа,  а  младший  свалился  от  этой  же  болезни,  он
испугался, что лишатся всех своих детей, и дал обет, если небо не возьмет от
него последнего, в  благодарность  совершить  паломничество  в  Сант-Яго,  в
Испанию.
     Дойдя до этого  места,  объятый  горем  рассказчик  остановился,  чтобы
заплатить дань природе, - он горько заплакал.
     - Небо, - сказал он, - приняло его условия, и он  отправился  из  своей
хижины с  этим  бедным  созданием,  которое  терпеливо  делило  тягости  его
путешествия - всю дорогу ело с ним его хлеб и было ему как бы другом.
     Все собравшиеся слушали бедняка с участием, -  Ла  Флер  предложил  ему
денег. - Горевавший сказал, что он в них не нуждается - дело не в цене осла,
- а в его утрате. Осел, - сказал он, - без всякого сомнения, его любил, -  и
тут он рассказал слушателям длинную историю  о  постигшем  его  и  осла  при
переходе через Пиренеи несчастье, которое на три дня их разлучило; в течение
этого времени осел искал его так же усердно, как сам он искал  осла,  и  оба
они почти не прикасались ни к еде, ни к питью, пока не  встретились  друг  с
другом.
     - После потери этого животного у тебя есть, мой друг, по крайней  мере,
одно утешение; я уверен, что ты был для него милосердным хозяином. - Увы,  -
сказал горевавший, - я тоже так думал, пока он был жив, - но  теперь,  когда
он мертв, я думаю иначе. - Боюсь, мой вес  вместе  с  грузом  моих  горестей
оказались для него непосильными - они сократили  дни  бедного  создания,  и,
боюсь, ответственность за это падает на меня. - Позор для нашего общества! -
сказал я про себя. - Если бы мы любили друг друга,  как  этот  бедняк  любил
своего осла, - это бы кое-что значило, -


        ^TКУЧЕР^U

        ^TНАНПОН^U

     Печаль, в  которую  поверг  меня  рассказ  бедняка,  требовала  к  себе
бережного отношения; между тем кучер не обратил на  нее  никакого  внимания,
пустившись вскачь по pave {Булыжной мостовой (франц.).}.
     Изнывающий от жажды путник в самой песчаной Аравийской пустыне  не  мог
бы так томиться по чашке холодной воды, как томилась душа моя  по  чинным  и
спокойным движениям, и я составил бы высокое мнение о моем кучере,  если  бы
тот тихонько повез меня, так сказать, задумчивым шагом.  -  Но  едва  только
удрученный горем странник кончил свои жалобы, как парень безжалостно стегнул
каждую из своих лошадей и с грохотом помчался как тысяча чертей.
     Я во всю мочь закричал ему, прося, ради бога, ехать медленнее, - но чем
громче я кричал, тем немилосерднее он гнал. - Черт его побери вместе  с  его
гонкой, - сказал я, - он будет терзать мои нервы, пока не  доведет  меня  до
белого каления, а потом поедет медленнее, чтобы дать мне досыта  насладиться
яростью моего гнева.
     Кучер бесподобно справился с этой задачей: к  тому  времени,  когда  мы
доехали до подошвы крутой горы в полулье от Нанпона, -  я  был  зол  уже  не
только на него - но и на себя за то, что отдался этому порыву злобы.
     Теперь  состояние  мое  требовало  совсем  другого  обращения:  хорошая
встряска от быстрой езды принесла бы мне существенную пользу.
     - Ну-ка, живее - живее, голубчик! - сказал я.
     Кучер показал на гору - тогда я попробовал мысленно вернуться к повести
о бедном немце и его осле - но нить оборвалась - и  для  меня  было  так  же
невозможно восстановить ее, как для кучера пустить лошадей рысью -
     - К черту всю эту музыку! - сказал я. - Я сижу здесь с самым  искренним
намерением, каким когда-либо одушевлен был смертный, обратить зло в добро, а
все идет наперекор этому благому намерению.
     Против всех зол есть, по крайней мере,  одно  успокоительное  средство,
предлагаемое нам природой; я с благодарностью принял его из ее рук и  уснул;
первое разбудившее меня слово было: _Амьен_.
     - Господи! - воскликнул я, протирая глаза, -  да  ведь  это  тот  самый
город, куда должна приехать бедная моя дама.


        ^TАМЬЕН^U

     Едва произнес я эти слова, как почтовая карета графа  де  Л***,  с  его
сестрой в ней, быстро прокатила мимо: дама успела только кивнуть мне  -  она
меня узнала, - однако кивнуть особенным образом, как бы показывая, что  наши
отношения  она  не  считает  поконченными.  Доброта  ее  взгляда   не   была
обманчивой: я еще не поужинал, как в мою комнату  вошел  слуга  ее  брата  с
запиской, где она  говорила,  что  берет  на  себя  смелость  снабдить  меня
письмом, которое я должен лично вручить мадам Р*** в первое утро, когда  мне
в Париже нечего будет делать. К этому было добавлено сожаление  (но  в  силу
какого penchant {Побуждения (франц.).}, она не пояснила) по поводу того, что
обстоятельства ей помешали рассказать мне свою историю,  но  она  продолжает
считать себя в долгу передо мной;  и  если  моя  дорога  когда-нибудь  будет
проходить через Брюссель и я к тому времени еще не позабуду имени  мадам  де
Л***, то мадам де Л*** будет рада заплатить мне свой долг.
     - Итак, - сказал я, - я встречусь с тобой, прелестная душа, в  Брюсселе
- мне стоит  только  вернуться  из  Италии  через  Германию  и  Голландию  и
направиться домой через Фландрию - всего десять лишних перегонов; но хотя бы
и десять тысяч! Какой душеспасительной отрадой увенчается  мое  путешествие,
приобщившись печальным перипетиям грустной повести, рассказанной  мне  такой
страдалицей! Видеть ее плачущей! Даже если я не в состоянии осушить источник
ее слез, какое все-таки утонченное удовольствие доставит мне вытирать их  на
щеках лучшей и красивейшей из женщин, когда я молча буду  сидеть  возле  нее
всю ночь с платком в руке.
     В чувстве этом не заключалось ничего дурного, а все-таки  я  сейчас  же
упрекнул в нем мое сердце в самых горьких и резких выражениях.
     Как я уже говорил читателю,  одной  из  благодатных  особенностей  моей
жизни является то, что почт