алобно зазвенели.
     - Кто ты и отколи? Пошто  ты  заперта  здесь?  Кто  заковал  тебя?  -
произнес мальчик.
     - О, я наказана по своей вине, юноша! - произнесло странное существо.
- Я рабыня, полонянка здешнего господина моего... Я не угодила ему и  меня
заковали... Ненадолго, правда... Завтра взойдет солнце  и  с  меня  снимут
оковы... Но я нынче так страдаю, так, что не дожить мне, Алызге, до  утра,
до восхода солнца, - упавшим голосом заключила она.
     - Алызга? Тебя зовут Алызга? Да? - спросил Алеша. - Кто же ты такая и
почему тебя здесь запрятали?
     На этот вопрос Алызга отвечала только стоном.
     - Ты больна? - участливо спросил Алеша.
     - Я помираю, молодой господин.
     Голос Алызги звучал искренно. Она не лгала, она  действительно  почти
что умирала от охватившей ее душевной муки. Завтра с нее должны были снять
цепи, но с тем, чтобы еще  крепче  приковать  ее  здесь  другим  способом.
Завтра ее выведут отсюда и заставят поклясться вторично над лапой  убитого
медведя, чтобы она и не думала о бегстве. А потом окрестят ее и отошлют  в
дар Московской царице вместе с разными мехами и  штуками  парчи.  И  тогда
прости навеки, родная страна, отец, брат и  царевна  Ханджар,  ее  любимая
ханша.
     - Я должна умереть молодой господин! - еще глуше простонала дикарка.
     - Да нешто не смогу я пособить тебе чем? - жалостно, горячо  произнес
Алеша, охваченный еще большим состраданием к необычайному существу, какого
ему еще никогда не доводилось видеть в его жизни.
     Алызга так и впилась в его лицо глазами. Участливый тон, доброе, юное
лицо навели ее на быструю, счастливую мысль. Она вспыхнула даже и залилась
румянцем, которого не видно было при свете луны. Быстро овладев собою  она
проговорила:
     - Ты не сможешь спасти меня, красавец... Нет... Но успокоить мою душу
перед тем, как сойдет она в далекий  Хала-Турм,  ты  сможешь,  юноша...  И
великие духи помогут тебе... Наш кочевой народ привык молиться вольно,  на
свободе, в священных  рощах  [остяки  обоготворяют  природу;  у  них  есть
священные рощи и дубравы, где, по их верованию, присутствуют божества. Там
они молятся], наполненных светлыми духами  лесов  -  менгами.  И  если  бы
Алызге удалось помолиться сейчас, молодой господин, то... Алызга умерла бы
с  радостью,  благословляя  имя  доброго  юноши,  -  тихо,  чуть   слышно,
пролепетала она.
     - Ты хочешь, чтобы я ослобонил тебя? - неуверенно спросил Алеша.
     - Какая свобода! Алызга не думает о ней! - горько усмехнулась молодая
остячка. - Алызга все равно умрет на заре... Ей не  надо  больше  свободы.
Алызга в цепях. Разве можно быть свободной с цепями на ногах и  на  руках,
молодой господин?
     - Твоя правда, - произнес задумчиво Алеша, которому  становилось  все
более и более жаль несчастную пленницу.
     Он не мог узнать за  свое  короткое  пребывание  здесь  о  доброте  и
отношении к холопам Сольвычегодских  владельцев  и  в  душе  негодовал  на
Семена Аникиевича, решившегося заковать в цепи эту, казалось, ни в чем  не
повинную дикарку. Подумав немного, он положил руку на плечо Алызге и  тихо
спросил:
     - Коли ты посулишь мне не убежать отседа, я сведу тебя  помолиться...
А только путей здешних не ведаю я...
     - Путь укажу тебе я, господин мой,  -  с  плохо  скрываемой  радостью
проговорила та.
     - В таком разе ступай за  мною,  -  твердо  прозвучал  в  тишине  его
звонкий, молодой голос.
     Слабо  передвигая  закованные   ноги   Алызга   медленно   двинулась,
позвякивая своими цепями. Эти цепи Семен Аникиевич приказал надеть на  нее
из  опасения  возможности  побега   дикарки.   Для   именитых   владельцев
Сольвычегодска побег Алызги представлялся опасным. Убежав  Алызга  привела
бы сюда несметные орды своих одноплеменников, селившихся по Белой реке,  в
глуби Сибири. Она указала бы заведомо известные ей слабо защищенные  места
поселенцев и тогда, кто знает, они бы могли принести немало зла поселкам и
городкам. Вот почему Строганов и решил отправить свою пленницу в Москву, в
дар царице вместе с другими ценными подарками: мехами куниц и  соболей,  о
чем Алызга и успела уже проведать.
     Месяц освещал путь Алызге и  Алеше.  Закованная  дикарка  подвигалась
очень медленно вперед. Кандалы по-прежнему тихо, монотонно позвякивали при
каждом шаге остячки. Луна заглядывала ей в широкое, бледное лицо.
     Добравшись до калитки к стене  она  знаком  указала  своему  спутнику
открыть ее. Переступив порог ее она очутилась в небольшой роще.  С  трудом
пройдя шагов сто, тяжело переводя дух, Алызга остановилась. Все было  тихо
и таинственно кругом. Невысокие кедры и кусты разрослись здесь на славу, -
настоящая чаща, как в лесу. Где-то близко, близко шумела река.
     - Тяжело... невмоготу  боле...  Кандалы  не  пускают,  -  произнесла,
внезапно останавливаясь, как бы в бессилии, Алызга, прислоняясь  к  стволу
развесистого дубка. - Здесь дозволь мне остаться... помолиться  дозволь...
а ты отойди, господин, малость в сторону... Светлые тени  не  приблизятся,
когда ты будешь здесь. Могучий Урт-Игэ  не  услышит  меня,  раз  ты  рядом
будешь стоять...
     - Ладно, отойду в сторонку, - согласился Алеша и,  зайдя  за  дерево,
стал ждать.
     Лишь только его стройная, рослая фигура скрылась за  стволом,  Алызга
беспокойно оглянулась  и  почти  одновременно  дикий,  пронзительный  крик
ночной птицы пронизал чащу. Откуда-то поблизости ответили таким же криком.
Затрещали сучья, зашуршала  трава  и,  сильными  руками  раздвигая  кусты,
молодой остяк очутился в два прыжка подле женщины.
     - Имзега, - с бешеным криком восторга вскричала она, - я  знала,  что
ты здесь!
     - Я ждал тебя здесь три ночи, -  отвечал  остяк.  -  Великий  Ун-Тонг
открыл мне, что ты придешь... Спешим отсюда, Алызга... С той  минуты,  как
тебя схватили у ворот острога, я не знал покоя и сна... Я был  так  близко
от тебя и ничем не мог помочь сестре моей...  С  той  страшной  ночи  наши
батыри стояли на страже в этой роще и я с ними... Ты почуять  должна  была
нашу близость, сестра... Сам великий Сорнэ-Туром благословил твой  приход,
Алызга... Мой конь ждет наготове в роще... Мои батыри тоже... На первом же
привале я сшибу с тебя твои кандалы, а теперь спешим...
     Но она не могла идти. Цепи мешали ей сделать это.
     - О, грозный Урт-Игэ! Покарай ее врагов! - вскричал молодой дикарь и,
быстро наклонившись над сестрою, поднял легко, как перышко, ее  коренастую
фигуру и понес.
     Легкий крик раздался за их плечами. Имзега  быстро  обернулся.  Перед
ним стоял красивый мальчик-юноша, весь облитый лунным сиянием.
     - Куда?!  Стойте!..  Ты  обманула  меня!..  Назад  вертайся!..  Зачем
обманула меня! - весь дрожа от негодования ронял он побледневшими  губами,
вцепляясь руками в меховую юбку Алызги.
     Ни страха, ни боязни не было в  нем,  хотя  Имзега,  весь  зашитый  в
кожаную добаву [остяцкая одежда], казался настоящим великаном по сравнению
с ним, четырнадцатилетним отроком, почти ребенком. Заметив  юношу,  Имзега
гневно топнул ногою и одной  рукой  придерживая  Алызгу,  другою  выхватил
из-за пояса нож, зловеще блеснувший при свете месяца.
     - Не тронь его! - крикнула с мольбою Алызга. - Не тронь его,  брат!..
Он подарил мне свободу! Кабы не он, не юноша этот, не видать  тебе  Алызги
никогда, никогда!
     С глухим ропотом молодой остяк опустил нож и  с  силою  оттолкнул  от
себя Алешу.
     Удар был хорошо рассчитан. Мальчик  зашатался  и,  тяжело  ударившись
головою о ствол дуба, растянулся замертво в высокой траве.
     Имзега с тем же резким криком ночной птицы рванулся вперед,  в  чащу,
держа сестру на руках. Конское ржание было ему ответом.
     Минут через пять он и Алызга уже стояли, окруженные десятком остяцких
воинов, вернее таких  же  зашитых  в  оленьи  шкуры  дикарей,  вооруженных
луками, стрелами и ножами. Они громко приветствовали  брата  и  сестру.  В
один миг Имзега вскочил на коня, посадил Алызгу в  седло  перед  собою  и,
приказав своим людям спешить за ним насколько возможно, взмахнул нагайкой.
     Быстроногий киргизский скакун метнулся с места  и  понесся  сразу  во
весь опор. Сердце Алызги замерло от восторга. Каких-нибудь  два  новолуния
только, а может и меньше даже,  и  она  увидит  далекий  Искер  и  царевну
Ханджар, свою любимую госпожу и подругу.
     - Я умчу тебя в Назым, к отцу, Алызга! -  произнес  задохнувшийся  от
быстрой скачки молодой остяк.
     Она отрицательно покачала головою.
     - Нет! Нет, не в Назым! - произнесла она глубоко и  серьезно,  -  наш
отец, верный данник и слуга хана Кучума, подарил меня ханше пятнадцать лет
назад и сказал: "служи верой и правдой маленькой царевне,  Алызга,  и  тем
прославишь седины отца". Там стало быть теперь мое место,  Имзега...  Умчи
же меня скорее в Великий Юрт, к могучему хану  Кучуму,  к  моей  смелой  и
гордой царевне Ханджар...




                               ЧАСТЬ ВТОРАЯ


             1. ВОЛЬНИЦА БУРЛИТ. - СМЕЛЫЕ МЕЧТЫ. - КРУГ СНОВА

     Прошло два года.
     Стояла ночь. Студеный августовский  ночной  холодок  обвеял  природу.
Было темно в степи, в лесах и в  поселках,  прилегающих  к  Строгановскому
жилью. Святая сонная тишь царила за высокими стенами.  Все  спало  кругом.
Только из села, занимаемого казаками,  неслись  звуки  песен  и  балалаек,
хохот и крики, звон чарок и нетрезвые громкие голоса. Во всех почти  избах
поселка шла веселая гульба.
     Это  пировала  в   досужее   время   грозная   Ермаковская   дружина,
поселившаяся в Строгановских поселках два года тому назад.
     Почти во всех избах поселка горели огни. Изо всех окон неслись пьяные
голоса пировавших. Только в крайней избе, ближе всех стоявшей  к  острогу,
тускло горела одинокая лучина. Там  было  тихо  и  спокойно.  В  небольшой
горенке,  за  столом,  покрытым  белой  скатертью,  на  невысоком  стольце
[табурет] сидел человек. Его взгляд, рассеянный и печальный,  скользил  по
скромной обстановке избы.
     Этот человек был Ермак.
     Печальный  и  хмурый  сидел  он  в  своей  горнице.  Наперекор   всем
приглашениям  Семена  Аникиевича  устроиться  по-царски  в  его  роскошных
хоромах Ермак отказался наотрез.
     - Не боярин я, али князь какой, а казак военный. Не пристало  мне  на
перинах лебяжьих нежиться. Да и с ребятами моими  неразлучен  я.  В  избах
живут мои казаки, стало и атаману с ими жить, - говорил он одно и то же на
все предложения именитого купца.
     Пуще света и солнца любил свою  вольницу  Ермак.  И  вот  теперь  эта
вольница допекает его  впервые.  Пьянством,  праздною  жизнью  да  гульбой
докучают ему казаки. Который месяц идут пиры в казацком стане. Днями  спят
мертвецки, не помышляя даже пахать землю, которою щедро  наделил  их  всех
тароватый Семен Аникиевич. Днем спячка да безделье, а ночью бражничанье от
зари до зари.
     Но Ермак не  обвиняет  свою  дружину.  Безделье  хоть  кого  истомит,
свихнет с правильного пути. А делать-то што? Вогуличи, остяки да татары  с
тех  пор,  как  поселились  в  Пермском  краю  казаки,  нос  не  кажут   к
Сольвычегодску, а когда сами казаки их улусы воевать ходили,  все  оседлые
югры разом покорились и аккуратно стали выплачивать свой  ясак.  Тишина  и
покой воцарились в Строгановских владениях. Далеко по окрестностям  ходила
удалая дружина, приводя к покорности дикарей. Оседлые покорялись,  кочевые
уходили в степь подальше. Правда, с месяц тому назад снова нечаянно  напал
на поселки мурза Бегбелий с 680-ю вогуличами, но был в пух и  прах  разбит
Ермаковской дружиною. Неосторожный князек-дикарь и сам поплатился  за  это
своей свободой: в цепях, закованный накрепко, он был отослан в  Москву.  И
снова спокойствие, снова затишье; только бессменные  пиры  да  бражничанье
нарушают их. Пиры, песни, ночные столования, крики.
     - Избаловались они, - прислушиваясь к этим крикам мыслил Ермак. - Кто
не избалуется? Не Волга здесь, не Дон, где дело не стояло за работой... Но
какою работой? Какою?!.. - тут же полымем вспыхивала в его  мозгу  быстрая
мысль.
     И он вздрогнул невольно  всем  своим  богатырским  телом  и  зажмурил
ястребиные очи, как бы опасаясь увидеть то, что лезло ему теперь на мысли.
     Странно и сильно переменился за это последнее время Ермак.
     Тихая, бездеятельная жизнь "на покое" доставляла ему долгие часы  для
дум и размышлений.  Там,  на  Волге,  за  разбоями  да  под  страхом  быть
схваченным, думать было недосуг. Зато теперь  все  его  прошлое  выплывало
перед ним, как на ладони. И жуть брала Ермака  от  этого  прошлого.  Да  и
места эти  Пермские,  глухие,  подсказывали  ему  в  тишине  темных  ночей
нерадостные думы и воспоминания. Когда-то, мальчиком Ермак жил в Перми. Он
был простого, не знатного рода.  Его  дед,  Афанасий  Григорьевич  Аленин,
посадский Суздальский человек, бедняк, почти нищий, принужден  был  искать
пропитание извозничанием и  с  этой  целью  ушел  во  Владимир.  Муромские
разбойники, хозяйничавшие в окрестностях, свели знакомство  с  Алениным  и
прельстили его своим  кажущимся  довольством.  Он  возил,  укрывал  их  от
правительства и вскоре вместе с ними попал в тюрьму.  Оттуда  ему  удалось
убежать вместе с женою и двумя сыновьями, Родионом и Тимофеем, в Юрьевский
Павольский уезд, где он вскоре и умер, оставив в полной нищете семью. Дети
его переехали "от скудости",  как  говорили  тогда,  на  реку  Чусовую,  в
Строгановские вотчины. У одного из братьев, Тимофея, здесь  родилось  трое
сыновей.  Младший,  Василий,  оказался  особенно  умным,  бойким,   смелым
мальчиком. Он вырос, окреп и поступил в бурлаки - тянуть барки по Волге  и
Каме. Бурлацкая артель выбрала его  кашеваром  и  тогда  же  прозвали  его
товарищи Ермаком. Это прозвище так и осталось за ним на всю  жизнь.  Кровь
дедушки, любителя вольной жизни, перелилась и в жилы Василия. Его потянуло
к полной превратных случайностей, бесшабашной казачьей удали, и он ушел на
Дон, к вольным  казакам,  где  и  был  выбран  ими  старшиною  Кагалинской
станицы. Однако, недолго охранял порученный ему рубеж от Астрахани до Дона
молодой Ермак. Иного дела жаждала его  бродячая,  неспокойная  натура.  И,
кликнув  клич,  он  набрал  собственную  удалую  дружину  и  с  нею  начал
хозяйничать на широкой Волге-реке...
     Вот вся эта сравнительно  недолгая,  но  богатая  событиями,  прошлая
жизнь и встала теперь перед глазами атамана  вольных  дружин.  Близость  к
родным местам, где он бегал и играл невинным ребенком, невольно навела  на
чистые,  светлые   мысли   Ермака.   А   за   ними,   за   этими   чистыми
мыслями-воспоминаниями, следом явилось и раскаяние, и муки совести. Чем он
был доселе?.. Разбойник, душегуб, убийца, умывавший свои руки по локоть  в
крови... Правда, не невинных бедняков он убивал, а людей, которые, по  его
мнению, заслуживали  этой  кары.  Да  разве  он  смел  быть  их  судьею  и
вершителем их жизни, он, такой же грешный, как и они, и  может  быть  даже
хуже во сто крат их всех? Он убивал и резал, и жег без сожаления. И что же
теперь?  Есть  у  него  почести,  слава?..  Да,   но   слава   разбойника,
казака-вора, приговоренного к виселице, грабителя, душегуба.  Он  даже  не
смеет вернуться на родную Волгу из боязни попасться в руки царских воевод.
Его поймают, закуют и привезут в Москву для лютой казни. Но  не  казни  он
боится и не пытки, предшествующей казни позорной, а славушки плохой  своей
не хочет Ермак. Не хочет он, чтобы лихом помянул его тот  народ,  которого
он любит, из которого вышел сам он, могучий атаман Поволжья. Его казнят, -
он сгинет, а в народе долго будет жить память о его  грабежах  и  разбоях.
Нет, не хочет он этого, не хочет.  Ярким,  могучим  подвигом  хотелось  бы
покрыть ему свое позорное прошлое. О том подвиге он мечтает давно. Не  раз
приходила ему в голову отчаянная мысль, удалая  затея,  за  которую  низко
поклонится ему, заведомому душегубу, и  царь,  и  народ.  Эта  мысль  жжет
голову, мозг атаману, бросает  полымя  в  его  красивое  лицо,  заставляет
сердце его то сжиматься в тисках,  то  биться  сильно,  сильно...  А  ночь
идет... Идет, как смуглая женщина под черным покрывалом...
     Лучина нагорела и потухла с треском. В окна забрезжил рассвет. И  вот
ушла тихой поступью, скрылась незримо смуглая красавица, прикамская  ночь.
Заалело небо. Крики пирующих казаков затихли в станице.
     - Умаялись... И  то  сказать,  больно  работы  много,  -  с  какою-то
несвойственною ему презрительною злобою произнес Ермак, -  ну,  да  ладно,
поднесу я вам подарочек ноне, ребятушки, - шепнул он, и загадочно блеснули
его ястребиные очи.
     В  этот  миг  солнце  прорезало  алую  даль,  брызнуло,  затрепетало,
осветило и станицу, и степь, и виднеющиеся вдалеке,  точно  дымкой  сизого
тумана одетые, Уральские горы. К ним приковались острые взоры  Ермака.  Он
вытянулся во весь рост  своей  могучей,  богатырской  фигуры  и  произнес,
простирая руку к окну, странным пророческим голосом жреца:
     - Твоим будет все это, народ православный!.. От  моря  до  моря,  всю
югру принесу тебе в дар, святая родина, тебе и царю! Завоюю югорские юрты,
сорву венец с Кучума и сложу его у ног могучего русского царя! -  заключил
он,  загораясь  своим  дерзким  желаньем.  -  А  теперь,  теперь  туда,  к
Строганову в хоромы. Без помощи  его,  батюшки,  не  видать  нам  Югорской
земли.
     И, словно безумный, захватив шапку опрометью кинулся из избы.


     О чем говорили, запершись,  в  это  раннее  августовское  утро  Семен
Аникиевич с атаманом Ермаком, осталось тайной для домашних, - только выйдя
из горницы оба они так и сияли, точно в Светлый праздник.
     - Век тебе не забуду порады такой, - взволнованно говорил  Строганов,
провожая до крыльца гостя, - за  такие  речи,  Василий  Тимофеевич,  много
грехов тебе отпустит Господь! -  дрогнувшим  голосом  заключил  свою  речь
именитый купец и на глазах всей дворни горячо  обнял  и  трижды  облобызал
Ермака.
     - А ты нешто поп-батька,  што  грехи  отпущать  ладишь?  -  отшутился
Ермак, с трудом удерживая счастливую улыбку. - Только помни, сударь  Семен
Аникиевич, уговор наш предоставить  нам  всего  в  аккурате:  и  зелья,  и
харчей, и пушек да самопалов, всего штобы вдоволь. Не  то  не  видать  нам
югры, как своих ушей!
     - Всего, всего вдоволь будет: и стругов дам,  и  людей,  и  зелья,  и
свинцу, одежи да снеди, да еще человек с триста наберу из пленных ливонцев
да немцев, што живут по посадам, а с ими татарву мирную из наших ясачников
снаряжу. Глядишь, с таким-то войском и не зазорно идти на Кучума.
     - Мне своей вольницы буде. С таким молодцами и подмоги не надоть  бы,
- не без гордости произнес, усмехнувшись, Ермак.
     - Ладно! Бесерменов все ж  прихвати...  Ими  и  поселять  завоеванные
улусы станешь, - тем же  радостным  голосом  возразил  Строганов  и  вдруг
осекся.
     - Ты што? - неожиданно вскинул он на Ермака глазами.
     Но тот не отвечая ему быстро  сошел  с  крыльца,  не  отводя  глаз  с
дороги, по которой спешил из станицы, чуть не бегом, есаул Кольцо.
     - Што тебе, Иваныч? Аль за мною? - не без тревоги  в  голосе  спросил
атаман.
     Седоусый  есаул  запыхавшись  очутился  в  десяти  шагах  от   своего
начальника.
     -  До  тебя,  Василий  Тимофеич.  С  ребятами  сладу  нет  -   больно
разбаловались. Всю ноченьку напролет бражничали. Мыслил к утру уймутся, ан
еще пуще того озорничать стали. Песни спервоначалу орали, а сейчас  палить
стали из самопалов, поселенцев пужать.  Я  с  подъесаулами,  было,  к  ним
вышел, уговаривать их стал. Так  куды  ж  тебе!  И  не  чухают...  А  бабы
поселенские да дети ревмя ревут - боятся пищалей-то... Мужья  ругаться,  а
наши за бердыши было... За тобой  поспешил.  Уйми  этих  дьяволов,  Христа
ради, атаман-батька!
     - С чего бы это? Тебя они всегда слушались,  Иваныч,  -  недоумевающе
пожал плечами атаман. - Што же говорят они? Што? Выкладывай,