таинственные нимфы,  ступайте
каждая _сорвать свою розу_, и разбросайте  их  по  пути,  -  ведь  мадам  де
Рамбуйе не сделала ничего больше. -  Я  помог  мадам  де  Рамбуйе  выйти  из
кареты, и, будь я даже, жрецом целомудренной  _Касталии_,  я  не  мог  бы  с
большим благоговением совершить службу у ее источника.


        ^TПАРИЖ^U

     Сказанное старым французским офицером о  путешествиях  привело  мне  на
память совет Полония сыну на тот же предмет -  совет  Полония  напомнил  мне
"Гамлета", а "Гамлет" остальные пьесы Шекспира, так что по  дороге  домой  я
остановился  на  набережной  Конти  купить  все  собрание  сочинений   этого
писателя.
     Книгопродавец сказал, что у его нет его и в помине.  -  Comment!  {Как!
(франц.).} - сказал я, вынимая том из собрания, лежавшего на прилавке  между
нами. - Он ответил, что книги эти присланы ему только  для  того,  чтобы  их
переплести, и завтра утром он должен отослать их обратно в Версаль графу  де
Б****. - Разве граф де Б****? - сказал я, -  читает  Шекспира?  -  C'est  un
esprit fort {Это вольнодумец (франц.).}, - отвечал книгопродавец. - Он любит
английские книги и, что делает ему еще больше чести, мосье, он  любит  также
англичан. -  Любезность  ваша,  -  сказал  я,  -  прямо  обязывает  англичан
истратить один или два луидора в вашей лавке. - Книгопродавец  поклонился  и
собирался что-то сказать, как в лавку вошла молодая благопристойная  девушка
лет двадцати,  по  внешнему  виду  и  платью  fille  de  chambre  {Горничная
(франц.).} какой-нибудь набожной светской дамы; она спросила "Les egarements
du coeur et de Tesprit". Книгопродавец немедленно дал ей эту книгу;  девушка
вынула зеленый атласный кошелек, перевязанный лентой  такого  же  цвета,  и,
засунув в него большой и указательный пальцы, достала  деньги  и  заплатила.
Так как мне больше нечего было делать в лавке, то мы вместе вышли на улицу.
     - На что вам понадобились, милая, - сказал я, -  _Заблуждения  сердца_,
ведь вы, должно быть, еще даже не знаете, что оно у вас есть? Пока  тебе  не
сказала о нем любовь или пока не сделал ему больно  какой-нибудь  вероломный
пастушок, ты не можешь быть уверена в его  существовании.  -  Le  Dieu  m'en
garde! {Боже  меня  сохрани  от  этого!  (франц.).}  -  сказала  девушка.  -
Правильно, - отвечал я, - потому что, если сердце у тебя доброе, жаль будет,
если его украдут: оно - твое  маленькое  сокровище  и  придает  лицу  твоему
больше красы, чем жемчуга, которые ты бы надела на себя.
     Молодая девушка слушала с покорным вниманием, держа все время за  ленту
атласный кошелек. - Какой он маленький, - сказал я, подхватывая  кошелек  за
донышко - она протянула его ко мне, - и в нем очень немного,  моя  милая,  -
сказал я, - но если ты будешь настолько же  доброй,  насколько  ты  пригожа,
небо наполнит его. - В руке моей  было  зажато  несколько  крон  на  покупку
Шекспира; так как девушка совсем выпустила кошелек,  я  сунул  в  него  одну
крону и, завязав ленту бантиком, вернул ей.
     Молодая девушка сделала  мне  реверанс  не  столько  глубокий,  сколько
почтительный, - то было  одно  из  тех  молчаливых,  полных  признательности
приседаний, в которых сама душа преклоняется - тело же только дает знать  об
этом. Ни разу в жизни не получал я  и  половины  такого  удовольствия,  даря
какой-нибудь девушке крону,
     - Совет мой, милая, не стоил бы  ломаного  гроша,  -  сказал  я,  -  не
присоедини я к нему этой монеты; но теперь вы будете вспоминать  о  нем  при
каждом взгляде на крону, - не тратьте же ее, милая, на ленты.
     - Честное слово, сэр, - серьезным тоном сказала девушка, - я на это  не
способна. - Сказав это, она, как принято  в  маленьких  сделках  на  честное
слово, протянула мне руку. - En verite, Monsieur, je mettrai  cet  argent  a
part {Право, сударь, я отложу эти деньги (франц.).}, - проговорила она.
     Когда между мужчиной и  женщиной  заключен  целомудренный  договор,  он
санкционирует самые интимные их прогулки; поэтому, хотя уже стемнело, мы без
всякого смущения пошли вместе по набережной Конти  под  тем  предлогом,  что
дороги наши лежали в одну сторону.
     Она вторично сделала мне реверанс, перед тем как тронуться в  путь,  но
не отошли мы и двадцати ярдов от дверей лавки, как моя спутница,  словно  ей
все еще было мало сделанного, на минуточку остановилась, чтобы еще раз  меня
поблагодарить.
     - То была скромная дань, -  отвечал  я,  -  невольно  принесенная  мной
добродетели, и ни за что на свете  я  не  хотел  бы  ошибиться  относительно
женщины, которой я ее воздал, - но я вижу невинность на вашем лице, дорогая,
- и да падет позор на того, кто расставит когда-нибудь сети на ее пути!
     Девушка, по-видимому, была так или иначе тронута тем, что я  сказал,  -
она глубоко вздохнула - я счел себя не вправе  расспрашивать  о  причине  ее
вздоха - поэтому не сказал ни слова, пока не дошел до угла Неверской  улицы,
где мы должны были расстаться.
     - Точно ли этим путем  можно  пройти  до  гостиницы  Модена,  милая?  -
спросил я. Она ответила, что можно - или же можно пойти по улице Генего,  на
которую я сверну за ближайшим углом. - Так я пойду, милая, по улице  Генего,
- сказал  я,  -  по  двум  причинам:  во-первых,  это  мне  самому  доставит
удовольствие, а потом, и вам  позволит  дольше  идти  под  моей  защитой.  -
Девушка была тронута моей учтивостью - и  сказала,  что  ей  было  бы  очень
приятно, если бы гостиница Модена находилась на улице Святого  Петра.  -  Вы
там живете? - спросил я. - Девушка ответила, что  она  fille  de  chambre  у
мадам Р***. - Праведный боже, - воскликнул я, - да ведь это та  самая  дама,
которой я привез письмо из  Амьена!  -  Девушка  сказала,  что  мадам  Р***,
кажется, действительно ждет иностранца с письмом и очень хочет поскорее  его
увидеть, - тогда я попросил ее передать от меня поклон мадам Р*** и сказать,
что я обязательно приду к ней с визитом завтра утром.
     Мы все время стояли на углу Неверской улицы, пока шел этот разговор.  -
Потом я еще на минутку остановился, чтобы  дать  моей  спутнице  возможность
распорядиться с Egarements du coeur etc. удобнее, - чем нести их в  руке,  -
сочинение это было в двух томах; я  подержал  второй,  пока  она  засовывала
первый себе в карман; после этого она подставила карман, и я засунул в  него
второй вслед за первым.
     Сладко ощущать, какими  тоненькими  нитями  связываются  наши  взаимные
чувства.
     Мы снова тронулись в путь, и, сделав третий шаг, девушка взяла меня под
руку - я только что хотел ей предложить - но она  сделала  это  сама  с  той
нераздумывающей простотой, которая показывала, как мало она  озабочена  тем,
что никогда раньше меня не видела. Я же почувствовал такое твердое убеждение
в нашем кровном родстве, что невольно повернулся, чтобы взглянуть на ее лицо
и увидеть, не могу ли я  обнаружить  на  нем  какую-нибудь  черту  семейного
сходства. - Чего там! - сказал я. - Разве мы все не родственники?
     Когда мы дошли до  поворота  на  улицу  Генего,  я  остановился,  чтобы
попрощаться с ней всерьез. Девушка снова поблагодарила меня за то, что я  ее
проводил и был с нею так добр. - Она дважды со мной попрощалась - столько же
раз попрощался и я с ней, и прощание наше было так задушевно, что, происходи
оно где-нибудь в другом месте, я не  поручусь,  что  не  запечатлел  бы  его
поцелуем христианской любви, теплым и святым, как поцелуй апостола.
     Но так как в  Париже  целуются  только  мужчины  -  то  я  сделал  вещь
равнозначную -
     - Я от души пожелал, чтобы бог благословил ее.


        ^TПАСПОРТ^U

        ^TПАРИЖ^U

     Когда я вернулся в гостиницу, Ла Флер сказал, что  обо  мне  справлялся
лейтенант полиции. - Черт побери! - сказал  я,  -  я  знаю  почему.  -  Пора
осведомить об  этом  также  и  читателя,  потому  что  в  том  порядке,  как
происходили события, я обошел этот случай молчанием; не то чтобы он выпал  у
меня из памяти, но если бы я рассказал о нем тогда,  он  был  бы,  вероятно,
теперь позабыт - а как раз теперь он мне нужен.
     Я так спешил, уезжая из Лондона, что мне ни разу не пришла на ум война,
которую мы тогда вели с Францией; только приехав  в  Дувр  и  разглядывая  в
подзорную трубу холмы за Булонью, я о ней вспомнил, а в связи с ней  о  том,
что во Францию нельзя являться без паспорта. Когда я дохожу хотя  бы  только
до конца улицы, мне до смерти бывает противно возвращаться назад  ничуть  не
более умным, чем я был, отправляясь в путь; а так как настоящая поездка была
величайшим моим усилием ради приобретения знаний,  то  мысль  о  возвращении
была для меня тем более невыносима; вот почему, прослышав, что граф  де  ***
нанял пакетбот, я попросил его взять меня в свою свиту.  Граф  немного  меня
знал и потому согласился почти без всяких затруднений - сказал  только,  что
его готовность служить мне не может простираться дальше  Кале,  так  как  он
намерен  вернуться  в  Париж   через   Брюссель;   впрочем,   самое   важное
переправиться через Ла-Манш, а там уж я  без  помехи  доеду  до  Парижа;  но
только в Париже мне надо будет приобрести друзей и изворачиваться самому.  -
Дайте мне только добраться до Парижа, господин граф,  -  сказал  я,  -  и  я
устроюсь великолепно. - Так я сел на корабль и больше не думал об этом деле.
     Когда же Ла Флер сказал, что обо мне справлялся  лейтенант  полиции,  -
вся история мгновенно ожила в моей памяти  -  и  в  то  время  как  Ла  Флер
обстоятельно мне докладывал, в комнату вошел хозяин гостиницы сказать мне то
же самое, с тем лишь добавлением, что главным образом осведомлялись  о  моем
паспорте. - Надеюсь, он у вас есть, -  такими  словами  закончил  свою  речь
хозяин гостиницы. - Честное слово, нет! - сказал я.
     Когда я это объявил, хозяин гостиницы отступил от меня на три шага, как
от зачумленного, - а бедный Ла Флер, напротив, приблизился  ко  мне  на  три
шага тем движением, каким  добрая  душа  прибегает  на  помощь  человеку,  с
которым приключилось несчастье, - парень покорил им  мое  сердце;  по  одной
этой черте я так основательно узнал его характер и мог так  твердо  на  него
положиться, как если бы он верой и правдой служил мне семь лет.
     - Mon Seigneur! {Господи! (франц.).} - воскликнул хозяин гостиницы, но,
опомнясь при этом возгласе, сейчас же переменил  тон.  -  Если  у  мосье,  -
сказал он, - (apparemment) {По-видимому (франц.).} нет паспорта, то, по всей
вероятности, у него есть друзья в Париже, которые  могут  ему  достать  этот
документ. - Нет, я никого не знаю, - отвечал я с равнодушным  видом.  -  Так
вас, certes {Конечно (франц.).}, - сказал он, - отправят в  Бастилию  или  в
Шатле, au moins {По крайней мере (франц.).}. - Ба! - сказал я, - французский
король - добрая душа, он никому не сделает зла. - Cela  n'empeche  pas  {Это
ничего не значит (франц.).}, - сказал он, - вас непременно  отправят  завтра
утром в Бастилию! - Однако я снял у вас помещение на месяц, - отвечал я, - и
ни для каких французских королей на свете не освобожу его даже  за  день  до
срока. - Ла  Флер  шепнул  мне  на  ухо,  что  никто  не  может  противиться
французскому королю.
     - Pardi! - сказал хозяин, - ces Messieurs Anglais sont  des  gens  tres
extraordinaires {Ей-ей, эти господа англичане престранные люди (франц.).}, -
сказав это и утвердив клятвой, он вышел вон,


        ^TПАСПОРТ^U

        ^TПАРИЖСКАЯ ГОСТИНИЦА^U

     Я не нашел в себе мужества расстроить Ла Флера серьезным  отношением  к
постигшей   меня   неприятности,   почему   и   разговаривал   о   ней   так
пренебрежительно; а чтобы показать ему, как мало  я  придаю  значения  этому
делу, я вовсе перестал им заниматься и, когда Ла  Флер  прислуживал  мне  за
ужином, с преувеличенной веселостью заговорил с ним  о  Париже  и  об  Opera
comique. - Ла  Флер  тоже  был  там  и  шел  за  мной  по  улицам  до  лавки
книгопродавца; однако, увидя, что я вышел  оттуда  с  молоденькой  fille  de
chambre и что мы направились  вместе  по  набережной  Конти,  Ла  Флер  счел
излишним сделать еще хотя бы шаг за мной,  -  по  некотором  размышлении  он
избрал более короткий путь - и, явившись  в  гостиницу,  успел  разузнать  о
деле, начатом полицией по поводу моего приезда.
     Но когда этот честный малый убрал со стола  и  пошел  вниз  ужинать,  я
начал немного серьезнее раздумывать о своем положении. -
     - Я знаю, ты  улыбнешься,  Евгений,  вспомнив  о  коротеньком  диалоге,
который произошел между нами перед самым моим отъездом, - я должен  привести
его здесь.
     Евгений, зная, что я обыкновенно так же мало бываю обременен  деньгами,
как и благоразумием, отвел меня в сторону и  спросил,  сколько  я  припас  в
дорогу; когда я назвал ему сумму, Евгений  покачал  головой  и  сказал,  что
этого будет мало, после чего достал кошелек, чтобы опорожнить его в  мой.  -
Право же, Евгений, для меня будет довольно, - сказал я. - Право  же,  Йорик,
будет мало, - возразил Евгений, - я лучше вашего знаю Францию и Италию. - Но
вы упускаете из виду, Евгений, - сказал я, отклоняя его предложение,  -  что
не проведу я  в  Париже  и  трех  дней,  как  непременно  скажу  или  сделаю
что-нибудь такое, за что меня упрячут в Бастилию, где я месяца  два  проживу
на полном содержании французского короля. - Простите, - сухо сказал Евгений,
- я действительно позабыл об этом источнике существования.
     И вот обстоятельство, над которым я подшучивал, угрожало причинить  мне
серьезные неприятности.
     Глупость ли то была, беспечность, философский взгляд на вещи, упрямство
или что иное, - но в конце концов, когда Ла Флер ушел и я остался совершенно
один, я не мог заставить себя думать об этой истории иначе, чем я говорил  о
ней Евгению.
     - А что касается  Бастилии,  то  весь  ужас  только  в  этом  слове!  -
Изощряйтесь, как угодно, - думал я, - а все-таки Бастилия не что  иное,  как
крепость - крепость же не что иное, как дом, из  которого  нельзя  выйти.  -
Несчастные подагрики! Ведь они два раза в год оказываются в таком положении.
- Однако с девятью ливрами в день, с пером, чернилами, бумагой  и  терпением
человек, даже если он обречен сидеть в заключении,  может  чувствовать  себя
очень сносно - по крайней мере,  в  течение  месяца  или  шести  недель,  по
прошествии  которых,  если  он   существо   безобидное,   его   невиновность
раскроется, и, выйдя на свободу, он будет лучше и мудрее, чем был до  своего
заключения.
     Когда я пришел к этому выводу, мне зачем-то понадобилось  {а  зачем,  я
забыл) выйти во двор, и помню, что,  спускаясь  по  лестнице,  я  был  очень
доволен убедительностью своего  рассуждения.  -  Прочь  _мрачную_  кисть!  -
сказал я хвастливо, - я не завидую ее искусству изображать бедствия жизни  в
суровых и мертвенных тонах. Душа наша приходит в ужас  при  виде  предметов,
которые сама же преувеличила и очернила; верните им их настоящие  размеры  и
цвета, и она их даже не заметит. - Правда, -  сказал  я,  -  исправляя  свое
рассуждение, - Бастилия не из тех зол,  которыми  можно  пренебрегать  -  но
уберите ее башни - засыпьте рвы - удалите заграждения перед  ее  воротами  -
назовите ее просто местом заключения и предположите, что вас  держит  в  ней
тирания болезни, а не человека - как все ее ужасы рассеются, и вы перенесете
вторую половину заключения без жалоб.
     В самый разгар этого монолога меня  прервал  чей-то  голос,  который  я
принял было за голос ребенка, жаловавшегося на то, что "он не может  выйти".
- Осмотревшись по сторонам и не увидев ни мужчины, ни женщины, ни ребенка, я
вышел, больше не прислушиваясь.
     На обратном пути я услышал на том же месте  те  же  слова,  повторенные
дважды; тогда я взглянул вверх  и  увидел  скворца,  висевшего  в  маленькой
клетке. - "Не могу выйти. - Не могу выйти", - твердил скворец.
     Я остановился  посмотреть  на  птицу;  заслышав  чьи-нибудь  шаги,  она
порхала в ту сторону, откуда они приближались, с  той  же  жалобой  на  свое
заточение. - "Не могу выйти", - говорил скворец. - Помоги тебе бог, - сказал
я, - все-таки я тебя выпущу, чего бы мне это ни стоило. - С этими словами  я
обошел кругом клетки, чтобы достать до ее дверцы, однако она была так крепко
оплетена и переплетена проволокой, что ее нельзя было отворить, не  разорвав
клетки на куски. - Я усердно принялся за дело.
     Птица подлетела к месту,  где  я  трудился  над  ее  освобождением,  и,
просунув голову между прутьями, в  нетерпении  прижалась  к  ним  грудью.  -
Боюсь, бедное создание, - сказал я, -  мне  не  удастся  выпустить  тебя  на
свободу. - "Нет, - откликнулся скворец, - не могу выйти, - не могу выйти", -
твердил скворец.
     Клянусь, никогда сочувствие не пробуждалось во мне с большей нежностью,
и я не помню в моей жизни случая, когда бы  рассеянные  мысли,  потешавшиеся
над моим разумом,  с  такой  быстротой  снова  собрались  вместе.  При  всей
механичности звуков песенки скворца, в мотиве  ее  было  столько  внутренней
правды, что она в  один  миг  опрокинула  все  мои  стройные  рассуждения  о
Бастилии, и, понуро поднимаясь по лестнице, я отрекался  от  каждого  слова,
сказанного мной, когда я по ней спускался.
     - Рядись как угодно, Рабство, а все-таки, - сказал я, - все-таки  ты  -
горькая микстура! и от того, что тысячи людей всех  времен  принуждены  были
испить тебя, горечи в тебе не убавилось.  -  А  тебе,  трижды  сладостная  и
благодатная богиня, - обратился я к _Свободе_, -  все  поклоняются  публично
или тайно; приятно вкусить тебя, и ты останешься желанной, пока не изменится
сама _Природа_, - никакие _грязные_ слова  не  запятнают  белоснежной  твоей
мантии, и никакая химическая сила не обратит твоего  скипетра  в  железо,  -
поселянин, которому ты улыбаешься, когда  он  ест  черствый  хлеб,  с  тобою
счастливей, чем его король, из дворцов которого  ты  изгнана.  -  Милостивый
боже! - воскликнул я, преклоняя колени на предпоследней ступеньке  лестницы,
- дай мне только здоровья, о  великий  его  Податель,  и  пошли  в  спутницы
прекрасную эту богиню, - а епископские митры, если промысел твой не видит  в
этом ничего плохого, возложи в изобилии на головы тех, кто по ним тужит!


        ^TУЗНИК^U

        ^TПАРИЖ^U

     Образ птицы в клетке преследовал меня до самой моей комнаты; я подсел к
столу и, подперев голову рукой, начал представлять себе невзгоды заключения.
Мое душевное состояние очень подходило для этого, так что я дал полную  волю
своему воображению.
     Я собирался начать с миллионов моих ближних,  получивших  в  наследство
одно лишь рабство; но, обнаружив, что,  несмотря  на  всю  трагичность  этой
картины, я не в состоянии наглядно ее представить и что множество  печальных
групп на ней только мешают мне -
     - Я выделил одного узника и, заточив  его  в  темницу,  заглянул  через
решетчатую дверь в сумрачную камеру, чтобы запечатлеть его образ.
     Увидев его тело, наполовину разрушенное долгим ожиданием и заключением,
я  познал,  в  какое  глубокое   уныние   повергает   несбывшаяся   надежда.
Всмотревшись  пристальнее,  я  обнаружил  его   бледность   и   лихорадочное
состояние: за тридцать лет прохладный западный ветерок ни  разу  не  освежил
его крови - ни солнца, ни месяца не видел он за все  это  время  -  и  голос
друга или родственника не доносился до него из-за решетки, - его дети -
     - Но тут сердце мое начало обливаться кровью, и я принужден был перейти
к другой части моей картины.
     Он сидел на полу, в самом дальнем  углу  своей  темницы,  на  жиденькой
подстилке из  соломы,  служившей  ему  попеременно  скамьей  и  постелью;  у
изголовья лежал незатейливый календарь из тоненьких палочек,  сверху  донизу
испещренных зарубками гнетущих дней и ночей, проведенных им здесь; - одну из
этих палочек он держал в руке и ржавым гвоздем нацарапывал еще день  горя  в
добавление к длинному ряду прежних. Когда я заслон