актерен, тем более что к этому поощряет своего пользователя и весь дискурс Родины. Мы уже показывали в своем анализе идеологемы "изменник Родины", как "чужой" оказывается постоянным актантом, на место которого приходится подставлять какого-то персонажа - Сатану, Каина, Демона, путешественника, эмигранта, еврея и т. д. Остро чувствуя потребность Родины во враге, Киселева активно включается в его поиски, она абсолютно солидарна с Родиной, когда та устраивает очередную охоту на ведьм. Это отвечает повседневному опыту Киселевой - ведь и ее собственное житейское пространство полно опасных чужаков.
Киселева остро переживает разлад внутри социалистической системы, нелады в семье братских народов. Положительный пример для нее - "Федель Кастро, преданый своему делу и мирозрению"; негативный - "поляки, которые тулятся до капиталистов заграницу в Вашингтон США" (она имеет в виду события, связанные с "Солидарностью"), "еслиб все так дорожили своей родиной", как Фидель Кастро!107
Однако, возможно, и "нет разници между народамы", зато есть разница между людьми. Киселева живет на границе русской и украинской культур: сама она этническая русская, но училась в украинской школе и любит украинскую поэзию (Шевченко, народные стихи, поговорки), в то время как власть говорит с ней только по-русски. Люди для нее делятся на "хохлов" и "кацапов", и к тем и другим она равно пристрастна на чисто человеческом уровне, лишь изредка объясняя различия между людьми различиями этническими. Но она чутка к языку:
[...] читатель будет читать и скажит, раз (автор. - И. С.) пишет сноха а другой раз невестка так у меня одна (невестка. - И. С.) кацапка-руская а другая Украинка-хахлушка[...]108
Резко неодобрительное отношение к "кацапам" (хотя формально сама она тоже "кацапка") появляется у нее на чужбине, в Муроме, когда она сталкивается с плохим отношением к сыну со стороны его жены и тещи. Здесь, в чужом краю, все раздражает и появляется желание объяснить моральное несовершенство новых родственников их национальным характером. Она обвиняет местных жителей в лицемерии:
[...] из Чаадаева (соседней деревни. - И. С.) молится ездили винчатся, а за церквой матом кроют вот кацапы что хочешь услышеш [.. .]109
136
Однако в целом никакой последовательной национальной программы в письме Киселевой не обнаруживается. Интересно, однако, что этническое чутье Киселевой обостряется, когда дело заходит о людях "неславянской" национальности. Как на грех, каждый раз инородец оказывается по отношению к ней в позиции власти. Например, во время войны ее жизнь много раз зависела от доброй воли немца - и ненависть к немцам живет глубоко в ее душе. Среди начальников фигурирует, например, некий "Еврей Минстер" - заведующий продовольственным магазином, где она работала продавцом. "Еврей Минстер" был добрым начальником: в трудное голодное время он научил ее технике выживания - как обсчитывать покупателей, не воруя при этом у государства. Кроме того, к начальникам относится и участковый травматолог "Врач Чалян - не руський армянин по нации". С "Врачом Чаляном" у Киселевой произошел конфликт - тот накричал на нее за то, что она, с острой болью, пришла к нему на прием без направления:
[...] и я пошла а он орет, я начала плакать чтовы орете как Гитлер [...] а он продолжает орать у меня нервы неупорядки я все время плачу [...] и я со слезами пошла к другому врачу [...] росказываю за Чаляна, Чалян старше него уже немолодой чернявый высокого роста армянин, ругалося морда неруская сам виноватый, а орет как черт [...]
Голос крови говорит в Киселевой в унисон с голосом обиды. Расисткая реакция на нерусскость у нее чисто автоматическая. "Своих", давая им характеристики, она описывает как мужчин и женщин; "чужих" (причем "начальников") - как немцев, евреев и армян. Этот расовый инстинкт, как мы видим из рукописи, не входит ни в какое противоречие с общим интернационалистским убеждением в том, что "нет разници между народамы".
Военная мощь Родины: "морду свинячу набем до красна"
Сознание Кисилевой в высокой степени милитаризовано, и это, конечно, связано не только с официальной военной пропагандой, которой она подвергается и дома (радио, телевизор, газеты), и на работе (лекции по международному положению). В большой степени ее воинственность - результат трагических личных переживаний военного времени, катастрофического опыта тела. Ее память измеряет прошлое вооруженными конфликтам, которые уже все смешались в одну непрекращающуюся войну: "вот что-то было толи революция толи Война немогу описать".111
Киселевская концепция войны и мира целиком определяется нарративом о военной мощи Родины: Россия богата и изобильна, злые враги стремятся ее этих благ лишить:
137
У нас страна богатая, наша Росия всем зависна нашими богатствами, лучше давать, да плохо просить, пусть будит мир на земле да будут сонце что-бы было небо чистое и у нас на душе радость у каждого человека.112
В войне Россия непобедима:
[...] а тут по Телевизору говорят что Картер подтянул свое ядерное оружие поближе до наших рубежей, вот другой Гитлер проклятый, розкриваются раны аж у серце колить, смотрите господа когда-бы вы неошиблися знайте что руский народ, руский Иван непобижден. Морду свинячу набем до красна. Гитлер умылся кровью так же как и все люди мы не отступим никогда у нас такая политика только побиждать гнать врага откуда-бы он не появлялся.113
В этом отрывке, помимо жанрового смешения чисто женской жалобы на здоровье, грубой угрозы "набить свинячу морду" и высокого стиля официальных заявлений Советского правительства, интересно появление образа "руского Ивана". Это, безусловно, отзвук русской великодержавности послевоенного периода, дискурса холодной войны. Примечательно, что образ "Ивана" в официальной советской пропаганде напрямую практически не использовался. Его Киселева могла "подхватить" из кино: в советских кинолубках "Иванами" называют советских людей окарикатуренные фашисты или поджигатели войны-американцы. Точно так же и идея о том, что "наша политика" - это "мы не отступим никогда", похоже, запала в память Киселевой еще с довоенных времен, как след шапкозакидательской пропаганды "войны на территории врага". Немолодая Киселева явно путает идеологические эпохи: в описываемое ею время этот пропагандистский мотив был уже анахронизмом. Более актуальным для того времени был мотив ленинской миролюбивой политики, который у Киселевой также находит свое отражение (см. ниже). Ленин, "руский Иван", "рубежы" Родины и другие компоненты дискурса военного могущества Родины в ее письме тесно переплелись, как об этом свидетельствует отрывок, в котором она дает отпор милитаристским посягательствам "Рейгена Р.":
Рейган думает что Горбачев М.С. дурнея его, он у нас умница он сказал никогда небудите господствувать на нашей земле которая завоевана кровю под руководством Ленина Наши люди будут дратся дратся и еще раз дратся смерть за смерть руский народ непобижден, руский Иван сильный смелый гордый.114
Ничего подобного, разумеется, Горбачев не говорил, но ради красного словца Киселева приписывает ему выражения, которые мог бы сказать какой-нибудь политрук - положительный персонаж советского кино периода холодной войны. Для Киселевой эти оттенки употребления слов несущественны. Но любопытно, как целые пласты пропаганды оживают и приходят
138
в движение в ее памяти, когда что-то вызывает у нее живое эмоциональное отношение. Под влиянием чувства Киселева цитирует крупные блоки советского патриотического дискурса, которые логикой развития идеологической системы уже давно списаны в архив. Но из памяти объекта пропаганды их уже не сотрешь. Так создается мифологическая история страны: "на Росию без конца нападают страны, то Турки. Фины, Япония Китай Германия"115
Киселева развивает достаточно  последовательную  геополитическую концепцию. Она сокрушается по поводу неправильного исхода войны:
[...] наши войська выгнали (немцев. - И. С.) за придел наших границ да еще и дальше но нада было взять усю Германию не дилить надвое, что-бы небыло Федеративной Германии а что бы была уся Демократична.116
Непонятны ей и мотивы экономического сотрудничества с ФРГ:
Начерта нам оны нужны ихние фирмы, у нас всего хватает наша страна такая богатая мы и без них обойдемся, душегубы проклятые я уже 47 лет плачу, и немогу фильмы смотреть как я уже писала что ихние сапоги с подковамы звенять днём и ночу в ушах я кино в Телевизоре выключаю за них.117
Вполне в духе официального нарратива с его амбивалентным отношением к войне как борьбе за мир, Киселева призывает к мирному сосуществованию, но при этом угрожает военной расправой. Сказовая структура нарратива - злые люди (капиталисты) разжигают войну, добрые люди (Сталин, Хрущев, Брежнев, Горбачев) стремятся войне противостоять - в ее изложении соблюдается свято. И здесь проходит еще одно сходство между идиолектом наивной писательницы и коллективной идиомой массовой пропаганды: симуляция фольклорного мировидения, предпринятая пропагандистской машиной, вполне совпадает с собственным мировидением "просторечного" автора с его четким делением мира на добро и зло, черное и белое, наших и чужих, злых и справедливых, честных и лицемерных. Мы видим, что проект массовой пропаганды в данном случае достигает полного успеха:
1987 г. 8/ХП слышу порадиво что наш Горбачёв М.С. поехал в С.Ш.А. я включила Телевизор смотрю как хорошо говорить Рейген Р. Американский руководитель страны вродиб то и всправде борится за мир а на заподной Германии наращивает страну оружием, мне кажится какой двухличный, ненада верить ему, тут говорить а тут испытует ядерное оружие весь он недля тово вооружался сколько лет, и потратил сколько милиардов денег на воружение что-бы задушить СССР забрать Росию землю в свои руки [...] Говорят что у нас в СССР, 45 атомных станций будим дратца до последнего мы тожет умеем воювать мы уже ученые [...] какие руководитель С.Ш.А. глупие подумалиб своей умной головой, зачем Войны но наш руководитель Горбачёв борится совсей
139
силы что-бы небыло Воинов, а хто посягнется морды наб'ем до красна хотя и самим несладко прийдется [....] Но нам нада защищатся пусть Рейген Р. недумает что мы будим складывать руки и ждать смерти откуда она прийдет, с какой стороны, и как вам довирять Враги и сопустаты, как говорил Хрущёв мы уже надели отцовские штаны отпор вам господа дадим, научилися смотреть вашы взгляды и лицимерия, [...] Германыи набили морду наб'ем и вам господа непротягайте руки на наше добро, роботче-кристянское.118
Опять, как и в предыдущих пассажах, в глаза бросается смешение стилей и риторики разных периодов советской пропаганды - тут и Хрущев, и риторика ядерной войны 80-х годов, и довоенные мотивы рабоче-крестьянского государства; здесь же и наивные угрозы, которые звучат очень лично, и растерянность перед явно нелогичным, непонятным поведением "Рейгена Р.", и попытка увещания (возможно, именно так она увещевала внука - не пить, а сына - не поддаваться на козни злой жены)... Вся эта мешанина пропущена через трагический, болезненный личный опыт, через память тела. Воспоминания о прошедшей войне и страх новой вызывают тяжкие физические страдания:
Смотрю кино. Отряд ("Отряд особого назначения", советский боевик о войне. - И. С.) исильно заболела как увидила из машины гнали людей в нательном белье, и все кричать люди плачуть разнымы голосамы, а палачи гонят выдать на убийство ростреливать, вспомнила 1941 год Войну Немецкую с Союзом. Все мои муки роскрилися [...] но мне соседи вызывали скорую помощь я лежала в постели четире дня, была потрясена нервная система но я стараюся выключать Телевизор когда передают такие передачи и несмотрю их.119
* * *
Таковы мнения о Родине "простого советского человека" - жительницы провинциальной городской слободки, нашей современницы работающей пенсионерки Евгении Григорьевны Киселевой. "Простой советский человек" - это, конечно, самая загадочная часть советской культуры.
Сейчас, когда автор пишет эти строки, по шведскому телевидению показывают документальный фильм "Путь в ГУЛАГ" производства компании "Би-би-си". Вместе с корреспондентами зритель путешествует по остаткам зоны и встречается с людьми - жертвами и свидетелями истории Родины. Среди них разные персонажи, не только бывшие заключенные, но и вольные обитатели зоны - бывшая повариха, бывший шофер, который возил в грузовиках партии заключенных на расстрел, бывший железнодорожник, отвечавший за отправление составов, пожилой пенсионер, в детстве бегавший на расстрельное поле собирать ягоды, и даже бывший сле-
140
дователь. Именно эти последние привлекают внимание: их свидетельства крайне редки, у таких людей не часто берут интервью, и вообще они обычно предпочитают доживать жизнь в безвестности. И бывшие заключенные, и бывшие "вольняшки" откровенны в разной степени - некоторые говорят открыто, некоторые помалкивают на всякий случай, побаиваясь последствий, некоторые уверяют в своем полном неведении, некоторые жалеют заключенных, а некоторые оправдывают террор, утверждая, что среди жертв ГУЛАГа были разные люди - не только "хорошие", но и "плохие".
Эти рассказы дают нам, наверное, довольно полное представление о настроениях "простых советских людей". Образ "вольного" человека, который работает на каторге не по приговору, а по найму - не в самой зоне, а в "большой зоне", как иногда образно называют Родину, - представляется довольно точным обобщением социологического портрета "простого советского человека". Беззаветно отдавая свой труд на благо Родины, отдавая все силы укреплению ее могущества (как того и требовал язык Родины), "простой советский человек" при этом был прекрасно осведомлен о том, какими именно практиками истребления эти лозунги оборачиваются, знал, какими методами достигается величие Родины. "Простой советский человек" знал (как знает и "простой постсоветский человек") также и то, что для воплощения в жизнь своих величественных планов Родина не остановится ни перед чем. Задача построения коммунизма в одной отдельно взятой стране не связана соображениями о ценности одной отдельно взятой человеческой жизни. Таков идеологический фон, на котором протекает жизнь отдельно взятого "простого советского человека".
В речи этих людей возникает один и тот же мотив: ужас перед лицом нечеловеческого террора смягчается смирением перед судьбой, а сознание того, что они стали свидетелями и участниками, а отчасти и пособниками беспримерной человеческой катастрофы, в какой-то степени уравновешивается и даже компенсируется сознанием величия исторических событий, в контексте которых эта катастрофа произошла. В их частных мифологиях марксистский тезис о свободе как осознанной необходимости усвоен и переработан в мистическое мировоззрение: "необходимость" и "судьба" слились в единое нераздельное целое. Наблюдение массовой гибели невинных людей, ожидание, что с тобой случится то же самое, постоянный страх за собственную жизнь и жизнь близких, абсолютная случайность -как перст судьбы - неумолимого жизненного жребия (выпадет выжить? выпадет пропасть?) - это с одной стороны. С другой же - гордость за себя, за то, что довелось пережить такие обстоятельства (и физически выжить в них). Эти простые люди живут по законам древнегреческой трагедии: пережитый страх воспринимается так, как будто в их судьбу лично вмешался
141
Рок, возвысив их души до катартического очищения ужасом и страданием. Заметим еще раз, что так говорят (по крайней мере в этом фильме) вольные обитатели Зоны - те самые "простые советские люди", те, кто видел и знал многое, но не те, кто претерпел все.
Масштаб страданий косвенно подтверждает отчетливо присутствующее в их кругозоре представление о величии Родины. В рассказах свидетелей ГУЛАГа слышится гордость причастности к трагическому времени, даже восхищение величием исторического проекта, величием и могуществом Советской Страны, за который эту цену приходится платить. Образ Родины оказывается для персонажей фильма компенсацией исторической травмы. Ни о какой вменяемости - ни в юридическом, ни в моральном, ни в психиатрическом смысле - здесь говорить не приходится. Перед нами глубоко травмированные, физически и психически больные и очень старые люди. Это инвалиды страха - инвалиды с детства.
Однако эти люди все-таки говорят. Это - обстоятельство, которое приобретает исключительное значение в оценке их облика. Рассказывая о событиях тех лет, делясь со зрителем своими страхами и стремясь заставить нас понять если не состав исторических событий, то хотя бы то состояние ужаса, которое эти события вызывают в человеческой душе, мемуаристы преодолевают заповеданное им страхом молчание. Это - поступок, жест воли, жест субъектности. Даже если содержание высказывания поражает нас, сегодняшних зрителей, полной нравственной и эмоциональной глухотой.
В этом фильме рассказ о событиях террора - это рассказ о себе и от своего лица. Террор, рассказанный в модусе "Я", а не в модусе "ОНИ", как это делает посторонний наблюдатель, имеет своеобразную логику. По замечанию Михаила Рыклина,120 "тела террора" достигают своего полного представления в речи, в контексте "народного ликования" и, наоборот, отличаются неполнотой в визуальном представлении (идеологически корректное, гротескное тело в скульптурах московского метро). Здесь, в этом фильме, тело террора выставлено на всеобщее обозрение в сдвоенном ряду репрезентаций. С одной стороны, оно возникает из рассказа свидетеля о тех страданиях, которые его телу довелось претерпеть (страх, голод, лишения, подчинение человеческих нужд требованиям бюрократической карательной машины). С другой стороны, мы видим это тело собственными глазами и можем судить о нем отдельно от того, что оно само о себе говорит. Это тело террора - тело больного, изуродованного, измученного страхами и неосознанной виной нищего старика. Но мы не подглядываем за ним сквозь замочную скважину скрытой камеры. Нам дали право рассматривать это тело. Это право представлено нам авторским, субъектным жестом
142
самого старика. Логика террора - это логика замалчивания. Говоря о себе, демонстрируя себя, тело террора оказывает сопротивление логике террора.
Разговаривая с этими людьми, камера фиксирует их лица, жесты, походку, артикуляцию, одежду, подробности их быта. Мы видим и их дома -знакомые всем нам пейзажи советских пригородных бидонвиллей, бывших деревень, которые целиком превратились в придаток какого-нибудь индустриального предприятия - совхоза или военного завода. Бидонвилли, в которых живут герои этого фильма, - придатки индустриальных проектов особого рода, часть инфраструктуры лагерных строек и расстрельных полигонов. Обитатели этих "деревень" обслуживали проект индустриализации, который проводился силами карательных органов.
Теперь они обживают - доживают - пространство заброшенной цивилизации террора. Их дома - как археологический срез карательной индустриализации. Они строятся из отходов производственного процесса, из того, что удается украсть из зоны, из того, что там, внутри зоны, догнивает. Например, доски и колючая проволока для ремонта палисадника. Весь цикл жизнеобеспечения в таком бидонвилле связан с переработкой "отходов производства смерти", включая ягоды, которые особенно хорошо плодоносят в местах массовых захоронений. Сами пределы зоны мы теперь можем определить только по внешней границе такого бидонвилля: он кончается там, где раньше был глухой забор с воротами, а теперь, когда забор уже сгнил, осталась только незримая и молчаливая граница памяти - граница страха. За нее никто не ходит. Там, за этой границей, уже разрастается свежая природа, почти не видно той старой колеи, которую проложили бесчисленные фургоны с живым грузом, и рвы, наполненные безымянными людскими останками, заросли травой, которая надежно скрывает под
собой все следы.
Вот такой бидонвилль и напоминает нам тот символический дом - образ Родины, который предстает перед читателем в книге "простого советского человека" Евгении Григорьевны Киселевой. Это дом, сложенный из разноперых остатков и отбросов централизованного процесса производства идеологии. На его постройку пошли случайные куски "большого" дискурса -