ишел в Искер и, убив Едигера и  брата  его  Бекбулата,  воссел  на
престоле  ханском.  Он  сумел  подчинить  себе  всех  окрестных  инородцев
стрелами и ножами  и  заставить  их  платить  ему  ясак.  Он  первый  ввел
магометанскую  веру  в  идолопоклоннической   Сибири,   послав   к   эмиру
Бухарскому, Абдуллу-Богодур-Хану за учителями для распространения  ислама.
Но, несмотря на то, что Кучум был ярым мусульманином, в  его  душе  прочно
жил  дикарь-идолопоклонник.  Он  верил  предсказаниям  баксов,  шаманов  и
колдунов и прибегал к их колдованиям  в  самые  трудные  минуты  жизни.  И
сейчас, когда стоявший подле него любимый  младший  сын  передал  ему  все
происходившее, явная тревога отразилась на лице хана.
     - Шаманов сюда!.. - приказал он еще раз. И по этому хорошо знакомому,
повелительному  голосу  владыки  Искера  заколыхалась  огромная  толпа  на
берегу. Несколько человек спешно  выдвинулось  вперед,  среди  почтительно
расступившейся свиты Кучума.
     Их куртки были сшиты  из  разноцветных  лоскутьев  материй,  узких  и
длинных, в виде красных и зеленых полос. Узкие  же  штаны  также  пестрели
такими же полосами. На спине кафтана нашит был густой ряд спиц,  длиною  в
палец, а на плечах торчали большие  пучки  совьих  хвостов.  Остроконечный
войлочный колпак весь был увешан бубенчиками и раковинами. Из-под  колпака
вилась туго заплетенная и черная, как сажа, косица.  Огромная  кобза  [род
большой мандолины, на которой играют при помощи смычка] и бубны были у них
под мышкой. Ожерелья из ракушек и пластинок покрывали шею.
     Это и были шаманы, вершители судеб не  только  киргизов,  но  и  всех
Сибирских народов. Их лица, испещренные рубцами, опаленные огнем, худые  и
коричневые, являли собою смесь чего-то таинственного и,  в  то  же  время,
отталкивающе противного.
     Впереди  всех  стоял  седой  старик-шаман  с  побелевшей  от  времени
косицей. Но, несмотря на старость, он казался юношей со своим  пронырливым
и быстро бегающим взором. Целая масса камешков и блях покрывала его  грудь
и шею, издавая при каждом движении шамана резкий, раздражающий звук.
     - Что велишь, повелитель? - почтительно склоняясь перед слепым  ханом
обратился он от себя и своих товарищей к Кучуму.
     - Ступай за мной в мой юрт,  Аксакал,  и  те,  что  пришли  с  тобою:
Кунор-бай, Куте-бара и другие, все ступайте... Мои мертвые  очи  не  могли
зреть знамения, о котором мне сейчас рассказали, но ты должен  был  видеть
его, Аксакал...
     - Так, повелитель...
     - Ступай же в юрт с помощниками своими... Пусть  сам  шайтан  откроет
тебе значение видения над рекою... И  да  простит  мне  Аллах  и  Магомет,
пророк его, что я взываю на помощь шайтана...
     И он снова сделал шаманам знак следовать за собою.
     Поддерживаемый с одной стороны  вельможей  Карачей,  с  другой  сыном
Алеем, Кучум двинулся медленно к самой большой и просторной юрте  во  всем
Искере. Четыре шамана  и  приближенные  хана  на  почтительном  расстоянии
следовали за ним.


     Последние уголья дотлевали на шоре, фантастически причудливым  светом
озаряя исковерканные рубцами и незажившими ранами  лица  четырех  шаманов.
Запах острого и пряного куренья стоял в юрте. Старик Аксакал  поднял  свою
кобзу и, медленно водя по ней смычком, стал  обходить  вокруг  потухающего
шора. Три другие шамана следовали за  ним,  напевая  что-то  непонятное  и
заунывное глухими загробными голосами и изредка ударяя в бубны костлявыми,
желтыми руками.
     - Кайракак!.. Койраком!.. Алас!.. Алас!.. Алас!.. - только  и  слышно
было бормотанье старшего баксы.
     Кучум, со скрещенными  на  груди  руками,  сидел  на  кошмах,  крытых
шкурами медведей. Молчаливая свита окружала его. Все  взоры  впивались  со
жгучим нетерпением в  шаманов,  которые  все  быстрее  и  быстрее  обегали
тлеющий шор. Все громче и резче пиликал смычок и звенели  бубны.  Наконец,
беготня превратилась в настоящую скачку.  Шаманы  подпрыгивали  на  месте,
вертелись волчками, кривлялись, с пеной у рта, дико  поводя  вытаращенными
глазами...  Бубны  заливались...  Смычок  замолк.  Теперь  Аксакал  далеко
отшвырнул от себя звенящую кобзу на кошмы и закружился, неистово колотя  в
бубны... Его седая косичка и острая щетина из спиц  на  спине  закружились
тоже, придавая ему вид взъерошенного волка... Вот он выхватил  из-за  полы
своего пестрого, полосатого кафтана нож и стал наносить им  себе  в  грудь
удар за ударом... Кровь брызнула из ран, обагрив кошмы и ковры. Аксакал  в
корчах упал на потухший шор... За ним следом попадали и остальные баксы...
Пена, пот и кровь с их обезображенных тел полились ручьями на землю.
     Вдруг, весь сведенный судорогами, поднял с горячих угольев начинавшую
уже тлеть голову старший бакса... Ужас и безумие отразились на его залитом
кровью лице.
     - Могучий хан, слушай!..  -  захрипел  он,  дико  вращая  глазами.  -
Великие Духи через меня, верного раба твоего,  открыли  тайну...  Погибель
приходит царству Сибирскому...  Проклятые  кяфыры  идут  сюда...  Они  уже
близко... Мое сердце чует их... О, великий хан, горе тебе и  нам!..  Белый
волк погиб от черной собаки кяфыров... О горе!.. горе!...
     - Ты лжешь мне, трус!.. - забывшись в бешенстве вскричал  Кучум,  как
юноша вскакивая со своей кошмы. - Я велю сегодня же сбросить тебя в  волны
Иртыша, собака! Ступай к своему шайтану, вестник горя и зла!
     И, выхватив стрелу из-за пояса, он, руководимый  инстинктом  слепого,
стал метко целить в голову баксы.
     Вельможи,  царевичи  и  свита  с  ужасом  смотрели  на  невиданное  и
неслыханное дело. Неужели Кучум решится бросить  стрелу  в  предсказателя!
Особа шамана была священна. Оскорбить  шамана  значило  разгневать  самого
великого шайтана. Но никто не смел  напомнить  об  этом  хану.  Кучум  был
страшен. Со сверкающим взором ничего не видящих глаз,  с  перекошенным  от
бешенства  ртом  и  сведенными  бровями  он   представлял   собою   полное
олицетворение гнева и грозы. Стрела, направленная на шамана,  готова  была
уже вылететь из лука, как  неожиданно  поднялась  тяжелая  кошма  юрты,  и
царевна Ханджар быстро влетела в юрту. Ее глаза пылали как уголья,  черные
косы бились  о  спину  и  грудь.  Бисерное  украшение  упало  с  головы  и
кудрявившиеся  пряди   черных,   как   смоль,   волос   окружили   сиянием
изжелта-бледное личико.
     - Отец!.. Отец!.. Удержи руку, повелитель!..  Бакса  изрек  истину!..
Кяфыры близко!.. Ужасный гонец спешит к тебе!..
     И, с громким воплем опустившись на кошмы, обняла ноги Кучума.
     Почти следом  за  нею  вбежал  гонец.  Его  одежда  была  в  клочьях.
Войлочной шапки-колпака не было на голове. Небольшая  тюбетейка  покрывала
бритое темя. Он задыхался от волнения и бега и почти пластом  упал  у  ног
своего владыки, рядом с царевной Ханджар.
     - Князь Таузак?!.. - вскричала в один голос свита  Кучума.  -  Откуда
ты, князь?!..
     Но Таузак молчал. Слышен был лишь хрип из его груди.
     Тогда Кучум положил свою желтую, как пергамент,  руку  на  черненькую
головку Ханджар.
     - Звезда и солнце моих слепых  очей,  принеси  гонцу  турсук  [курдюк
кумыса]. Пусть освежит ссохшиеся уста...
     - Благодарю, повелитель... - простонал Таузак.
     Ханджар легче козочки вскочила на ноги, выбежала в соседнее отделение
юрты и в одну минуту появилась снова с мехом в руке, наполненным  кобыльим
молоком.
     - Пей во имя пророка, - произнесла она, подавая курдюк Таузаку.
     Тот жадно припал  к  нему  губами.  Потом  отвел  турсук  и  вскричал
дрожащим голосом:
     - Повелитель Ишимских  и  Воганских  степей,  великий  хан  Сибирских
народов, горе нам!.. Кяфыры близко... Они  плывут  по  Тавде,  государь...
Скоро будут у устьев Тобола... Они могущественны и сильны, русские  вои...
Сам шайтан помогает им... Когда стреляют они из своих медных луков,  каких
нет у нас, государь, огонь  выскакивает  и  опаляет  пламенем,  дым  валит
клубами и гремит гул далеко окрест... Стрел почти что не видно, а уязвляют
они ранами и побивают  насмерть...  Защититься  никакими  разными  сбруями
нельзя от них, повелитель: все прорывают, все колят насквозь...
     Сказал свою речь Таузак, хотел  еще  прибавить  слово,  но  не  смог.
Усталость и пережитые муки долгого пути дали себя почувствовать гонцу.  Он
зашатался, приник к земле и бессильно замер у ног Кучума.
     Последний как стоял, так и  остался  с  поднятым  луком  и  натянутой
стрелой.
     - Велик Аллах и Магомет, пророк его!.. - произнес он внятно, воздевая
руки над головою. - Во всем могучая воля Аллаха!.. В Тобол вступают?..  По
Тавде плывут? - спросил он снова у гонца.
     - На Тавде видел их, государь.  В  Тобол  не  сегодня-завтра  войдут.
Схватили меня, когда я высмотреть хотел их по твоему велению, - ослабевшим
голосом ронял Таузак, - палили из луков своих... Железо  и  медь  насквозь
пробивали... Отпустили с тем, чтобы упредить о сдаче тебя, государь...
     - Собаки!.. - грозно и сильно вырвалось из груди Кучума, - не  думают
ли победить меня ничтожною горстью воинов своих!.. Много  ли  насчитал  ты
их, Таузак?
     - Поменее тысячи будет, государь... И ведет их алактай могучий... Как
Аллу слушаются его поганые кяфыры...
     - Менее тысячи... и ведет алактай... - усмехнулся слепой  хан  своими
гордыми устами. - Но и у нас немало есть могучих алактаев и батырей...  Их
менее тысячи, а нас десятки, сотни тысяч... А что дымом и огнем палят,  не
страшно это... Аллах хранит  правоверных...  Ступай,  отдохни,  Таузак.  К
закату зайди в мою юрту, расскажешь все  подробно  о  том,  что  слышал  и
видал... А теперь уйдите все, князья и карочи-вельможи... Пусть  останутся
только дети мои, Абдул-Хаир и Алей и ты, радость  дней  моих,  луч  солнца
среди моей печали, царевна Ханджар, - приказал он ласково.
     - И ты, Мамет-Кул, и ты останься с нами, - быстро прибавил Кучум.
     Богатырь-царевич,  последовавший,   было,   следом   за   остальными,
остановился и, мягко ступая своими оленьими сапогами, неслышно приблизился
к дяде.
     - Слушай, Мамет-Кул, - произнес Кучум, почуяв его инстинктом  слепого
рядом с собою. - Аллах прогневался на  меня  и  лишил  возможности  видеть
любимую дочь-царевну, поразив слепотою очи мои. Но я не  раз  слыхал,  как
воспевали ее под звуки домбры лучшие  певцы  Искера...  Я  слыхал,  что  с
кораллами сравнивали ее уста, с  дикими  розами  Ишимских  долин  ее  алые
щечки, с быстрыми струями Иртыша ее черные, искрометные глаза. Ловкостью и
смелостью она превзойдет всех юношей Искера. Недаром покойная ханша Сызге,
мать царевны, на смертном одре предсказала ей счастливую  будущность...  Я
дам за нею лучшие мои  табуны,  лучших  кобылиц  и  курдючных  овец  им  в
придачу... Шелковых чапанов наменяю от  Бухарских  купцов...  Завалю  твою
юрту тартою [гостинцы, подарки], царевич... Возьми все, дарю тебе  в  жены
красавицу Ханджар... Но  за  это...  за  это  ты,  царевич,  победишь  мне
русского алактая.
     Кучум кончил. Его грудь бурно вздымалась. Его лицо, мертвенно-бледное
до сих пор, пылало и покрылось  багровым  старческим  румянцем.  Его  рука
обвила стройные, гибкие плечи Ханджар, побледневшей как саван.
     Как?! Она будет женою этого безобразного,  огромного  Мамет-Кула?  Не
глядя на нее, отец отдаст ее, как рабыню, в юрту царевича?!  И  все  из-за
них, из-за проклятых кяфыров, с приближением которых  приблизились  к  ней
все беды и горести зараз!
     Полная отчаяния и  ужаса  она  едва  слышала,  что  говорил  ее  отец
сияющему теперь от счастья Мамет-Кулу.
     - Мои сыновья еще молоды... Если  убьют  Абдул-Хаира  собаки-русские,
мне некому будет  после  смерти  оставить  Искер.  Проклятый  Сейдак  [сын
убитого Бекбулата  -  злейший  враг  Кучума]  рыщет  по  степи  со  своими
наездниками и ждет случая занять отцовское место...  Алей  еще  мальчик...
Его рано отсылать в поход и ханша Салтанета взвоет, как волчица, от  горя,
если  придется  с  ним  расстаться...  Тебе,  царевич  Мамет-Кул,  поручаю
войско... Ты поведешь его берегом Тобола...  Темною  ночью  ты  с  воинами
протянешь цепи на реке, чтобы прервать ими  путь  кяфырам,  и  всею  ратью
обрушишься на них... Выбери надежных  батырей,  Мамет-Кул...  Кликни  клич
кочевым киргизам и с помощью Аллаха Ханджар твоя...
     - Я исполню все, как ты велишь, повелитель, и сам пророк  да  поможет
нам! - грубым, зычным своим  голосом  вскричал  Мамет-Кул  и,  почтительно
приложив край ханской одежды к челу и устам, вышел из юрты.
     Вышли и младшие царевичи, вышла и Ханджар.  Целая  буря  клокотала  в
душе юной царевны. Она -  обещанная  невеста  Мамет-Кула,  этого  зверя  с
ожесточенным в боях сердцем, в котором не осталось ни  капли  нежности  ни
для кого!
     - О, Алызга! - шептала она, придя  к  себе  и  упав  на  грудь  своей
любимой бийкем-джясыри [княжна-рабыня]. - О, Алызга, сколько зла причинили
они...
     И, выпрямившись во весь свой стройный  рост,  как  испуганная  газель
поводя глазами, добавила, вся трепеща от ужаса и тоски:
     - О, только бы не взяли Искера, Алызга моя... Клянусь, я буду  доброй
и любящей женой Мамет-Кула, лишь бы избавил он от  горя  и  позора  старую
голову моего бедного, слепого отца...
     И зарыдала навзрыд впервые в своей  жизни  звезда  Искера,  красавица
Ханджар...



               11. ЖЕЛЕЗНЫЕ ЦЕПИ. - ХИТРОСТЬ ЗА ХИТРОСТЬ.
                      - ПОД БАБАСАНОМ. - В ПЛЕНУ

     Далече еще до Иртыша, Ахметка?.. Ох, штой-то дюже мелко опять  стало,
- с досадой говорил Ермак, то и дело погружая огромный шест в воду.
     Струги чуть тащились по Тоболу. Он словно обмелел. Словно перед  тем,
как заковаться ледяною броней, решил подшутить  злую  шутку  над  казаками
Тобол. Весла то и дело упирались в  песчаное  дно  реки.  Утренники  стали
заметно холоднее. Дружина повытаскала теплые кафтаны и оделась теплее, кто
во что умел. Дул северяк. Холодный  осенний  воздух  пронизывал  насквозь.
Съестные припасы приходили к концу, но  выходить  на  берег  охотиться  за
дичью было опасно. То  и  дело  появлялись  большими  группами  на  крутых
береговых утесах татары и стреляли с высоты в реку,  по  которой  медленно
тянулись струги казаков. Нельзя было и думать плыть  быстрее.  Мелководье,
как нарочно, замедляло путь.
     - Далече ли до Иртыша, Ахмет? - еще раз прозвучал тот же нетерпеливый
вопрос над застеклевшею от осеннего холода рекою.
     Татарин, зябко ежившийся под своим меховым чапаном, вскочил на  ноги,
зоркими глазами окинул даль и произнес уверенно:
     - Часа два ходу. К полдню будем, бачка-атаман.
     Задумался Ермак. Нерадостно было на душе атамана. Как-то  неожиданно,
сразу наступила осень. Люди зябли.  Ветер,  не  переставая,  дул  в  лицо,
замедляя ход. А  татары  досаждали  с  берега  почти  что  безостановочной
стрельбой. Струги ползли как черепахи.  Будущность  похода  представлялась
темной, непроницаемой, как ночь  под  черной  завесой.  Кто  поднимет  эту
завесу? Кто расскажет, что ждет дружину в этом холодном,  неведомом  краю?
Уже было несколько битв и на Туре, и на Тавде, и  чем  дальше  подвигаются
казаки в глубь Кучумова царства, тем больше помех встречается им на  пути.
Осмелели,  как  видно,  ханские  воины,  и  ружейная  да  пушечная  пальба
перестала казаться им страшной и грозной как в первое время...
     Так глубоко задумался могучий атаман грозной дружины, что и не слышит
смятения и глухого ропота вокруг себя.  И  только  когда  что-то  с  силой
брякнуло о дно лодки, и легкий струг поднялся носом над водой, точно ожил,
проснулся Ермак.
     - Што, на мели, што ли?..  Еще  не  доставало!..  -  суровым  голосом
проронил он.
     - Бог весть, что случилось, атаман... А только через Тобол  протянута
какая-то преграда... Вишь, два челна опрокинуло. Перехитрили нас  поганые,
неча сказать, - взволнованно докладывал Ермаку Кольцо.
     Действительно два струга вверх дном плыли по реке, а сидевшие  в  них
казаки, по грудь мокрые, вылезали из воды.
     - Дьяволы!.. - выругался Ермак, - вишь, бритоголовые, чем досадили!..
Ин, ладно!.. Бери чеканы да секиры, робя, разбивай  преграду  поладнее,  -
обретя сразу свою обычную бодрость и смелость духа заключил атаман.
     Но не пришлось на этот раз дружине исполнить приказание вождя.  Дикий
рев пронесся вдруг над рекою. Мириады стрел засвистели  в  воздухе.  Целая
орда татар зачернела на берегу.
     Прозвучала громкая команда атамана:
     - Челны, ску-у-чь-ся!..
     И вытянувшиеся, было, в струнку одной прямой линией струги тотчас  же
образовали собою огромную площадь, упиравшуюся в оба  берега  неширокой  в
этом месте реки.
     - На берег вылазать опасливо покеда.  Под  осокой  не  больно  видно.
Лазутчиков выслать бы. Пускай дознались бы, сколько там нечисти на берегу,
- не то советовал, не то указывал Кольцо Ермаку.
     Но тот только угрюмо помотал головою.
     - Не хочу ребят зря губить. Попадутся  в  руки  нечисти,  не  приведи
Господь, искромсают, замучают их поганые.
     - Ты меня, бачка-атаман, пошли, меня за своего примут и хошь бы  што,
- предложил свои услуги Ахметка.
     Лицо Ермака просияло.
     - Ладно, ступай. А  мы  ждать  будем,  Вызнай  все,  сколько  их  там
привалило, да смотри поаккуратнее и вертайся скореича.
     Татарин-толмач только головою мотнул вместо ответа, вылез из лодки  и
тотчас же скрылся в густо разросшихся кустах.
     Начинало темнеть. Без устали  падали  стрелы,  не  причиняя,  однако,
сидевшим в челнах казакам особого вреда. Но все же ранили  то  одного,  то
другого. Знахарю Волку немало  досталось  работы  перевязывать  товарищей.
Стрелять из лодок было бесполезно.  Крутой  утесистый  берег  мешал  пулям
вылетать по назначению.
     К вечеру стрельба татар чуть поутихла. Очевидно, наступившие  сумерки
мешали прицеливаться.
     - Запропастился собака Ахметка. Чего доброго не махнул  ли  к  своим.
Хошь и наш он, крещеный, а у них это часто бывает, - произнес  неуверенным
голосом кто-то в атаманской лодке.
     Но атаман отрицательно качнул головой.
     - Нет, братцы, не уйдет Ахметка. Хошь и бесермен, все  же  совесть  у
него есть. Да вот и он! - радостно заключил Ермак, вглядываясь  в  темному
своими зоркими соколиными очами.
     И правда, вблизи струга что-то забелело во мгле,  и  через  несколько
минут в челн прыгнул проводник-татарин.
     - Видал... Выглядел... - залепетал  он  быстро,  -  много  их...  ой,
много, атаман-бачка...  Видимо-невидимо...  А  под  Бабасанским  урочищем,
сказывают, втрое боле будет. Сам батырь ихний, сродственник Кучумов, там с
добрым десятком  тыщей  ждет...  А  и  здеся  немало...  На  берег  нельзя
соваться, - докончил взволнованно и быстро свою несвязную речь татарин.
     - Ладно... - усмехнувшись значительно  проронил  Ермак,  -  а  теперь
нужно мне, братцы, надежных человек с пять десятков отрядить  вона  в  лес
тот, што за утесами чернеет. Придется мимо поганых прокрасться да хворосту
набрать в лесу поболе, вязанки так  с  четыре  на  человека.  А  там,  как
вернетесь, новую работу вам дам.
     - Все мы  надежные,  всех  отряди,  атаман,  -  заговорило  несколько
десятков голосов сразу.
     - Ишь, больно прытки. А здеся кто останется? Дурьи  головы,  выдумали
што, - шутливо остановил их Ермак и тут  же  отрядил  выбранных  им  самим
пятьдесят казаков.
     - Веди их, Мещеря, да помни, коли откроют вас поганые -  конец  всем.
Вертайтесь скореича. Забавное нечто узрите, как  вернетесь.  Право  слово,
говорю... Ин, как помыслю о том, со смеху помереть можно, - расхохотавшись
в голос заключил свою речь Ермак.
     Дивному диву дались казаки. Давно они не видели таким веселым  своего
батьку-атамана. И когда же? В то самое время, как на высоких утесах,  лишь
только забрезжит рассвет, их всех, пожалуй,  расстреляет  татарье.  Вперед
двигаться нельзя - невидимая подводная преграда мешает. Ночью и искать  ее
в воде нел