во,  ребятушки!  -  сильным,  звучным  голосом  отвечал  вновь
прибывший.
     - Есаулу Ивану Ивановичу здоровьице! -  новым  криком  пронеслось  по
лесу.
     - Спасибо, братцы! - отвечал седоусый есаул.
     Между тем острые глаза атамана обежали поляну.
     - Не вертались  дозорные?  -  спросил  он,  обращаясь  к  трем  своим
помощникам, стоявшим отдельно.
     Старый Волк выдвинулся вперед.
     - Не вертались, Ермак Тимофеич. А с  ночи  ушли.  Вот  ужо  подымется
солнышко, полдничать станем, глядишь, и подоспеют молодцы.
     - А ты, Михалыч, откедова? Ишь кафтан  на  тебе  еле  жив  -  весь  в
дырьях. Да и на лице тож царапины да кровь запеклась,  -  обратился  Ермак
(так звали атамана) к старику Волку.
     Яков Михайлов только тряхнул плечами.
     - На разведки ходил я, атаман. Самою чащею пробирался, - вишь,  сучья
да ветви искровянили рожу. Черных воронов выглядывать ходил...
     - Ну, и што ж, выглядел? - живо вскинул на него глазами Ермак.
     - Выглядел... Недаром волком меня зовут ребята наши. Инь  глаза-то  у
меня, што у зверя лесного, да и чутье его же...  Близко,  в  десяти  всего
переходах [верстах] вороны черные. Видимо-невидимо их, што  твоя  туча.  А
ведет их боярин-князь Одадуров, воевода царский. К  самой  голове  рати  я
подползал, в кустах хоронился, да в  дуплах  дерев...  Все  выглядел,  все
высмотрел, батько-атаман. Небось ни один из их не пронюхал,  что  Михайлов
Яков, по коему застенок Малютин плачет, на  воеводское  пресветлое  личико
близехонько любовался, - со смехом заключил свою речь старик.
     Захохотали и остальные разбойники. Веселым гомоном оживился лес.
     - Ай да Волк!  Ай  да  Яков  Михалыч!  На  воеводское  личико,  бишь,
налюбовался! - с нескрываемым восхищением повторяли в группах.
     - Молодец, Яша! Век не забуду, - сильно ударив его по  плечу  могучей
рукою, крикнул Ермак, и острые глаза его вспыхнули ярким  огнем.  -  Жалую
тебя кафтаном с плеч того воеводы.
     - Слышь, робята? Слышь? - так  и  всколыхнулся  Яков,  -  кафтан  мне
атаманом княжий пожалован! Стало с самим князем и расправа моя!
     - Твоя,  подъесаул...  твоя,  дедка!  Што  и  говорить,  заслужил,  -
отозвались громкие голоса со всей поляны.
     - А людей наших не видал,  Михалыч?  -  дав  утихнуть  крикам,  снова
обратился к старику Ермак.
     Старый Волк хотел ответить и  не  успел.  Топот  нескольких  десятков
копыт послышался в чаще. Точно несколько человек сломя голову  неслись  на
конях по лесу.
     Ермак выпрямился и насторожился. Орлиные очи его впились в чащу,  как
бы прорезывая густую листву деревьев и кустов.
     - Ребята, го-то-о-вься! - умышленно замедленным шепотом, но громко  и
сильно, пронесся вслед затем его голос по поляне.
     Как действием волшебства оживилась по этому  крику  поляна.  Со  всех
концов ее к середине кидались  люди,  спешно  хватая  оружие  -  самопалы,
бердыши и ножи. В боевом  порядке  становились  разбойники,  развертываясь
правильным четырехугольником, готовые к бою. Впереди  всех  стоял  атаман.
Его орлиный взор по-прежнему не отрывался от чащи. Седоусый  есаул  Кольцо
встал возле атамана. Все взоры впились в Ермака. Все ждали, готовые грудью
постоять за свою свободу, за вольные головы казацких  дружин...  Казалось,
поведи только черною бровью храбрец-атаман, и вся  эта  горсть  смельчаков
ринется вперед навстречу еще невидимому врагу.
     Топот слышался все ближе и ближе... Вот замелькали цветные кафтаны  в
зеленой листве.
     - Го-то-о-вься! - еще раз пронеслось по лесу.
     Почти одновременно с этим выскочили из чащи  с  десяток  верховых  на
быстрых и рослых конях, убранных чепраками.
     - Наши! - вырвалось разом удивленным возгласом  из  нескольких  сотен
грудей.
     - И впрямь наши! Дозорные вернулись!  -  весело  и  радостно  крикнул
Ермак. - Да и с прибылью никак!.. Коней, гляди, робя, пригнали!
     - И то с прибылью! - весело крикнул  черноглазый  Мещеряк,  скакавший
впереди всех на дивном, белом, как снег, аргамаке, - воеводовым конем тебе
челом бью,  атаман!  -  и  спрыгнул  с  лошади  на  всем  скаку,  веселый,
радостный, так и сверкая темным взором. За ним спешились и все  остальные.
Это были все молодые, сильные казаки, как на  подбор  молодец  к  молодцу.
Ничего хищного, ни  разбойничьего  не  было  в  их  мужественных,  дышащих
удалью, лицах.
     - Здорово, Мещеря! Отколь выудил  коньков?  -  спросил  молодца-юношу
Ермак Тимофеич.
     - Из-под самого носа воеводиной рати стянул, атаман, - бодро и весело
отвечал тот.  -  Вишь  притомились  царские  дружинники-стрельцы  да  дети
боярские: на привале полдничали да соснуть полегли.  Больно  крепки  чарки
зелена вина, видно, у царской  рати.  Ну,  а  кони  на  траве  стреножены,
паслись... Я, да Ивашка Гвоздь, да Соловейка, да Петрушка-Пушкарь  ползком
до часовых и добрались. Их похватали, перевязали, рты позаткнули,  а  сами
коней подхватили да сюда. Проснется воевода - на палочке верхом  поскачет,
его сподручные тож, - с хохотом закончил свою речь черноглазый Матвей.
     - Ай да Мещеря! Ай да хват-парень! - захохотал и Ермак. -  Видано  ли
дело, штоб из-под самого носу воеводы коней увесть!
     За ним хохотали и все разбойники, находившиеся на поляне. Снова ожила
дремучая чаща Поволжья и  сотнями  голосов  прокатилась  эхом,  замирая  в
хрустальных волнах соседки-Волги. Казалось,  глядя  на  все  эти  беспечно
смеющиеся лица,  что  не  душегубы-станичники  это,  готовые,  как  звери,
броситься с ножами  на  добычу,  а  веселый,  добродушный  народ  собрался
поболтать и побалясничать в лесной чаще.
     Но вдруг снова все смолкло...
     Лицо черноокого Матвея сразу стало серьезным.
     - Слушай, атаман-батька, - произнес громко юноша,  -  кони-конями,  а
рать - ратью. Черные вороны по следам нашим идут; напали верно... Всего  в
пяти переходах от нас они. Сниматься надо да утекать,  не  то  нагрянут...
Видимо-невидимо  их  нагнало:  передовой  отряд  воеводский  и  то   змеей
растянулся длиннющей, на два перехода хватит.
     - С тыщу будет? - небрежно кинул Ермак.
     - Какое? Тыщи с три, а то и более! К ночи ждать беспременно надо...
     - Зачем ждать, - усмехнулся Ермак. - Когда  черные  вороны  тучей  на
коршуна несутся, коршун к небу вздымется и пойдет на улет. Не соромно  то,
не зазорно, - все же коршун выше да могучей, все же не  одолеть  его  стае
вороньей! - презрительно повел плечами атаман.
     Потом, помолчав немного, он словно раздумал. Спустя  несколько  минут
громким кликом далеко раскатился его могучий голос:
     - На струг, робята! Живо! На струг!
     Ожила мигом поляна. Забегали, засуетились  люди,  собираясь  в  путь.
Снимали шатры, убирали всякие признаки жилья-стоянки. Каждый  хлопотал  за
себя и за других. Ермак отошел  к  стороне,  терпеливо  выжидая  окончания
сборов.
     Целый план роился в этой гордой  вольной  голове,  по  которой  давно
тосковала Московская плаха.
     Гроза Поволжья не любил утека, как  он  называл  бегство  от  царских
дружин, но он не был волен в  своих  чувствах.  Его  пятисотенная  дружина
лежала целиком на его совести. Будь он один, бобылем, без  этой  вольницы,
прославившей себя разбойничьими удалыми делами, он бы не бежал, как ночной
вор, а дорого бы продал царскому воеводе свою удалую головушку! Прежде чем
одолели бы его ратники-стрельцы, он не мало искрошил бы их своей  казацкой
саблей.
     Но не один он, Ермак. Он отец всех  этих  удальцов,  деливших  с  ним
радость и горе казацкой жизни. Они  его  выбрали  своим  атаманом-батькой,
вверили ему свою судьбу, должен же он охранять их буйные,  смелые  головы.
Многих из них ждут-недождутся палачи.  Иван  Кольцо,  ближний  советник  и
есаул Ермака, давно заочно приговорен к мучительной казни  четвертованием;
Волк, Михайлов Яков, бежал из застенка; Никита Пан приговорен  с  ними;  о
нем, Ермаке, и говорить нечего: лютые муки ждут его в Москве. По нем,  как
по  травленному  зверю,  гонится  царская  погоня.  Все  Поволжье   занято
московским дружинами. Надо спасаться, уносить свою шкуру. Не за себя жутко
атаману, а за тех, которые слепо доверили ему свою судьбу.
     Любит он их всех, могучий атаман. Дорог ему каждый из этих  отчаянных
удальцов, с которыми протекли вольные годы его бесшабашной казацкой жизни.
И пока собираются его дружинники в  дальний  путь,  он  сидит  с  глубокой
думой, поникнув головою.
     - Атаман-батька, - слышится ему тихий голос, - дозволь слово молвить.
Просьбишка у меня до тебя малая есть.
     Ермак быстро поднял чернокудрую голову. Юноша Мещеряк,  его  любимец,
удалец-подъесаул, стоит перед ним.
     - Выкладывай, Мещеря, - ласково, окинув казака своим орлиным  взором,
произнес атаман и дружески хлопнул по плечу черноглазого Матвея. -  Вместе
щи хлебаем, авось вместях и беду разжуем.
     - Не беда это, батька, а зацепа одна,  -  тряхнув  кудрями,  произнес
Мещеряк. - В шалаше у меня мальчонка лежит недужный, тот самый, коего я  у
Микиты на саблю  обменял.  Так  дозволь  его  с  собой  прихватить,  Ермак
Тимофеич.
     - Да стоит ли, Мещеря? Он тебе руки свяжет,  а  все  одно,  сказывали
молодцы, не жилец он, не сегодня-завтра помрет.
     - Не жилец, это верно, атаман.
     - Так, може,  царским  ратям  его  оставить?  Не  найдет  ли  родичей
ненароком али ближних знакомцев своих. Устроить бы его как-нибудь повиднее
в шалаше. Найдут его царские дружины.
     - Так-то так, атаман, а только жалко  мне  што-то  оставлять  ворогам
нашим мальчонку. Уж больно он мне братишку напомнил. Был у меня  братишка,
атаман, Ванюшкой звали... Помер в молодых  годах.  Такой  же  пригожий  да
нежный, как боярчик этот! Так того... Дозволь мне его при  стане  держать,
атаман.
     - Ну, держи, парень, нет на том моего запрета. Лишь бы  не  помер  на
пути мальчуга. Дальний  путь  будет,  в  прикамские  леса  мы  на  стругах
поплывем, - серьезно и тихо приказал Ермак.
     - Попытаю уберечь, атаман!.. Спасибо на добром слове.  Уж  больно  на
Ванюшку он обликом схож.
     И низко поклонившись начальнику, Мещеряк кинулся к небольшому шалашу,
стоявшему на дальнем конце поляны.
     Ермак долго смотрел ему вслед, пока не скрылась  под  темным  навесом
сильная, рослая фигура юноши.
     - Ишь, жалостливый! А ведь доведись до схватки - и старого, и  малого
ножом пырнет... - чуть усмехнувшись, прошептали его губы.
     И, словно встряхнувшись, быстро поднялся с  места  Ермак  и  протяжно
свистнул три раза. В один миг вся его дружина была вокруг своего атамана.
     - Готовы, робя? - прозвучал его громкий возглас.
     - Готовы, атаман! - дружным хором отвечал весь стан.
     - На-а стру-уг! - раздалась команда. - Коней воеводских разнуздать  и
пустить по степи, пущай ногайцы ловят!.. С конями  возжаться  не  надо.  А
поляну с четырех концов запалить! Пущай господин воевода  дыму  до  отвала
налопается, вражий сын! - сверкнув глазами, приказал коротко Ермак.
     - Близехонько уж, поди, они, - вставил свое слово есаул Кольцо.
     - А нуть-ка, Яша, послушай малость, - обратился атаман к Волку.
     Тот камнем упал наземь и приложил ухо к траве.
     - Топочат, батька... Грохоту  навели...  Дрожит  земля;  поди,  бегут
бегом; накрыть мыслят, - обрывисто докладывал старик.
     - Во-во!  Сейчас  тебя  и  нагонят!  Держи  мошну  [карман]  шире,  -
засмеялся Ермак. - Дрова покладены, костер горит, котел шумит, сварена  ли
каша, вольные братцы-казаки?
     - Сварена, атаман, хлебать надо.
     - Похлебаем артелью, когда полдник  придет,  а  пока  што  ложки,  да
плошки, да посуду клади, да нового места  к  вечеру  ищи!  Коршун  вьется,
кукушка плачет... где-то сядет, на чьем гнезде? Время не терпит, гайда  на
струг!  -  закончил  атаман  свою  речь,  типичную,  разбойничью,   полную
сравнений и недосказок.
     - На струг! - в голос  повторили  за  ним  разбойники  и  чин  чином,
правильными рядами, двинулись, неся каждый оружие и припасы к  реке,  где,
спрятанные в тростниках, их ждали струги, весла и паруса,  готовые  всегда
на случай отступления.
     Ермак еще оставался на поляне. Когда последние ряды его  пятисотенной
с лишком рати  двинулись  гуськом  к  реке  под  предводительством  есаула
Кольцо, он подозвал Никиту Пана и  Волка  и  еще  трех,  остававшихся  при
конях, станичников и что-то приказал им. В один миг три молодых разбойника
высекли огонь при помощи кремня и трута и, привязав пучки сухих листьев  и
хвороста к стволам старых деревьев, подожгли  в  нескольких  местах  место
недавней стоянки.
     Лошади при виде пламени зафыркали,  затопали  копытами,  дико  поводя
испуганными глазами. Один из станичников взмахнул по воздуху нагайкой; они
взвились на дыбы и с диким ржанием  понеслись,  обезумев,  в  самую  чащу,
минуя пылающие древесные столбы.
     -  Лихо!  Ой  лихо!  -  блеснув  глазами,  крикнул  Ермак  и,  махнув
оставшимся станичникам следовать за ним, быстрыми шагами направился к реке
догонять свою дружину.
     За ним поспешили и остальные.
     В ту же минуту открылась самодельная дверь шалаша,  и  на  ее  пороге
появился Матвей Мещеряк с тяжелой ношей в руках, бережно завернутой полами
кафтана.



                               5. НЕДУЖНЫЙ

     Ночь... Тьма кромешная заволокла  густые  заросли  Поволжских  лесов.
Мрак спустился по берегу. Но на реке светло.  Серебряный  месяц  сияет  во
всю... Плавленым серебром в  этом  сиянии  кажется  Волга.  Где-то  далеко
плачет в тростниках какая-то ночная птица. Глухо шуршит осока.  В  высоких
камышах чувствуется жизнь. Они то низко склоняются к серебряной  воде,  то
гордо выпрямляются, точно тянутся навстречу лунному сиянию. От  месяца  по
реке идет дорожка. Она как будто манит, зовет к себе...
     Низко еще раз наклонились камыши, и из чащи их  выплывает  струг.  За
ним второй, третий, четвертый... Целая флотилия  стругов,  целая  вереница
их. Вот миновали тенью покрытые места и въехали в серебряную  дорожку.  На
носу передовой лодки,  весь  облитый  прихотливым  сиянием  месяца,  точно
статуя, вылитая из серебра, стоит Ермак. Как зачарованный  смотрит  атаман
на месяц, а мысли докучным роем носятся в его голове. Которые сутки  почти
вровень с ними, берегом только, идут царские дружины. Будь  он  со  своими
молодцами на берегу,  то  давно  бы  нагнали  и  похватали  их  государевы
ратники. Да только ошиблись. Не так-то глупы они, чтоб попасться  впросак.
И невдомек воеводам царя Ивана, что скользят  его,  Ермака,  ребята  почти
рядом с ними, скрытые только камышами да ночною тьмою.
     "Эх, до Камы бы добраться, - спасены тогда! На Каму не пойдут царские
дружины... Знают, што с Волги-матушки не уйдет он, Ермак.  Эх,  кабы  Кама
поскорее!" - взволнованно роется в мозгу атамана горячая мысль.
     Тихо на лодках. Не слышно  песен.  Словно  не  живые  люди  гребут  в
ладьях.  Все  знают  серьезность  минуты.  Знают  заветную  мысль  атамана
проскользнуть  невидимо  на  Каму,  избегнуть  неравного   боя,   обмануть
намерение царской погони.
     Только в одном из стругов слышится тихий разговор. Черноглазый  юноша
Мещеряк и седой Волк, Яков Михайлов, шепчутся, склонясь над кормой  лодки,
где  на  разостланном  войлоке,  покрытом  пушистым  ковром,   -   добычей
последнего набега на алтайский караван, - лежит Алеша.
     Уже около недели прошло с той роковой ночи, когда он  был  свидетелем
гибели любимого дядьки, а мальчик все еще не  приходит  в  себя.  Жестокий
недуг приковал его к месту. Память и сознание, казалось, навсегда отлетели
от этой юной красивой головы. Он то мечется, горячий как огонь,  на  своем
ложе,  с  лихорадочно-горящими   глазами   и   пылающим   лицом,   то,   с
неестественной для больного силой, приподнимается на руках и полным  ужаса
и смертельного испуга взором уставится в одну точку. С его  уст  поминутно
срываются дикие, бессвязные слова, то вдруг мучительный стон вырывается из
груди.  И  тогда  все  красивое  лицо  мальчика   искажается   невыразимым
страданием.
     И так восьмые сутки мучается Алеша.
     - Дедушка-Волк, - в непонятной тоске шепчет, склонившись над недужным
князьком, Мещеряк, - много ты прожил на своем веку, много  пережил,  спаси
ты мне парнишку... Заставь за себя Бога молить. Я же тебе услужу  за  это!
Чего хочешь требуй, - все  выполню...  Слыхал,  говорили  ребята,  што  ты
знахарствовал когда-то...
     - Знахарствовал и то... За  знахарство  и  на  костер  чуть  было  не
угодил... Шибко не любит знахарей да ведунов Грозный  государь-батюшка,  -
чуть-чуть усмехнулся старый разбойник. - А только уж  не  знаю,  как  тебе
помочь...  Не  трясовица,  не  огневица,  не  прочая  болезнь   у   твоего
парнишки... Испугался, шибко зашелся он и упало в нем сердце и покедова не
надышится оно - так-то маяться и будет... А надышится...
     - Выживет тогда? - живо сорвалось с губ Матвея.
     - Выживет, паря.
     - А коли не надышится?
     - Ну, тогда шабаш - карачун.
     - Помрет? - дрогнувшим звуком проронил Мещеряк.
     - Лопнет сердце, зайдется и лопнет, - спокойным деловым тоном отвечал
Волк.
     - Стой, дедка. Никак говорит што-то парнишка.
     И в одну минуту Матвей очутился на  коленях  перед  Алешей  и  быстро
приставил ухо к его губам. Чуть слышный стон вырвался из груди мальчика.
     - Терентьич... дядька... голубчик, -  беззвучно  лепетал  больной,  -
куды они тебя...  Не  пущу...  Не  пущу,  злодей...  изверг...  душегуб...
Дедушка... родненький... заступись... Дедушка... дедушка...
     И он заметался на дне струга, как подстреленная птица.
     - Ишь, сердешный, деда зовет, - произнес кто-то из гребцов.
     - Ау твой дед! Давно его вороны съели!
     Жалостно и с сочувствием дрогнули суровые лица находившихся в лодке.
     - Матвей Андреич, испить  бы  ему,  -  нерешительно  произнес  другой
голос.
     - И то... закрени сулеей [плоская склянка, посудина] водицы, Степа, -
приказал Волк.
     Молодой  разбойник  отложил  весла,  взял  со  дна  струга  сулею  и,
перегнувшись через борт, зачерпнул ею серебристой хрустальной влаги, потом
бережно поднес ко рту больного.
     К полному изумлению присутствующих Алеша отхлебнул из сулеи.
     - Никак опамятовал? - затаив дыхание, прошептал Мещеряк.
     - Опамятовал и то... Ну, таперича корешок я ему дам, пущай на гайтане
[шнурок, тесьма] носит, -  произнес  Яков  Михайлов  и,  наклонившись  над
больным, стал возиться около него.
     Бред мальчика становился между тем все  неяснее,  непонятнее.  Он  то
звал деда и дядьку и беспокойно метался, то затихал  на  минуту,  чтобы  в
следующую же снова стонать и метаться.
     А ночь ползла и таяла, растворяясь  в  белесоватых  пятнах  рассвета.
Деревья на  берегу  принимали  все  более  определенные  очертания.  Месяц
побледнел и  казался  теперь  жалким  напоминанием  недавнего  серебряного
ночного властителя ночи. Наконец, алая  красавица-заря,  словно  пурпурной
мантией, накрыла пробужденное небо...
     Струги уже не скользили на вольном просторе реки.  Скрытые  осокой  и
тростником, они плыли в их чаще, невидимые в этом густом лесу.
     - Скоро и Кама! - радостно произнес один из гребцов.
     - Как выйдем на берег, оправится мальчонок, - мечтательно  проговорил
Мещеряк и замер от неожиданности...
     Прямо на него сознательно смотрели широко открытые глаза  больного  -
две синие, ярко горящие звезды...  Бледное,  изможденное,  исхудалое  лицо
повернулось в его сторону.
     - Где я? - прошептали бледные, ссохшиеся от жара губы.
     - У своих, родимый... Что, лучше тебе? - так  и  ринулся  к  мальчику
обезумевший от радости Мещеря.
     - А Терентьич где? Егорка? - с трудом роняли слово за  словом  слабые
губы Алеши.
     Глаза  его  тревожно  обегали  лодку.  Вдруг  все  лицо  его  странно
изменилось.  Отчаяние,  гнев  и  ужас  отразились  на  нем...   На   корме
поравнявшегося с ним струга стоял человек в алом  кафтане  с  перевязанным
п