их в рабство), паломничество к аналогу Гроба Господня - мавзолею или музею Ленина, поездки в Ленинград - колыбель революции, который ассоциируется в этой риторике с Вифлеемской пещерой и так далее.
Жертвоприношение Авраама
В связи с упомянутым образом Павлика Морозова следует затронуть хотя бы косвенно еще одну сюжетную линию, которая не нашла прямого отражения в нашем нарративе, но составляла важную часть воспитательного дискурса и которую нельзя обойти вниманием. Это темы "дети и революция", "дети и война", в которых на первый план выступают мотивы детского героизма и жертвенной смерти ребенка. Большое место в коммунистическом воспитании детей занимали устные и письменные рассказы о пионерах-героях. В памяти автора этих строк сохранились несколько имен - Павлик Морозов, Лиза Чайка, Леня Голиков, Валя Котик, Марат Казей ... Рассказы о революционных и военных подвигах детей и подростков в канонической форме включались в школьные хрестоматии, выпускались
112
в виде отдельных брошюр, буклетов, наборов портретов с краткими биографиями, которые предполагались к размещению в музеях боевой славы и пионерских комнатах.
История строится по определенному нарративному канону: ребенок отдает свою жизнь в борьбе против белогвардейцев / кулаков / вредителей / немецко-фашистских оккупантов. Детская литература изобиловала историями об участии детей в военных действиях и об их героической гибели. Здесь и катаевский Ваня Солнцев (сын полка, сирота, ср. описанное выше символическое сиротство советского ребенка), и партизанка Лара, и Васек Трубачев и его товарищи, и "Молодая гвардия" (хотя они были не детьми, а подростками), и многие другие образы, написанные по одному и тому же канону: (1) угроза революции / свободе Родины, (2) ребенок выступает на защиту Родины, преодолевая противодействие со стороны взрослых, (3) ребенок гибнет смертью храбрых за свободу и независимость Родины.
Иногда возникает впечатление, что ребенок и не может стать героем литературного произведения, если не погибает в конце книги. Гибнет любимый герой советской детворы Мальчиш-Кибальчиш, гибнет мальчик - герой повести Гайдара "Военная тайна". Так называемое документальное повествование также заканчивается смертью юного героя - гибнут в застенке молодогвардейцы, гибнет юная комсомолка Зоя Космодемьянская ("Повесть о Зое и Шуре"). Юный художник - герой документальной повести Л. Кассиля "Ранний восход" гибнет в мирное время.
С одной стороны, мотив гибели ребенка-героя является прямым заимствованием из традиции французского романтизма. Общий прототип всех героев-пионеров начиная с Павлика Морозова - это, конечно Гаврош Виктора Гюго. Любовь советской педагогики к этому образу понятна: беспризорный мальчик без роду и племени, сирота, классово близкий, дитя-пролетарий, сын трудового народа. Его гибель на баррикадах полна романтического самопожертвования. Как и Гаврош, пионеры-герои умирали физически, но обретали новое, еще лучшее трансцендентное бытие - согласно фразеологии этого типа, память о них жила в сердце великой Родины, в делах и помыслах советской детворы, которая хотела быть похожей на юного героя:
Светлое и славное посмертное существование героя есть достойная награда за то, что он отдал Родине свою молодую жизнь. Здесь опять вступает в силу политэкономическая метафора отношений между Родиной и смертью, которую мы уже рассматривали выше: обмен физического существования на гораздо более ценную посмертную славу, обмен бренного тела на нетленную память, на место в пантеоне.
Но если рассматривать сюжет гибели ребенка "за правое дело" в более широком контексте интертекстуальности, на память приходит прежде все-
113
го библейский эпизод жертвоприношения Авраама. Патриарх, который в мучительном выборе между возлюбленным сыном Исааком и Богом выбирает Бога, делает выбор между сильной, но временной, преходящей привязанностью к собственной крови и плоти и вечной, нерушимой связи Завета между своим избранным народом и Всевышним. Речь идет о двух линиях продолжения себя - это или физическое продолжение в "родной крови" долгожданного, позднего, единственного и горячо любимого сына, или продолжение в грядущем искуплении всех. Завет со Всевышним обещает Аврааму спасение во всей последующей истории, во всех грядущих поколениях. Смерть ребенка - необходимое условие искупления последующей истории. В этой интерпретации Авраама жертвоприношение чрезвычайно близко тому, чего хочет Родина. Смерть юного пионера-героя переживается как трагедия малого масштаба: вызывая скорбь, она вызывает и очищение, поскольку сулит искупление исторической неправды в грядущем торжестве Истины - "коммунистического далека".
Мотив гибели ребенка, особенно в ранней советской литературе - это след аскетического мировоззрения романтической революционной эпохи. Это аскетизм, сравнимый с духовной самоотдачей первохристианства. Ему чуждо какое-либо стяжательство, даже если это стяжательство любящей души, которая не может смириться с утратой любимого существа. Любовь-обладание отвергается во имя любви-служения. Частное будущее и надежды на приватное счастье, сосредоточенные в образе "родной крови", отдаются в жертву общему будущему, надежде коллективного спасения в том отдаленном будущем апофеозе, когда все творение сольется в вечном блаженстве, в окончательном спасении, в свете коммунизма.
Заставляет задуматься и еще одна литературная параллель, которую тоже можно проследить в этом дискурсе, а именно, аллюзия образа пионера-героя к образу библейского пастушка Давида, который выходит победителем из боя с исполином-Голиафом (кстати, герой Катаева Ваня Солнцев ходит с разведкой в немецкий тыл, переодевшись именно пастушком). Юный, физически слабый Давид бросает вызов оккупанту Голиафу, побеждает его и впоследствии становится царем Израиля. Бесчисленные давиды советской детской литературы также бросали вызов слепой и жестокой силе, посягавшей на честь Родины, однако редко при этом выживали. Их царство заключалось в посмертной памяти, которыми награждала их Родина-Мать.
С точки зрения мифологий Родины, нарратив о гибели пионера-героя безусловно можно считать аналогом детского жертвоприношения. Самопожертвование чистой детской души, вера в изначально ангельское состояние ребенка, который ближе всех стоит к Престолу Господню и тем самым предстательствует за всех остальных - эти мотивы христианства
114
оказываются актуальными и в риторике атеистического советского режима.
Примечательно при этом, что в советской иконографии практически отсутствует образ матери-Родины, оплакивающей своих детей, хоть какой-нибудь эквивалент Пьеты или Рахили, плачущей о своих детях. Даже в мемориальной скульптуре такой образ практически не встречается. Слезы несовместимы с достоинством Родины, с историческим оптимизмом ее народа. Кроме того, Родина чрезвычайно фертильна. Она, подобно Ниобе, способна рождать все новых и новых героев и, подобно Ниобе, гордится этим: "Будут новые победы, // Встанут новые бойцы" (из песни), "незаменимых у нас нет" (лозунг сталинских чисток), "на смену павшим бойцам выйдут новые" и т. д.
ГЛАВА ВТОРАЯ "НАИВНОЕ ПИСЬМО" И "НАИВНАЯ" РОДИНА*
В этом разделе мы воспользуемся текстом, который является уникальным письменным документом культуры провинциального городского "низа" советской эпохи. Его автор - "самодеятельный писатель" Евгения Григорьевна Киселева (1916-1990).
Прежде мы должны оговорить одно чрезвычайно важное обстоятельство. До сих пор в поле нашего внимания находился дискурс о Родине / Отечестве каким он предстает в культуре образованных людей - читателей и авторов официальных документов, публицистики, художественной литературы, мемуаров и многих других произведений письменной культуры. Это культура доминирующая: благодаря своему публичному статусу, продукты этой культуры - тексты, произведения изобразительного плана, кино, телепередачи, песни и пр. - воплощают в себе официально признанный дискурсивный порядок, который организует производство смыслов. Публичность дискурса - прямое следствие его отношений с властью и привилегия, которые этот дискурс получает за то, что поддерживает утвержденную норму собственного порядка, гласную или негласную. В официально санкционированном дискурсе о Родине, каким мы видели его в предыдущей главе, порядок гарантируется многими этапами производства и воспроизводства продукта культуры - идеологической цензурой, редактированием, литературной критикой, а также школьным преподаванием и многими другими формами дискурсивных практик.
Культура, которая проходит все эти этапы обработки, является доминирующей постольку, поскольку власть санкционирует право этой культуры говорить от своего имени. Доминирующая культура и выработанные в ней функции - например функция истинности, функция авторства и др. - это область законодателей и администраторов дискурса, тех, кто имеет доступ к фундаментальным истинам и правилам, к экономии истины, к самой конструкции истины, которая определяет порядок дискурса и отношения власти между участниками символического обмена.
Мы видели на материале, представленном в предыдущей главе, как этот доминирующий порядок культуры конструирует человека - своего носителя и субъекта. Мы убедились в том, что патриотическая риторика отнюдь не ограничивается пустыми фразами восхваления Родины. Она имеет да-
(Жизнь и мнения Евгении Григорьевны Киселевой, работающей пенсионерки). Написано в соавторстве с Наталией Козловой.
116
леко идущие претензии как в области конструкции Иного, так и в конструкции Своего. В частности, риторика и фразеология Родины занимается переформулированием времени, истории, тела и субъектности. История переписывается таким образом, что Родина оказывается ее субъектом. Время задается догматическим представлением о закономерном, однонаправленном процессе развития, целью и высшей стадией которого оказывается собственно Родина. Частное время индивидуальной жизни вписывается в этот коллективный мегапроект времени, подчиняется его календарю. Соответственно переписываются обстоятельства прошлого, которое оказывается тотальным контекстом подготовки к явлению Родины в мифологическом будущем. Соответственно же и определяется утопия будущего расцвета. Субъект - актор Родины - формулируется Родиной как функция от патриотического дискурса.
Идеи "мужского" и "женского", метафоры детства, символические конструкции дома и семьи в этом дискурсе целиком подчинены интересам государства; государство как таковое в рамках этой риторики оказывается продолжением тела, а в конечном счете и суррогатом тела. Так государственный политический интерес оказывается вписанным в приватное пространство - в результате чего приватность, телесность, индивидуальность, самость, идентичность оказываются всего лишь симулякрами дискурса государственности.
Однако такой симулированный культурный ландшафт представляет собой безусловную реальность для носителя культуры, особенно в условиях монолитной общественной идеологии, которая не признает никакого различия. В конце концов, по словам Волошинова, все мы "живем в обговоренном мире", и прибавим от себя, мир этот обговорен не нами. Именно такими монолитными смысловыми блоками "обустроена" Россия. Не удивителен поэтому пресловутый феномен русской лояльности по отношению к государственной власти, который ставит в тупик западных теоретиков. "Почему они не сопротивляются?", - вот вопрос, который обычно задают западные интеллектуалы в порядке реакции на некоторые сведения из русской и советской истории или на программы новостей, в которых описываются ужасы существования в России сегодняшнего дня.
На вопрос "Почему они не сопротивляются?" можно ответить только рядом встречных вопросов. Кто эти "они" и кому / чему именно они, как ожидается, должны "сопротивляться?" Если имеется в виду русский или советский народ, то эта воображаемая общность сконструирована целиком риторикой и фразеологией Родины, т. е. риторикой государственности и власти. Такие "они" могут "сопротивляться" только сами себе - ведь государство и есть наше символическое тело, наше коллективное "мы". Симптоматично, что программа горбачевской перестройки сформулировала
117
призыв "начать (реформу) с себя". Перестройка была утопией именно потому, что предполагала отдельное существование какого-то таинственного "себя", которое располагалось бы над политикой и над языком власти, вне идеологических конструкций государства, культуры, народности, субъектности и пр.
Еще одним интересным моментом является вопрос о субъекте дискурса Родины, о его коллективном авторе. Если функция истинности дискурса, согласно Фуко, производит объект (в данном случае, народ), то функция авторства производит фигуру идеолога: ведь далеко не безразлично, кто именно получает право высказываться о Родине, и далеко не безразлично содержание этого высказывания. В поисках своего объекта дискурс формирует такие конструкции как "дом", "семья", "детство", "мужское / женское" и силой культурной нормы навязывает носителям языка соответствующие социальные роли - "защитник Родины", "сын (или дочь) Родины", "мать защитника / сына Родины", "перекати-поле", "изгнанник Родины", "изменник" и пр. Точно так же в дискурсе конструируется и роль субъекта говорения о Родине, например, "певец Отчизны", "поэт-изгнанник", "двурушник", "очернитель нашей действительности, клеветник" и т. п. Наконец, дискурс формирует и собственно топос Родины, прото-высказывание о ней и соответствующую этическую установку, например, такие императивы, как "Любовь", "Долг" или "Культ величия". Все эти риторические перспективы предписываются порядком культуры. Овладение риторическими перспективами, в свою очередь, требует специального знания, профессионального умения, некоторого рода экспертизы. Такую экспертизу и осуществляют "деятели культуры" - как собственно певцы Отчизны, так и их цензоры.
Однако в глубине мета-нарратива идет живая жизнь. "Сыны Родины", как и ее "изгнанники", "певцы Отчизны" и "радетели Отечества" - это простые смертные, волею судьбы заброшенные в величественный символический ландшафт. Как они обживают пространство этого идеологического симулякра? Чем отвечают на окультуривающие и упорядочивающие претензии власти? Как обговаривают с языком и культурой свое собственное участие, свои права на рынке символического обмена? Как устраивают свою жизнь в мире, который обговорен без их участия и, более того, обговорен с конкретной целью их эксплуатации?
В 1826 году Фаддей Булгарин подал в правительство записку "О цензуре", которую можно считать первым в истории России документом, обосновывающем необходимость государственного надзора за общественным мнением и управления последним. Булгарин ясно представлял себе проблематику, которую теперь мы называем "язык и власть". В частности, подавался совет (не воспринятый Николаем I, который к Булгарину отно-
118
сился с брезгливостью) относительно способов идеологического контроля
над народом:65
Магический жезл, которым можно управлять по произволу нижним состоянием, есть Матушка Россия. Искусный писатель, представляя сей священный предмет в тысяче разнообразных видов, как в калейдоскопе, легко покорит умы нижнего состояния, которое у нас рассуждает больше, чем думает.
Было бы большой ошибкой думать, как это явствует из некоторых исследований русской ментальности, что Матушка-Россия есть сугубо "народный", выдвинутый "инициативой снизу" концепт естественного патриотизма масс. Гораздо разумнее считать его изобретением культурной элиты, которая прибегла к риторике Матушки-России в ходе патриотической пропаганды во время войны 1812 года. Булгарин не претендует на честь открытия "простонародной Родины", но указывает на возможность дальнейшей идеологической работы с этим конструктом. Опыт антинаполеоновской пропаганды в пользу Матушки-России и Святой Руси действительно был очень удачным: несмотря на то, что Наполеон обещал русскому крестьянству освобождение от крепостной зависимости, контрпропаганда с апелляцией к патриотизму оказалась более действенной.
Риторика Отечества в русской культуре целиком связана с историей модернизированного государства. Именно при Петре Россию стали официально именовать Отечеством, Петра - Отцом Отечества, а государственную службу - служением Отечеству (что в петровские времена было просто техническим термином; этические и поэтические коннотации возникли позже, в патриотической риторике славянофилов, и затем внедрились в официальную риторику). Очевидно, что понятие Родины / Отечества носило сословный характер, и идеологи власти ощущали необходимость говорить об этих предметах с простыми людьми на каком-то особом языке, который отличался бы от понятий и риторики Родины / Отечества, принятых в среде образованного привилегированного класса. Возможно, один из первых экспериментов такого рода массовой пропаганды - это патриотические афишки для народа, которые сочинял и распространял в Москве во время наполеоновского нашествия московский градоначальник гр. Ростопчин. Об этих афишках как о ложно понятом и дурно используемом народном духе пишет в "Войне и мире" Толстой.66 Впрочем основную заслугу в изобретении общенационального, т. е. не профессионально-сословного, а всеобщего патриотического русского языка надо отдать A.C. Шишкову, деятельность которого мы хотели бы обсудить более подробно в отдельной главе.
Таким образом, тот факт, что Булгарин обнаружил в простом народе любовь к Матушке-России (в отличие от дворянской любви к Отечеству) и
119
указал на это понятие, призывая власть воспользоваться им для "магического управления" - нынче это называется "манипуляцией" - настроениями в низах, не вызывает удивления. Учитывая, что Булгарин был первым профессиональным русским писателем и зачинателем массовой литературы в России, т. е. принимая во внимание тот факт, что он умел писать для простолюдинов и умел извлекать из этого финансовую прибыль, можно предположить, что, как изобретение идеолога, Матушка-Россия была бы не менее жизнеспособной конструкцией, чем сюжеты и персонажи его коммерческой литературной продукции. Во всяком случае и впоследствии брошюры, выдержанные в духе фольклорно-оптимистического патриотизма, пользовались большим спросом среди городских низов - мелких торговцев и ремесленников, а также среди дворни, которая отличалась относительно высоким уровнем грамотности. О народном патриотическом подъеме и соответствующей патриотической макулатуре периода, предшествовавшего Крымской войне, а также о ее (макулатуры) высокой коммерческой прибыльности чрезвычайно интересно писал историк цензуры М. Лемке.67
Интерес к народности, характерный для национального романтизма, представителем которого можно считать и Булгарина, связывается с интересом к фольклору и устному народному творчеству. В официальной идеологии этот интерес привел к созданию категории "народность" как составной части знаменитой триединой формулы гр. С.С. Уварова (в молодости также "западника", человека просвещенного, поклонника немецкой идеалистической философии, знатока Фихте и Гердера). Из всех трех частей знаменитой формулы эта последняя была наиболее туманной и не раз комментировалась администрацией.68 Для Николая I, как можно предположить, этот термин означал лишь то, что именно в простонародье, т. е. в патриархальном крепостном крестьянстве, он находил идеал верноподданичества, тогда как интеллигенция, со всеми ее фантазиями о славянских братьях и национальных корнях, вызывала у него подозрения в идеологической неверности, которую он и стремился всеми силами искоренить. Николай не видел необходимости идеологического воспитания крестьянства и ставил это сословие в пример "шатающемуся" просвещенному слою.
Однако, несмотря на августейшие разъяснения, в дальнейшем содержание термина народность становилось все более и более туманным. Следует ли понимать народность как простонародность, т. е. принадлежность к нижнему сословию? Или народность есть то же, что национальный дух и национальное чувство, а народ - то же, что нация?Или же народность надо понимать как демократизм, анти-элитарность, массовую или даже популярную культуру? Или, наконец, народность есть фольклорнос