ст, ответил  черноглазый,
- сам ведаешь, какая баба из меня вышла. Небось, николи не  дрогнула  рука
Мещерякова... колол и рубил  с  плеча  врагов  народных.  Неведома  сердцу
жалость была, а ныне она заговорила. И стыдного ничего  тут  нет...  Обмер
парнишка, а ты его мертвого прикончить велишь. Нешто ладно это?  Нешто  на
то и поднялась вольница казацкая, штоб с ребятами  малыми  воевать?..  Ну,
про старичишку, ляд с им, ничего не скажу.  Он  в  тебя  палил,  за  то  и
поплатился. Око за око, зуб за зуб... Возница тож волком смотрел. Но  этот
малец ни в чем неповинен. Вот што: видал  мою  саблю  турскую?  Богатее  и
краше у самого атамана-батьки не сыщешь...  Сам  салтан,  поди,  не  носил
такой-то. Снял я ее у воеводы того, што  изрубили  мы  летось  с  отрядом.
Возьми ее у меня и носи на здоровье, а мне мальчонку за то отдай.
     И быстро отцепив драгоценную саблю от пояса передал ее есаулу.
     Замолк черноглазый и ярким взором  вонзился  в  товарища,  а  у  того
зрачки так и загорелись. Турецкая сабля невиданной красоты  давно  пленяла
его. Недолго колебался Никита Пан, - как звали раненого главаря шайки, - и
ответил:
     - Бери парнишку, Матвей, твой он... А за саблю турскую великое  тебе,
большое спасибо. Уж больно под душе она мне пришлась...
     И  чуть  не  впервые  улыбнулись  суровые  глаза   есаула,   впиваясь
восхищенным взором в дорогой подарок.
     Черноглазый Мещеряков даже вспыхнул от удовольствия, вскочил на ноги,
отошел от костра и,  быстро  приблизившись  к  лежащему  на  траве  Алеше,
бережно поднял его, взвалил на плечи и понес бесчувственного в чащу леса.



                      3. ГРОЗНАЯ КАЗАЦКАЯ ВОЛЬНИЦА

     Широко, вольно, плавно и красиво катит  красавица  Волга  серебристую
ленту своих тихо ропчущих вод. Зеленою осокой да пышными дремучими  лесами
поросла, убралась  на  диво  красавица-река.  Дробно  рябит  шалун-ветерок
нескончаемую гладь ее хрустальных течений...
     Крылатые белогрудые чайки носятся  молнией  над  водяною  гладью,  то
низко-низко купая серые крылья в студеной волне,  то  вздымаясь  высоко  к
небу, плавно реют в голубоватой дали и  оглашают  диким  и  резким  криком
сонную тишину прибрежных лесов.
     Впрочем,  не  всегда  мертвая  тишина  царствует  над  Волгой.  Часто
победным боевым кликом  оглашается  красавица-река...  Зашуршит,  зашепчет
прибрежная осока. Дрогнут камыши, и целая флотилия  остроносых  стругов  и
ладей заскользит правильной шеренгой, клоня  долу  концами  весел  гибкие,
покорные стебли тростника. Одна за другой скользят лодки... Гребцы, как на
подбор, молодец к молодцу. Глаза ястреба, рука - долот  булатный,  сила  у
всех богатырская. Гребут дружно, песни поют, звонкие молодецкие песни, про
славные набеги, про житье-бытье вольной вольницы, про самих себя.
     Междоусобные войны древних князей, издевательства татар,  придавивших
Русь  своим  тяжелым  игом,  неправильные  подати  и  налоги,   заставляли
исстрадавшихся в нужде и насилиях жителей русских городов  и  деревень,  а
иной раз и дворовых холопов, притесняемых их господами боярами, бежать  на
окраину, в степь. Эти  беглецы  собирались  в  вольные  бродячие  дружины,
ютились по берегам больших рек Волги и Дона и уходили далее в  привольные,
южные  русские  степи,  на  рубеж.  Они-то  и  положили  начало   русскому
казачеству. Само слово "казак" значит вольный человек.  Эти  вольные  люди
охотно принимали в свои дружины беглых преступников, татей и воров. Многие
из казацких обществ селились  по  рубежу,  образовывая  станицы,  и  несли
службу государеву, отражая нападение ногайцев  и  татар,  которыми  кишели
южные степи. Другие жили разбоем и грабежом  по  широкой  Волге  и  синему
Дону, да по Каме-реке. Эти последние  никому  не  давали  спуску.  Грабили
купцов с товарами, русских и чужеземных, плавающих  на  судах  по  широким
рекам. Ни князья, ни бояре, ни  даже  послы  иноземные  не  имели  от  них
пощады. Стаей диких коршунов нападали они на корабли и  караваны,  грабили
их, безжалостно убивали купцов и путешественников, а добычу волокли в свой
казацкий "круг" [сходка,  во  время  которой  решались  все  дела  вольной
казацкой  дружины]  и  здесь  главный  атаман-батька  делил  поровну   всю
награбленную добычу между своими удалыми дружинниками.
     1564 год, ознаменовавшийся  учреждением  опричины  царем  Иоаном  IV,
увеличил такие вольные шайки до невероятных размеров.
     Славный  покоритель  Казани  и  Астрахани,   счастливый   завоеватель
Ливонских земель, грозный соперник короля польского  Сигизмунда-Августа  и
шведского Густава-Вазы, - царь Иоан Васильевич, после смерти любимой  жены
своей,  царицы  Анастасии  и  сына-первенца  Дмитрия  [не  надо  смешивать
первого, умершего в младенчестве, сына Иоанова Дмитрия с царевичем-отроком
Дмитрием, убитым в Угличе], заподозрил в их смерти своих давнишних  врагов
-  бояр.  Былая  детская  ненависть  к   своим   бывшим   воспитателям   и
притеснителям, управлявшим государством  за  его  малолетством,  вспыхнула
теперь с новой силой в царе. Все припомнил боярам злопамятный Иоан: и  как
потакали его дурным наклонностям бояре, и как отдаляли  ближних  людей  от
него, и как всячески проявляли над ним свою тяжелую власть. А тут еще  при
жизни царицы и царевича довелось жестоко заболеть царю и те же  бояре,  не
желая присягать его преемнику, малютке Дмитрию, задумали присягнуть  князю
Владимиру Андреевичу Старицкому, двоюродному брату царя. Все помнил  Иоан,
ничего не забыл. И теперь решил жестоко  отомстить  всем  ненавистным  ему
боярам. Он начал  с  того,  что  отдалил  от  себя  Адашева  и  священника
Сильвестра, своих прежних любимцев, советами  которых  пользовался  долгие
годы. Кто-то из  новых  приближенных  царя  успел  шепнуть  убитому  горем
государю,  что  Сильвестр  и  Адашев  отравили  царицу  Анастасию.  Это  и
послужило началом кровавой драмы. Иоан назначил суд над  своими  недавними
друзьями. По приговору этого  суда  Сильвестр  был  заточен  в  Соловецкую
обитель, Адашева же бросили в тюрьму,  где  несчастный  скоро  покончил  с
собою. Между тем царь переехал из  столицы  в  Александровскую  слободу  и
занялся там  устройством  опричины,  той  удалой  дружины  телохранителей,
которые готовы  были  в  огонь  и  в  воду  за  своего  царя.  С  этими-то
опричниками [слово "опричник" происходит от  "опричь",  т.е.  опричь  царя
(кроме царя) они никого не знали]. На содержание  опричников  были  отданы
многие города, а в  самой  Москве  даже  некоторые  улицы.  Все  остальное
составляло земщину, порученную Государственной Думе с боярами Мстиславским
и Бельским во главе, по  большей  части  худородными  дворянами  и  детьми
служилых людей, во главе которых стоял  сделавшийся  главным  и  ближайшим
советником царя Малюта Скуратов-Бельский, Иоан выводил  крамолу  из  среды
боярской. Достаточно было кому-либо из опричников оговорить боярина,  будь
это даже самый прославленный в боях воевода-герой, его ожидали лютые  муки
в застенке палача Малюты и неизбежная казнь. Кровь полилась рекою по  Руси
православной. Стон стоном повис над Московской землей.
     Жадные и лютые, новые слуги государевы - опричники, желая  поживиться
за счет казны именитых людей, оговаривали то того, то другого  из  земских
бояр перед Иоаном. И несчастного боярина, чаще всего неповинного, брали  в
застенок, пытали до смерти, иногда со всей семьею, а  все  его  богатства,
вотчины и имение отдавались клеветникам.
     Лучшие имена именитых людей были вычеркнуты из списка  живущих.  Брат
Алексея Адашева, Даниил, князь  Дмитрий  Овчина-Оболенский,  прославленный
воевода, князь Михаил Репнин, Курпины, Колычевы  и  другие,  без  числа  и
счета, погибали мученической смертью  по  приказу  царя.  Погиб  Владимир,
князь Старицкий с семьею, погиб и  свергнутый  митрополит  Филипп  за  его
"печалование" перед царем за осужденных. Многие бояре, князья  и  именитые
люди, в ужасе перед лютыми муками на дыбе или под ножом палача, бежали  за
литовский рубеж и переходили на  службу  к  польскому  королю  Сигизмунду.
Знаменитый  князь  Курбский,  Черкасские,  Вишневецкие  нашли  себе  новое
отечество в Польше. Их холопы бежали также, зная  обычай  царя  губить  не
только самого оговоренного боярина с семьею, но и всю дворню  боярскую,  а
нередко и целые деревни, принадлежащие обреченному на смерть. И холопы,  и
крестьяне бежали сотнями в привольные степи и на берега Волги и Дона,  где
"гуляли" вольные казацкие дружины,  разбоями  и  набегами  запечатлевавшие
каждый свой шаг.
     Но больше всего здесь все же было недовольных  правлением  воевод  да
тяжелыми податями, гнетом давившими  обедневший  голодный  русский  народ.
Гуляли казаки по Волге и Дону, приводя в страх  и  ужас  купцов  и  гостей
иноземных да воевод-бояр... Бедных людей казаки не трогали. Бедный человек
всегда мог найти  пристанище  среди  грозных  вольных  дружин.  Грабили  и
убивали тех, кто наживал тяжелую мошну обманным  торгом,  богатеев-купцов,
своих и иноземных. Не раз схватывались также казаки с  кочевыми  племенами
ногайских и крымских орд, уходя далеко в степи, всюду  прославляя  могучее
удалое имя казацкой вольницы - Поволжской и Донской.
     Много слышал Иоан жалоб на кровавые расправы вольных казаков. Грозный
царь слал сильные отряды ловить разбойников,  обещал  богатые  награды  за
головы их главных вождей, заочно приговаривал к плахе удалых атаманов.  Но
неуловимы  были  шайки  вольных  молодцов...  Сама  Волга-матушка  да  Дон
широкий, казалось, покровительствовали им, пряча  в  прибрежной  осоке  их
мелкие струги от царских судов, да дремучие леса укрывали  смельчаков  под
раскидистыми ветвями дерев в невылазной угрюмой чаще...



             4. ОРЕЛ ПОВОЛЖЬЯ. - КОРШУНЫ И ВОРОНЫ. - ПОГОНЯ

                     Что сверху-то было Волги-матушки,
                     Выплывала то легка лодочка,
                     Уж и всем-то лодка изукрашена,
                     Парусами она изувешена,
                     Ружьецами изуставлена.
                     У ней нос, корма раззолочены.
                     На корме сидит атаман с ружьем,
                     На носу стоит есаул с багром,
                     По краям лодки добры молодцы,
                     Среди лодки бел-тонкий шатер,
                     Во шатре лежит шелковый ковер,
                     Под ковром лежит золота казна,
                     На казне сидит красна девица;
                     Она плачет, как река льется,
                     В возрыданьи слово молвила:
                     "Не хорош то мне сон привиделся,
                     Уж как у меня, красной девицы,
                     Распаялся мой золотой перстень,
                     Выкатился дорогой камень,
                     Расплелась моя коса русая,
                     Выплеталась лента алая,
                     Лента алая ярославская.
                     Атаману быть расстреляну,
                     Есаулу быть повешену,
                     Добрым молодцам срубят головы,
                     А мне девушке во тюрьме сидеть"...

     Дивно и громко  несется  песнь  по  зеркальной  глади  могучей  реки.
Золотое солнце играет волной,  дробясь  миллиардами  искр  на  хрустальной
поверхности вод. Царственно-величаво  в  своих  лесистых  берегах  катится
красавица-Волга. То вздымаются к небу высокие гористые  берега,  то  голой
равниной стелются вдаль, туда, где синее небо граничит с  зеленой  степью.
Чуть  шуршит  прибрежная  осока,  низко  склоняясь  под  могучими  ударами
гребцов... Ходко и стройно движется-скользит среди целого  моря  тростника
утлая ладья. А песня несется все  привольнее  и  шире,  вылетая  из  груди
четырех дюжих молодцов, сидящих на веслах.
     Им подтягивает седой человек, стоящий на корме с  правилом.  Плотный,
высокий, в дорогом кафтане из тонкого сукна, с массою оружия, привешенного
у пояса, в расшитой шелками рубахе, выглядывающей из-за ворота кафтана, он
так и дышит мощью и силой, не глядя на  пожилые  степенные  годы.  Высокая
казацкая шапка съехала ему на темя и остриженные в кружок седоватые  кудри
падали вокруг умного, открытого лица. Возле него сидел на обрубке  дерева,
поставленном на дне лодки, человек лет тридцати, олицетворявший собою  тип
настоящего зрелого красавца-мужчины. Широкие могучие плечи,  стройный,  на
диво сложенный богатырский стан, не столько  высокий,  сколько  сильный  и
мощный,  смуглое,  румяное  лицо,  орлиный  взор  светлых,   словно   душу
прожигающих, горячих глаз, странно дисгармонирующих  со  смуглой  кожей  и
черной шапкой смоляных  кудрей  и  черною  же  бородою.  Что-то  властное,
привыкшее повелевать было в его сильной богатырской  фигуре  и  в  светлых
искрометных очах,  спорящих  в  блеске  с  самим  солнцем.  Гордые,  смело
очерченные губы, плотно сжатые под черными  же  усами,  и  широкие  густые
брови, сошедшиеся  над  переносицей,  делали  его  внешность  незаурядной,
величественной и красивой. В белой шелковой рубахе, расшитой по  вороту  и
краям рукавов пышным узором из крупных бурмицких зерен, с золотой  тесьмой
опояски, он не имел и следа оружия при себе. Только из-за голенища  торчал
короткий нож, сверкающий в лучах солнца разукрашенной  камнями  рукояткою.
Бархатный с парчовой тесьмой кафтан  был  небрежно  накинут  на  плечи.  С
непокрытой головой, предоставив свои черные кудри ласке  солнечных  лучей,
он сидел в глубокой задумчивости на дне лодки, как  бы  убаюканный  пением
гребцов...
     А песня лилась широкою волною, то сливаясь с нежным  рокотом  быстрой
речной волны, то отделяясь от  нее  зычным  победным  звуком  и  вспугивая
белогрудых чаек среди густых зарослей и золотистого тростника.
     Седой  человек,  стоявший  на  правиле  лодки,   долго   смотрел   на
задумчивого богатыря. Наконец не вытерпел,  положил  на  дно  челна  шест,
которым правил, и, подойдя к чернявому  молодцу  и  коснувшись  его  плеча
рукою, спросил с заметной ноткой почтительности в голосе:
     - Што закручинился, атаман-батька? Аль не весело тебе?.. Аль и  песня
не тешит?
     - Не весело, Иваныч, - слегка дрогнув от неожиданности  своим  мощным
телом, отвечал тот. - Как рассказал  ты  мне  про  ночное  гульбище  ребят
наших, Никитки Пана с  шайкой  его,  так  ровно  ножом  мне  мысль  голову
резанула: пошто убили старика и  возницу  наши  молодцы?  Пошто  мальчонка
запужали до смерти?
     - Да старик-то с возницей, бают наши, переодеванные  бояре  были.  Из
ручницы зачали палить, старик Микитку ранил. Ну и  того,  значит,  озверел
Микитка. Сам ведаешь, не из кротких он... С той поры как прикончили у  его
на глазах невесту  опричники  царские,  поклялся  он  мстить  всем  слугам
Ивановым без разбору и суда, - все так  же  почтительно  докладывал  седой
человек.
     - Зверь-человек, што и говорить, не помилует и  сирот...  А  по  мне,
Ваня, чем меньше крови  на  душе,  тем  легче  живется.  Врагов  народных,
кровопивцев-бояр  да  опричников   кромешных,   да   купцов-лихоимов   аль
воевод-взяточников, ну, этим я первый без жалости нож в сердце всажу...  А
те, што тихо да мирно путь держат и никому зла не чинят, их  мово  приказу
губить не было. Так ли я говорю, есаул?
     - Так-то так,  атаман-батька!  А  только  и  то  помысли:  нешто  нам
молодцов наших сдержать? Кровь-то у них горячая,  што  огонь...  Зайдутся,
удержу нет... Хошь бы и ты, не прогневись на верном слове, хошь бы и  тебя
взять в младости твоей: небось загубил ненароком не едину душу неповинную,
- тихо, чуть слышно, произнес старый есаул.
     - Загубил, Ваня, - сильно вздрогнув и  нахмурив  свои  черные  брови,
произнес атаман, - помню, на Дону  то  было...  Еще  при  славном  атамане
Михаиле Черкашенине [знаменитый в свое время атаман Донского  и  Азовского
казачества]. От Азова за Дон забежала часть его шайки  на  Волгу,  к  нам.
Гуляли на просторе вместях.  Вместях  же  ограбили  и  караван  купцов  от
Астраханского  юрта  с  кизыльбацким  товаром  и   шемаханскими   шелками,
пробиравшийся по Волге... Ну, это пронюхали о них молодцы. Чин чином,  как
водится, засели со стругами в осоке. Подплыло судно,  подпустили,  напали,
как всегда... Ну, резня это... пальба... рубка... а апосля  дележ.  Только
вижу я не все люди с суденышка посняты да перебиты. Сидит  это  старикашка
плюгавенький, не то турка, не то пес... У самого зубы со страха лязгают да
глаза, ровно мыши, бегают. А в руках штука парчи; к груди  прижал,  держит
крепко. Подошел это я к ему, наклонился, а он,  откуда  ни  возьмись,  нож
острый из мошны вытащил да и грозится им. Рассвирепел я,  зашлось  во  мне
сердце. Мне бы его обезоружить, а я, грешен, чекан из-за пояса выхватил да
тем чеканом старикашку по темени и хвать... Мозги наружу...  и  ахнуть  не
успел... Кровью чоботы мне да полу кафтана покрасил... А зубами, кажись, и
мертвый лязгал, пока не убрали  его,  глазами  как-то  страшно,  с  укором
смотрел. Индо душу мне вывернул... И долго чудился мне его взгляд... С той
поры закаялся я проливать кровь неповинную, Ваня,  -  тихо  закончил  свой
рассказ атаман.
     А  песнь  все  развертывалась,  все  шире,  все  мощнее   и   вольнее
расплывалась  на  речном  просторе.  Вздыхал  тростник.   Шуршала   осока.
Скользила под могучими ударами весел ладья.
     Вдруг смолкла, оборвалась песня на полуслове. Крик иволги пронесся  и
замер в прибрежном лесу.
     - Наши вестуют. Ястребовое  гнездышко  близко,  -  разом,  оживляясь,
произнес атаман и, поднявшись с места, вытянулся во  весь  рост,  приложил
руку ко рту и протяжно свистнул.
     Ему ответили криком горлинки из чащи, и  вслед  за  тем  раздельно  и
часто закуковала кукушка.
     - Приставай, робя! Слышь, молодцы наши голос  подают.  Причаливай!  -
снова отдал приказ атаман, и, когда ладья незаметно  подплыла  к  песчаной
отмели и ударилась носом в песок, он первый  выскочил  на  берег.  За  ним
вышли его спутники. Лодку привязали к прибрежной осоке и, поклав снасти на
дно, двинулись от берега в лесную чащу.
     Сделав с полсотни шагов, все  четверо  остановились.  Снова  приложил
руку ко рту атаман и на этот раз карканье ворона  огласило  лес.  Из  чащи
отвечали таким же карканьем. Путники прошли еще  немного  и  очутились  на
большой лесной поляне, окруженной непроходимой чащей лиственных  деревьев.
Срубленные пни, торчавшие на каждом шагу, показывали, что еще недавно  это
место было так же  густо,  как  и  окружающая  его  чаща.  Теперь,  вместо
великанов-деревьев, были разбросаны на  каждом  шагу  шатры  и  шалаши  из
ветвей и листьев.
     Посреди поляны, тут и там, сидели люди большими группами, одетые  кто
во что попало. Мелькали здесь  и  нарядные  кафтаны,  и  посконные  рваные
мужицкие сермяги, и зипуны, и старые шапки. В  оружии,  имевшемся  у  них,
замечалось  тоже  огромное  различие:  иные  были   вооружены   бердышами,
чеканами, саблями, иные кистенями и ножами, а то и просто дубинами.
     Среди бродяг богатством наряда и обилием вооружения выделялись  трое.
Тут был и суровый Никита с рубцом на лице и плотно перевязанным  холстиной
раненым  плечом,  прозванный  Паном  за  его  польское  происхождение,   и
черноглазый  молодой  Матвей  Мещеряков,  и  Яков  Михайлов,  старший   из
подъесаулов, угрюмый, с нависшими бровями, старик,  прозванный  Волком  за
его  хищные  редкие  зубы,  за  блуждающий  взгляд  и  полное   отсутствие
милосердия в делах нападения и разбоя. Он  стоял  посреди  большой  группы
людей и что-то оживленно рассказывал окружающим.
     Остальные разбойники почтительно поглядывали на этих троих, отчаянной
удалью прославившихся, людей.
     Лишь только появился атаман со  своими  спутниками,  все  почтительно
вскочили со своих мест,  уступая  ему  дорогу.  Шапки  мигом  послетели  с
казацких голов и вся поляна огласилась громким криком:
     - Здрав будь, атаман-батько!
     - Здоро