сти
нечувственного, так что нечувственное не  есть  сверхопытное.  Конечно,  для
тех, кто привык сосредоточивать свое внимание преимущественно на чувственных
сторонах мира и сжился с соответственною  онтологиею  (напр.,  с  онтологиею
материализма), реализм кажется парадоксальным и противоречивым.  Однако  нам
нет дела до того, к чему приведет наша теория знания в онтологии;  онтология
должна сообразоваться с теориею знания, а не наоборот. Самое большее, к чему
мы обязаны, это показать, что реализм не расходится с фактами и не заключает
в  себе  явных  противоречий,  делающих  совершенно  невозможным  построение
онтологии и частных наук. К этой задаче  мы  и  приступим  теперь,  сознавая
полную осуществимость ее уже потому, что реализм есть даже и не  объяснение,
а прямое выражение тех фактов, которые непосредственно переживаются  в  акте
высказывания общего суждения.
   Возражения  против  реализма  основываются,   во-первых,   на   априорных
логических соображениях и, во-вторых, на опыте. Априорное возражение состоит
в  том,  что  абстрактные  общие  идеи  логически  противоречивы  и   потому
невозможны.  Осуществление  их   в   сознании   требует   от   нас   чего-то
невыполнимого, так как, мысля их, напр., общую идею треугольника, мы  должны
были бы мыслить треугольник, "не остроугольный, но и  не  прямоугольный,  не
равносторонний, не равнобедренный, но  и  не  разносторонний,  а  обладающий
всеми этими и ни одним из этих свойств"280. Это возражение уже само по  себе
кажется  непреодолимым,  но  оно  еще  более  усиливается  тем,  что   опыт,
по-видимому, подтверждает его; если мы начинаем всматриваться  в  содержание
сознания в момент высказывания общего суждения, мы всегда найдем  какие-либо
представления, которые, чем более мы будем наблюдать  их,  тем  более  будут
оказываться во всех отношениях единичными, индивидуальными.
   Сначала мы займемся рассмотрением априорного логического  соображения,  а
потом наблюдений, подтверждающих его. Как  это  часто  бывает  с  априорными
возражениями, оно упускает из виду всю сложность действительности, а  вместе
с  тем  и  всю  сложность  и  разнообразие  возможных   теорий   по   поводу
действительности. Под влиянием  сходства  слов  мы  воображаем,  будто  идея
треугольника должна походить на  конкретные  индивидуальные  треугольники  и
потому должна, с одной стороны, как индивидуальный треугольник заключать, а,
с  другой  стороны,  как  общая  идея   не   заключать   в   себе   признаки
равносторонности, разносторонности и т.п. На деле это неверно. Если во  всех
треугольниках есть нечто тожественное, если есть идея треугольника,  то  она
должна быть чем-то таким, что не есть ни прямоугольный, ни остроугольный, ни
тупоугольный треугольник, но  имеет  силу  сделаться  и  тем,  и  другим,  и
третьим. Но если так, то наблюдение вовсе  не  противоречит  нам;  когда  мы
начинаем всматриваться в содержание общего понятия с целью определить, имеет
ли оно индивидуальный характер или нет, оно на наших  же  глазах  неудержимо
начинает индивидуализироваться, и дело кончается тем, что в  нашем  сознании
действительно  получается  единичное  представление  или  даже  целая  серия
сменяющихся, выталкивающих друг друга единичных представлений. Однако как бы
ни индивидуализировалось  содержание  общего  суждения,  хотя  бы  оно  даже
превратилось окончательно в единичное суждение или серию их,  мы  совершенно
отчетливо сознаем, что не индивидуальные подробности их составляют  смысл  и
содержание общего суждения, послужившего исходною точкою для этих явлений  в
сознании.
   Это наводит нас на мысль, что мы не нашли в  сознании  общего  содержания
суждения потому только, что занялись посторонним делом:  вместо  того  чтобы
наблюдать общее содержание, которое в живом мышлении и  вообще  в  понимании
смысла  суждения  существует  в  наиболее   чистой   форме,   мы   увлеклись
наблюдениями над процессом индивидуализации этого  содержания  и  вследствие
сложности и пестроты этого процесса утратили  всякую  возможность  наблюдать
свой  объект.  Однако  замечательно,  что   этот   объект   даже   и   после
индивидуализации, когда он становится недоступным точному наблюдению, все же
остается наличным, так как мы хорошо сознаем, что  вовсе  не  индивидуальные
подробности составляют смысл суждения.
   Многие, пожалуй, признают,  что  реалистическая  теория  не  противоречит
опыту, однако найдут, что этого слишком мало. Теория  должна  не  только  не
противоречить опыту, но и прямо  подтверждаться  опытом;  между  тем  теория
реализма,  по-видимому,  вовсе  не  подтверждается  опытом,  и  спор   между
реалистами, крайними концептуалистами и номиналистами поддерживается  именно
тем обстоятельством, что общее содержание суждений не наблюдается в сознании
определенно, тогда как индивидуальные черты действительности  наблюдаются  с
чрезвычайною ясностью и резкостью:  говоря  о  красивом  цвете  пожелтевшего
кленового листа, я с такою  отчетливостью  выделяю  из  сложного  содержания
восприятия "этот желтый цвет", что  усомниться  в  наличности  его  было  бы
безумием;  наоборот,  когда  а  говорю   "все   явления   подчинены   закону
причинности",  содержание  понятия  причинности  мыслится  так  неясно,  что
утверждение, будто мы несомненно находим в сознании идею причинности  в  том
смысле, как этого требуют реалисты, а не  единичные  факты  причинения,  как
полагают крайние номиналисты, было бы дерзко. Этот  аргумент  принадлежит  к
числу самых сильных, но  всю  силу  его  мы  обратим  против  номинализма  и
привлечем и защиту реализма,  если  нам  удастся  показать,  что  именно  те
стороны  действительности,  которые  наблюдаются  с  величайшею  ясностью  и
отчетливостью и несомненно находятся  налицо  в  суждении  и  в  восприятии,
относятся  к  области  общего  и  только   вследствие   ряда   недоразумений
принимаются за индивидуальное, тогда как настоящее индивидуальное, абсолютно
индивидуальное  наблюдается  и  опознается  с   величайшим   трудом.   Чтобы
установить  эту  на  первый  взгляд  чересчур   парадоксальную   мысль,   мы
распределим возможные содержания  суждения  и  восприятия  в  три  группы  -
индивидуальное, общее  средней  степени  общности  и  общее  высшей  степени
общности, - и постараемся доказать,  что  в  человеческом  сознании  на  его
теперешней ступени развития  наиболее  отчетливо  дифференцировалось  только
средне-общее  содержание  действительности  (и   оно-то   по   недоразумению
принимается за индивидуальное), и наиобщее так  же,  как  и  индивидуальное,
дифференцируется в нашем сознании очень несовершенно и потому наблюдается  с
величайшим трудом.
   На вопрос, какие представления являются первыми в человеческом сознании -
общие или индивидуальные (частные),  в  наше  время  нередко  отвечают,  что
вначале нет ни  общих,  ни  индивидуальных,  а  есть  только  неопределенные
представления. "Ум идет от неопределенного к определенному", - говорит Рибо.
"Если из неопределенного  сделать  синоним  общего,  тогда  можно,  пожалуй,
утверждать, что вначале появляется не частное, но также и не общее в  точном
смысле слова, а неясное. Другими словами, это  значит,  что  как  только  ум
переживает момент  восприятия  и  его  непосредственного  воспроизведения  в
памяти, тогда возникает родовой образ, то есть  переходное  состояние  между
частным и общим, -  смутное  упрощение"281.  С  этим  положением  нельзя  не
согласиться; если принять в расчет, до  какой  степени  даже  и  в  развитом
человеческом   сознании   изобилуют   низшие   стадии   восприятия,    столь
неопределенные, что их нельзя назвать ни общими, ни индивидуальными. Если мы
гуляем,  совершенно  погрузившись  в  свои  размышления,  и  только   смутно
различаем какие-то деревья, каких-то идущих мимо нас людей, то  эти  образы,
деревьев и людей, пожалуй, нельзя назвать  ни  общими,  ни  индивидуальными.
Быть может, животные и дети  начинают  с  восприятия  только  таких  смутных
образов. Чтобы не вдаваться в область слишком специальных  исследований,  мы
не будем решать вопроса, правда  ли,  что  эти  образы,  которые  несомненно
нельзя назвать индивидуальными, не могут быть причислены  также  и  к  общим
представлениям. Мы прямо подойдем  к  своей  цели,  если  зададим  следующий
вопрос: когда смутные образы заменяются  образами  ясно  дифференцированными
(отчетливыми  восприятиями,  которые  суть  не  что   иное,   как   комплекс
недоразвитых или переразвитых суждений), то получаются ли  при  этом  прежде
всего индивидуальные или общие образы? И  вот  на  этот-то  вопрос  мы  даем
следующий на первый взгляд парадоксальный ответ: даже тогда, когда мы  стоим
лицом  к  лицу   с   единичною   вещью   и   имеем   в   восприятии   высоко
дифференцированный образ ее, этот образ в громадном большинстве случаев есть
общее представление. Чтобы согласиться с этим, достаточно обратить  внимание
на то, что даже и высоко индивидуализированное  представление  о  какой-либо
единичной вещи не гарантирует нас от того, чтобы мы не смешали ее  с  другою
вещью,  которая  оказывается  для  нас  неразличимо  сходною  с  первою   не
вследствие   недостатков   нашей   памяти,   а   вследствие    недостаточной
индивидуализации представления во время самого акта восприятия. Положим,  мы
внимательно  рассматриваем  какой-нибудь  фрукт,  напр.,  красивый   крупный
золотисто-желтый лимон; как бы отчетливо мы ни восприняли  его  своеобразную
неправильную лимоновидную форму, оттенок его цвета, обилие глубоких точек на
его кожуре, все же несомненно  можно  найти  другой  чрезвычайно  сходный  с
первым лимон, и, если бы какой-либо волшебник положил его на  место  первого
так, чтобы мы не видели, как они меняются своими местами в пространстве,  мы
бы  не  заметили  обмана.  Неполная  индивидуализация  наших   представлений
становится еще более ясною, если взять не целую вещь, а часть вещи:  положим
перед собой на стол лист бумаги,  окрашенной  в  чрезвычайно  ровный  желтый
цвет, и накроем  его  сверху  листом  черной  бумаги,  в  котором  прорезано
отверстие в форме квадрата, тогда  перед  нашими  глазами  будет  находиться
желтый квадрат; если кто-либо станет передвигать желтый лист  из  стороны  в
сторону, так, чтобы мы этого не заметили, то перед нашими глазами  в  каждом
акте восприятия будут разные квадраты, а нам будет казаться, что все один  и
тот же квадрат, и это не вследствие недостатка памяти, а вследствие неполной
индивидуализации  восприятия.  Нам,  может  быть,  возразят,  что   подобное
наблюдение, упускающее из виду перемещение предмета в пространстве, есть уже
своего рода отвлечение, абстракция, и потому  неудивительно,  что  при  этом
получается общее представление. Однако таким возражением  всякий  номиналист
сам себя выдал бы головою: делая его, он признал бы именно то, что мы хотели
доказать. Нам совершенно все равно, отчего получаются такие  восприятия:  мы
хотим лишь показать, что даже в момент восприятия, имея  в  сознании  высоко
дифференцированное, отчетливое представление, мы усматриваем  такие  стороны
вещи,  которые  общи  у  нее  с  многими  другими  вещами,  так   что   наше
представление целиком или отчасти неразличимо  сходно  с  представлениями  о
некоторых других вещах. Перед нами находится "эта определенная вещь" -  этот
лимон, эта книга в сером переплете, этот лист красной пропускной бумаги,  но
воспринимаем  мы  лимон  вообще  или  в  лучшем  случае   "крупный"   лимон,
"зеленовато-желтый" лимон и т.п.,  книгу  в  сером  переплете  вообще,  лист
красной  пропускной  бумаги  вообще.  Восприятие   в   большинстве   случаев
индивидуализируется лишь настолько, чтобы отличить вещь от других  вещей,  и
притом не от всех,  а  только  от  тех,  которые  принадлежат  к  окружающей
обстановке. Если в нашей библиотеке только одна книга  переплетена  в  серый
парусиновый  переплет,  то,  отыскивая  ее,  достаточно  индивидуализировать
восприятие лишь настолько, чтобы увидеть книгу в сером переплете, дальнейшая
индивидуализация восприятия возможна, но для данной цели она  совершенно  не
нужна и потому,  обыкновенно,  отсутствует.  Таким  образом,  сталкиваясь  с
единичною, единственною в мире вещью, мы  усматриваем  в  ней,  обыкновенно,
лишь такие стороны ее, которые общи у  нее  со  многими  другими  вещами,  и
представление о ней оказывается средне-общим,  а  вовсе  не  единичным,  как
утверждают номиналисты и как это вообще принято до сих пор в науке.
   Если признать, что восприятия, которыми  мы  руководимся  в  повседневной
жизни, суть представления средней степени общности, то отсюда  следует,  что
познавательная  деятельность  дает  прежде  всего  знания  средней   степени
общности, и уже на этой почве развиваются в одну  сторону  знания  наивысшей
степени общности и в другую сторону знания низшей степени общности, а  также
знания  об  индивидуальном.   Если   присмотреться   к   процессу   развития
повседневных житейских знаний, языка, а также научных знаний,  то  везде  мы
найдем подтверждения этого положения. Ни  одна  из  наук  еще  не  закончила
процесса восхождения к наиобщему знанию,  а  также  процесса  нисхождения  к
знанию низших степеней общности. Первое положение слишком очевидно для того,
чтобы стоило дальше  распространяться  о  нем,  а  в  подтверждение  второго
достаточно привести следующие примеры. В физике установлены некоторые  общие
законы скорости распространения звука в газах, жидкостях и твердых телах, но
бесчисленное количество более частных законов скорости распространения звука
еще  вовсе  не  исследовано.  Химия  изучила  огромное  количество   реакций
соединения и разложения веществ в том смысле, что знает конечные  результаты
их в общих чертах, но как изменяются эти реакции в частностях в  зависимости
от изменений в давлении, температуре и т.п., она в  большинстве  случаев  не
знает. Ботаника и зоология не установили еще множества разновидностей даже и
европейских  животных  и  растений.  История,  по  своей  задаче  наука   об
индивидуальном по преимуществу, на деле характеризует свои  объекты  главным
образом  с  их  общей  стороны,  отмечая,  напр.,  догматизм  кальвинизма  и
свободомыслие цвинглианства, и из этих общих черт она  не  в  силах  сложить
индивидуальное явление в точном смысле этого слова.
   Нам возразят, быть может, что мы идем против  очевидности:  представители
экспериментальных  наук,  напр.,  химики,  несомненно,   изучают   единичные
явления, наблюдая отдельные реакции, совершающиеся прямо  перед  их  глазами
как реальный единичный процесс; отсюда они восходят к знаниям низшей степени
общности, далее, комбинируя эти обобщения, переходят от  них  к  обобщениям,
более широким и т.д. Такой взгляд на метод точных  наук  чрезвычайно  широко
распространен даже и в наше время, он кажется неоспоримым, однако на деле он
заключает  в  себе  одно  опасное  quaternio  terminorum23,   приводящее   к
совершенно ложным представлениям о научном методе вообще и о различии  между
философскими  и  "точными"  науками  в  частности.  Без   сомнения,   химик,
приливающий серной кислоты  к  прозрачному  раствору  хлористого  кальция  и
наблюдающий вслед за этим помутнение раствора и  образование  в  нем  осадка
сернокислого кальция, имеет дело с единичным, единственным в мире и  никогда
более неповторимым уже событием, однако в такой же мере несомненно и то, что
в этом событии он видит не индивидуальные неповторимые  черты  его,  а  лишь
такие стороны его, которые в нем неразличимо сходны  с  другими  близкими  к
нему событиями того же рода, так что уже первое суждение его, "если  прилить
серной  кислоты  к  раствору  хлористого  кальция,   то   получится   осадок
сернокислого кальция"  принадлежит  по  своему  содержанию  к  числу  знаний
средней степени общности и может быть превращено в знание  единичного  факта
только  искусственно  и  чисто  формальным  способом,  путем   присоединения
ненужного в данном случае придатка, именно путем указания места  и  времени,
когда случилась эта реакция. В отношении  к  познанному  содержанию  явления
этот придаток обыкновенно играет такую же роль, как этикетка  на  склянке  с
прозрачною жидкостью:  он  чисто  внешним  способом  помогает  нам  отличить
родственные явления друг от друга.
   Почему,  сталкиваясь  с  единичною  вещью,  мы   легче   всего   опознаем
средне-общее содержание ее,  с  большим  трудом  содержание  низшей  степени
общности, с наибольшим трудом наиобщее и индивидуальное? Причин этому много,
и исследовать их нам не нужно, за исключением  одной,  прямо  коренящейся  в
существе познавательной деятельности. Знание есть дифференцирование  объекта
путем сравнивания и, если условия процесса сравнивания таковы, что облегчают
прежде всего дифференцирование средне-общего содержания вещей  и  затрудняют
дифференцирование  наиобщего  и  индивидуального,   то   указанный   порядок
опознания в  значительной  степени  объясняется  этими  условиями.  Нетрудно
показать, что это в самом деле так.
   Наиобщее, напр., субстанциальность, переживается  нами  почти  во  всяком
акте восприятия, и металл, и минерал, и растение, и животное, и наше я  даны
в опыте как нечто субстанциальное. Несмотря на  подавляющее  разнообразие  и
различие этих вещей, в них есть нечто тожественное, неизменно одно и то  же,
именно их субстанциальность. Поскольку при переходе от одной вещи  к  другой
мое восприятие в этом отношении нисколько не меняется, я  лишен  возможности
опознать эту сторону вещей, потому что  опознание  требует  сравнения,  т.е.
соотнесения одного переживания с  другими  переживаниями,  отличающимися  от
него, но не слишком разнородными с ним, а материал для  такого  сравнения  и
дифференцирования в данном случае отсутствует.  К  тому  же  нужно  обладать
виртуозною способностью умозрения (об умозрении  подробно  будет  сказано  в
следующей главе), чтобы отвлечься  от  бесконечно  разнообразного  множества
вещей и сосредоточить внимание  на  утопающем  в  их  разнообразии  островке
тожественного в них, чтобы подвергнуть это тожественное сравниванию, которое
необходимо  для  опознания  и  дифференцирования.  Таким  образом,  философ,
изучающий субстанциальность, и химик, изучающий реакцию  образования  CaSO4,
отличаются друг от друга не тем, что один имеет дело с фактом опыта,  данным
в восприятии единичной вещи, а другой будто бы имеет дело с чем-то не данным
в опыте: оба они совершенно одинаково находят изучаемые ими стороны  мира  в
опыте, в восприятии единичных вещей, но в  силу  условий  сравнения  опытный
материал  одной  науки  дифференцируется,  фиксируется   и   наблюдается   с
величайшим трудом, тогда как опытный материал другой науки  дифференцируется
с совершенною отчетливостью.  Поэтому,  когда  философ  начинает  раскрывать
содержание таких понятий, как субстанция,  то  люди,  не  дифференцировавшие
этой стороны вещей, воображают, что эти слова или лишены  всякого  значения,
или же значение их не может быть дано в сознании так, как дано значение слов
"этот красный цвет" при восприятии красной вещи.
   Приобретение знаний  низшей  степени  общности  требует  меньшего  труда,
однако все же они даются не так легко, как знания средней степени  общности,
и  в  некоторых  случаях  требуют  необыкновенного  специального  навыка   и
упражнения. Все мы без труда отличаем воробья от овсянки, но немногие из нас
способны заметить  те  различия  между  воробьями,  в  силу  которых  зоолог
отличает вид домашних от вида полевых воробьев (paser  domesticus  и  passer
montanus). Тонкие  различия  между  семенами  ржи,  которые  опытный  хозяин
признает всхожими или  невсхожими,  различия  между  условиями  варки  сыра,
которые  опытный  сыровар  признает  благоприятными  или   неблагоприятными,
требующими таких-то  или  иных  дополнений  или  изменений,  различия  между
сортами с