ло идет о душе.

Что в мненьи мне людей? Один твой нежный взгляд // Дороже для меня вниманья всей вселенной

Сильно сказано; к тому ж во вселенной есть и цари, и законные власти, вниманием которых дорожить должно. [...]

О, как бы я желал всю жизнь тебе отдать!

Что же останется Богу?

217
Вчитавшись в эти пассажи, мы легко убедимся в том, что такая цензура неимела под собой никаких методологических оснований, никакого критерия. Что такое "суетные догадки"? Что считать "полезными сведениями", а что - "надменными умствованиями"? Это был вопрос не только теоретический, но и практический: как инструктировать рядовых цензоров? Что можно, чего нельзя? Но для Шишкова, как мы можем думать, здесь была и проблема принципиальная, а также нравственная: при его остром чувстве справедливости он, наверное, не мог мириться с подобным хаотичным подходом, с произволом по отношению к слову, а возможно, даже и к самим авторам. Во всяком случае, приступая к составлению Цензурного устава, он намеревался навести в этой области порядок, поставив дело "обуздания разврата" на профессионально-филологическую основу. Неподцензурные вольности он рассматривал не только как преступления против Царя и Отечества, но и как насилие над русским языком. В дискуссии с оппонентами по вопросам цензуры он замечает:
Влияние на Цензоров, влияние письменное, влияние на печатание книг. - Бедный Русский язык! И с тобою не лучше поступают, как с законами и правосудием. О времена! О нравы! [...] Нет возможности не скорбеть, видя язык искаженным и правду попираемую ногами.116
"Искажение языка и попрание правды" в данном случае Шишков усматривает в "карамзинизированной" форме влияние на; правильно, с точки зрения "языка и правды" - влияние в, поскольку вливать во что-то.
Для "тихого и скорого потушения того зла, которое хотя и не носит у нас имени карбонарства, но есть точно оное, и уже крепко разными средствами усилилось и распространилось",117 Шишков предлагает ряд нововведений, самое главное из которых заключается в том, что проводится ревизия принципа "милосердного толкования" (термин церковной герменевтики), на котором базировался Цензурный устав 1804 года. В письме Николаю от 1826 года, т. е. сразу после восстания 14 декабря, он пишет:
В прежнем Цензурном Уставе была статья, предписывавшая, в случае двумыслия, толковать оную в пользу автора, то есть, позволявшая всякому злонамеренному писателю, употребляя только некоторую хитрость, сеять сколько ему угодно нечестия и разврата.118
Этот пассаж направлен против эзоповского языка - испытанного средства русской словесности в борьбе против цензурных рогаток. В тексте Цензурного устава 1804 года знаменитое положение о "милосердном толковании" выглядит так:
218
21. [...] Цензура в запрещении печатания или пропуска книг и сочинений, руководствуется благоразумным снисхождением, удаляясь всякого пристрастного толкования сочинений или мест в оных, которые по каким-либо мнимым причинам кажутся подлежащими запрещению. Когда место, подверженное сомнению, имеет двоякий смысл, в таком случае лучше истолковать оное выгоднейшим для сочинителя образом, нежели его преследовать.119
Шишков не видит смысла в этом положении, так же как он не видит никакого толку и в знаменитом римском правиле Nullum crimen sine lege ("что не возбраняется, то не осуждается"). С таким правилом, согласно Шишкову, можно оправдать и убийство: раз не возбраняется использование ножа, то не осуждается и его применение. Эту логику Шишков применил в обвинении переводчика Попова, редактора перевода "развратной" книги протестантского проповедника Госнера, которую Шишков рассматривал как проявление "расколов и ересей". На возражение защиты, что Попов не прибавил от себя ни слова, а лишь поправил дурной слог перевода, пестревший германизмами, Шишков отвечал, что безбожную книгу и поправлять не надо было, а раз поправил - значит соучаствовал.120
Таким образом, именно в "принципе милосердия" при толковании подцензурного текста он был непримирим. Эта установка связана с его отношением к языку: знаменуя собой "начала мироустройства", язык не может быть двусмысленным, как не может быть двусмысленным собственно Божественный замысел. Поэтому всякая двусмысленность, вольная или невольная, есть результат злонамеренного искажения истины и должна преследоваться.
Не случайно в шишковском Уставе погрешности против языка упоминаются в качестве объектов цензуры наряду с сомнениями в Откровения, опровержениями непреложной достоверности православия греко-российской церкви, нарушениями христианской нравственности, нарушениями обязанностей верноподданого к священной особе государя императора и так далее.121 В частности, статьями 154 и 155 Цензурного устава не пропускаются к напечатанию
[...] сочинения и рукописи на языке отечественном, в коих явно нарушаются правила и чистота русского языка, или которые исполнены грамматических погрешностей [...] Сие правило имеет силу и в отношении к печатаемым в России на иностранных языках книгам и рукописям [...]122
Таким образом, отход от нормы языка оказывается, по сути дела, составом преступления. Это принципиально новое состояние нормы, качественный ее переход с уровня "красоты и благозвучия" на уровень "государственной благонадежности". Языковая форма принимает на себя новые функции "знаменования" - функции основания для суждения политической цензу-
219
ры. Форма языка институируется как предмет, составляющий часть государственной безопасности, государственной важности. "Нормирующий зуд" литературного работника, который ранее изливался на страницы общественных дискуссий, теперь приобретает новое место - место в государственном законодательстве. Языковая норма получает в лице радеющего о ней цензора полноценный политический статус.
Вводя языковую форму в разряд выразителей благонадежности, Шишков отнюдь не занимался, как принято думать, "гасительным самодурством". Этот шаг - свидетельство его последовательности и принципиальности. Мы уже обсуждали вопрос о том, что связь между формой языка и властью, формой языка и государственным устройством для него была очевидной всегда, задолго до введения в официальную должность, которая принесла ему, между прочим, одни разочарования на старости лет. Строя язык из примитивов-корней, видя в этих корнях знаменования мироустройства, он относил к основам мироустройства веру и отечество. Поэтому и искажение языка у него закономерно оказывалось актом подрыва по отношению к вере и отечеству.
Шишков легко находил в истории российского государства примеры, подтверждавшие его правоту в смысле того, что подрыв языка ведет к подрыву устоев. Это, конечно, история раскола, который начался с переписывания богослужебных книг и реформы литургического языка. Правда, "зачинщиков" он видел в старообрядцах, хотя на самом деле реформа была инициирована правительственной партией. Опасаясь подрывного действия через искажение канонической формы языка, Шишков ополчился и на Библейское общество, которое занималось переводом Библии на обыденные современные языки. Он видел в этой инициативе предвестие нового раскола. Ополчаясь на "вредные библейские переводы", он остаивает герменевтический процесс как политически ответственное дело, которое нельзя доверять "неведомо кому" и проводить "неведомо как". Герменевтика как контроль за состоянием дискурса - дело идеологически выдержанного специалиста. Он пишет в письме Александру:
Если Библейские общества будут по прежнему существовать и, проповедуя пользу и распространение в Христианском Государстве Христианства, в самом деле умножать только ереси и расколы; если церковные книги, для того чтоб уронить важность их, будут с высокого языка, сделавшегося для нас священным, переводиться неведомо кем и как на простонародный язык [...], если для распространения таких переводов [...] вместо наших молитв и Евангельских нравоучений, переводиться будут так называемые, духовно-философические, а по настоящему их смыслу, карбонарские и революционные книги [...], то я Министром Просвещения быть не гожусь [...]123
220
И с характерной прямотой, толкуя значение, по своему обыкновению, буквально, "как в Библии", и подменяя этим толкованием актуальное "философическое", он объясняет свое - единственно возможное, поскольку этимологически верное - понимание слова просвещение:
Истинное просвещение состоит в страхе Божием, который есть начало премудрости; в утверждении себя в Православной вере, напояющее (sic) душу и сердце благоговением к Богу, любовию к ближнему и всеми нужными для блаженственного общежития добродетелями, и наконец, в украшении ума своего науками, отверзающими путь к обширнейшим познаниям, к полезным искусствам и художествам.124
Таким образом, в цензурной доктрине Шишкова политический режим получает не только онтологическое обоснование, но и достаточно систематический метод герменевтики и автоописания. Методы цензурного толкования максимально сближаются с принципами толкования религиозного текста. Шишков осознает этот факт и не обижается на обвинения в инквизиторстве: ведь слово инквизиция (опять буквальное толкование) означает "всего лишь вопрошание", что же в этом дурного?125 Усилиями Шишкова, слово родного языка приобретает характер политической иконы, официальная идеологическая доктрина превращается в светскую форму литургии, а метод ее интерпретации - в разновидность секуляризированной теологической герменевтики, которой придается обслуживающий аппарат.
Герменевтический климат эпохи: Слово против фраз
Шишков как философ языка являет нам один из самых поразительных в русской истории примеров того, как работает политическое воображение. Его этимологические и исторические изыскания, имеющие целью доказать историческое и духовное превосходство русского языка, характеризуют его как мастера художественного воображения, пророка демиургического слова, политические воззрения которого целиком определяются его эстетическими, художническими, поэтическими воззрениями на язык. Случай Шишкова являет нам доказательство того, что политический язык - это по преимуществу язык поэтический, который опирается на те же принципы, на которых покоится вся эстетика, весь символический порядок культурной эпохи.
Мы стремились показать выше, что, как конструкция политического воображения, Родина/ Отечество предполагает существование целого ряда культурных институтов. Прежде всего, это порядок, институционализирующий процессы герменевтики. К этим институтам мы должны отнести языковую норму, которая легитимирует характер функционирования гер-
221
меневтических практик. К числу таких герменевтических практик мы относим художественную словесность, словарное дело и цензуру. Все три составляют неразрывно связанные стороны одного и того же проекта, в основе своей эстетического. В словесности языковая норма институционализируется в терминах Прекрасного. В словаре - в терминах Научного. Наконец, в цензурной герменевтике - в терминах Верноподданнического. Эти три аспекта суть взаимозависимые стороны Воображения, которое вписывает (вчитывает) в языковой знак контекст мифологизированной истории, традиции и памяти культурного сообщества, а также и проект его (этого сообщества) утопического будущего.
Риторическим общим местом русского дискурса является противопоставление Слова - пустой риторике, напыщенной фразеологии, трескучей фразе. Мы попытаемся понять, что стоит за этими обозначениями. Мы полагаем, что именно этим противопоставлением описывается то, что можно понимать как "герменевтический климат" эпохи.
В самом общем виде, мы видим в нем попытку присвоения внутренней формы, привлечения истины, скрытой во внутренней форме языка, на ту или иную сторону в идейно-политическом и эстетическом противостоянии.
Так, слово истины соответствует "правильному" пониманию истории, а пустая фраза соответствует "пустому" времени, ложной истории, противоречит "истинному прогрессу" и "истинному благу". Пустая фраза - это "пузырь земли", случайное образование материальной внешней языковой формы, не одушевленное духом истины, духом внутренней формы. Пузырь земли, пустой звук, видимость смысла - такая "фраза" есть не что иное, как симуляция Божественного глагола, языковая ипостась "мертвой души", "навьих чар". Если Слово - это ипостась Времени, то пустая фраза - это симулятивное время, история, лишенная истинностного обоснования.
Задача художника, философа, филолога - культивация истинных слов и "выпалывание пузырей земли", сорных трав на делянке языка, возделывание которой есть призвание Демиурга. То же относится и к языку политическому, где "пузыри земли" создаются "ложными умствованиями", и задача их искоренения приобретает дополнительную важность: ведь слово исторической истины - путь к Спасению, путь коллективный, который нельзя отдать на произвол безответственным словоплетам, демагогам и умникам.126 Коллективное спасение - это общественное благо. Здесь исключительное значение приобретает роль идеолога и педагога. Демиург политического слова - это пастырь политической паствы, он один отвечает за искупление всех в спасительном лоне той политической утопии, проповедником которой он выступает.
222
Однако борьбу за слово как залог Истины в противовес пустой риторике, голой фразе и другим формам симулятивного языка мы наблюдаем и в идейно-эстетической борьбе литературных группировок.127 Едва ли не с середины XVIII века в творчестве Тредиаковского, Хераскова, Ломоносова красота, правильность, истинность собственного языка, языка "свого круга" близких по эстетическим и политическим настроениям людей отождествляется с "правильным" пониманием истории благодаря приобщенности к художественной Истине, а вместе с ней и к исторической Правде, тогда как система выражения противника осмеивается как искусственная, надуманная, неправильная, вторичная.
Риторика превознесения "своего" языка и осмеяния языка противника не изменяется, даже если убеждения поворачиваются на 180 градусов. Так, ранний Тредиаковский в качестве "западника" осмеивал надутую риторику "славенщизны", а затем, сделав политический поворот кругом и став сторонником охранительной партии церковнославянского языка, едва ли не в тех же выражениях критиковал как пустую болтовню "язык щеголей", т. е. салонную беседу просвещенной элиты, ориентированную на французские риторические образцы.128 И в своем первоначальном качестве западника, как и в последующем качестве русского патриота, уже совершив превращение "из Савла в Павла", Тредиаковский не уставал подчеркивать естественное превосходство того языка, конструкция которого становилась во главу его политико-филологической деятельности. Слову Истины противостояла пустая болтовня или надутые словеса по другую сторону баррикад. Слово как глагол Истины и слово как пустая расхожая фраза - вот два полюса в культурном спектре, в терминах которого происходит политическая самоидентификация и политическое определение "наших" и "чужих".
В полемике карамзинистов с шишковистами этот прием восхваления собственной филологической системы как слова Истины и принижения противоположной как пустой фразы достигает кульминации стараниями обеих сторон. Речь идет не о личном положении каждого из участников полемики в социальной иерархии. Речь идет, по существу, о концепции истории, о программе развития культуры, это диалог между архаистами и новаторами не столько о сущности языка, сколько о сущности времени - осознание понятий "древности" и "современности", "традиции" и "актуальности", "прогресса" и "регресса". Язык оказывается здесь иносказанием времени и истории.
Противопоставление Слова фразе позволяло не только освоить время, но и расчертить социальное пространство, выделив в нем неформальные иерархии, не соответствующие официальным пирамидам классов, сословий, чинов и пр. В пушкинском кругу принято было отличать язык приличного общества от вульгарного, мещанского, грубого языка черни (в
223
понятие черни включалась и светская чернь, которая, несмотря на сословные привилегии, не отмечена благодатью поэтического слова, просвещенной беседы, цивилизованных нравов; вульгарность светской черни - в ее полной идентификации с языком власти, ее подчиненности моде и формальному авторитету, в ее внутренней пустоте - ср. пустая фраза - и в неспособности жить удовольствиями духа, удовольствиями слова).
Не только класс (порядочное общество vs. чернь), но и гендер конструировался через апелляцию к языку. Если язык щеголей, ориентированный на французский классицизм, а также язык карамзинистов, ориентированный на англизированную беспечность и французскую элегантную чувствительность, в основном связывался с языком женщин, то патриотические концепции языка с их приверженностью к цитатам из Св. Писания и к патриархальному "идеалу древности" в качестве своего героя, а также и идеального носителя, имели не просто мужчину, но государственно мыслящего, увенчанного боевой славой, занятого глубокой думой Мужа. Поиски русской идеи вытесняют нежный женский образ на периферию салонной - т. е. анти-историчной неангажированной - речи. Не случайно у Гоголя апогей пустого фразирования воплощен в образах двух дам - дамы просто прекрасной и дамы прекрасной во всех отношениях. Отголоски этой установки по отношению к истории и к языку мы улавливаем и в современном нам презрительном отношении к "дамской литературе". Через свое отношение к языку женский образ (поэтический фантазм мужской культурной элиты, который не следует смешивать с реальной ролью женщины) оказывается иносказанием для выражения определенной исторической и эстетической программы. "Муж" - не только гендер, но и возраст. Так, у Шишкова образ зрелого в гражданском и прочих отношениях мужа противостоит образу школяра, вчерашнего школьника, безответственного болтуна и невежды.
То же взаимоисключающее отношение между Словом и фразой мы видим в риторике политического самоопределения, когда каждое следующее поколение "идейных борцов" вытесняет с политической сцены предшественников. Для русской культуры очень характерно идейное противодействие между поколениями, а не между политическими программами. Отчасти это связано с тем, что в идеологиях эпохи Современности чрезвычайное значение имеет противопоставление "старого" "новому", т. е. ощущение смены поколений как логики исторического, политического и эстетического процесса, а не как фактора физического или биологического времени. Каждое следующее поколение приходит в качестве идеологов-новаторов и в ходе самоопределения создает себе лагерь противников-архаистов. Формальные признаки языка - лексика, стиль - оказываются символами политической погрессивности или реакционности, т. е. репрезентациями исто-
224
рического процесса. Как может быть некрасива или неверна та или иная языковая форма, так может быть ложна или вредна для прогресса та или иная историческая идея. В последнем случае ее следует исправлять, обличать или искоренять так же, как следует искоренять в речи неправильности грамматической формы и лексические несообразности.
Примечательно, что, ополчаясь на ту или иную форму языка как "нормативно неправильную", критик отнюдь не знает истинного состояния нормы: поскольку литературный язык и создается в акте такой критики, о предварительном существовании нормы не может быть и речи. Тем не менее, все строители языка начиная с Тредиаковского неустанно к некоей норме апеллируют так, как будто она уже где-то заведомо существует и ее надо только "прозреть" в акте откровения и, подобно Прометею, подарить человечеству во имя его (человечества) вечного блага. Прозрение языковой нормы подобно прозрению "правильной" истории и "правильного" будущего. Литературная и языковая норма, таким образом, познается тем же магическим действием творческого откровения, что и поэтическая строка. Романтическая эстетика поэзии как Откровения (Шиллер), а философии как теории поэзии (Новалис) распространяется, таким образом, и на область языкового нормирования, на область идеологии.
"Новизна" и "старина" - категории, в которых интерпретируется борьба вокруг поэтических форм и языковой нормы - оказываются критериями политической борьбы не только за место литературной группиро