т о культуре больше, чем она сама знает о себе. Он владеет ключом к коллективному культурному подсознательному своего времени.
В то же время, порядок, который лексикограф устанавливает в своем словаре, не есть объективное отражение порядка культуры. Находясь "внутри" описываемого языка и описываемой культуры, лексикограф подчиняется их практикам - системе классификаций и умолчаний, правилам истинностной ценности, функции авторства и пр. Словарь, таким образом, оказывается не собранием зарегистрированных фактов, но сложной формой критического комментария; с одной стороны, он воплощает в себе порядок дискурса в не меньшей степени, чем другой письменный документ времени. С другой стороны, лексикографа отличает сознательное отношение к порядку дискурса; такое сознательное отношение может подразумевать осознанную работу по созданию культурных конструктов (например, "Словарь языкового расширения" А.И. Солженицына и лексикографическая программа Шишкова объединяются общей созидательной задачей спасения "умирающих слов").104 Может содержаться и осознанная же, но зашифрованная в тексте словаря критика доминирующих идеологем.
Словарь оказывается, таким образом, не пассивным симптомом времени и не вынужденным свидетельством языка эпохи, но осознанным проектом по критическому комментированию и, выражаясь по-гамлетовски, "вправлению вывихов" своего века. В этом своем качестве словарь активно воплощает в себе современные ему социальные утопии.
Политические последствия такого "критического свидетельствования" понятны. Именно с утопическими проектами "вправления вывихов", как нам кажется, связана политизация русской лексикографии, а вместе с ней и реакция лексикографии на цензурный гнет - стремление словарного дела в XX веке писать словари все более и более сложным профессиональным
210
метаязыком, а то и вообще переводить их на компьютерные языки, которые требуют от читателя-профессионала очень узкой и специализированной компетенции. Лексикограф, таким образом, защищает свою позицию критического комментатора и стремится прикрыть доступ к методологическим основаниям собственной дисциплины как к ключу к комментарию. Экспликация значения - это форма критики. Обращаясь к словарю в поисках информации о слове - особенно об истории слова - мы не должны забывать об этой особенности лексикографии как жанра письменности.
Иллюстрацию этих положений мы находим в лексикографическом творчестве A.C. Шишкова. Как известно, он посвятил большую часть своей жизни составлению Академического словаря, но был не удовлетворен результатом. С его точки зрения, задача словаря не в том, чтобы показать, что именно слова означают, но в том, чтобы сделать явной ту невидимую высшую реальность, которую они знаменуют. Для этой цели он использовал свои этимологические "фантазмы", которые, при заметной тенденции его коллег прививать русскому словарному делу признаки научности, оказались невостребованными. Поэтому Шишков занимался составлением словаря корнесловия, которому предписывал служить дополнением для Академического словаря. В словаре корнесловия Шишков руководствовался утопической программой, которая закономерным образом была отвергнута проектом научности и оказалась на обочине лексикографической работы.
Позднейшие историки иронически описывают, как Шишков "свободно разгуливал в созданном его воображением филологическом лесу, извлекал из него и корни и деревья слов, ломал и пересаживал их по своему произволу [...]".105 Однако в своих оценках они игнорировали нравственную и политическую проповедь, заключенную в шишковских этимологиях, а вместе с нею - и тот момент, в который фантазер-филолог и поэт-неудачник сливаются с изувером-цензором: момент отношения к слову как к моральной ценности, как к историческому достоянию и политическому капиталу. Если рассматривать "Словарь корнесловия" с этой точки зрения, он оказывается не таким уж и наивным.
Вот пример шишковских рассуждений в попытке реконструировать историческую семантику слов, в корне которых содержится звук гр (на стадии выделения "семантических примитивов" Шишков вполне согласен с Руссо в отношении того, что звуки человеческого языка произошли из звукоподражаний и эмоциональных восклицаний). Интерпретацию реконструированных (изобретенных, точнее говоря) им метафор он проводит, прослеживая иерархию мироустройства от телесно воспринимаемого к духовно-умозрительному, от конкретного к абстрактному, от непосредственного ощущения к отвлеченному созерцательному понятию (звукоподражание гр
211
> объект материального мира гора > свойство характера человека гордость > теологическое понятие грех):
Гора. Человек, наученный природою под звуком гр разуметь всякий глас или шум, и оттоле самый сильнейший из сих шумов, слышимый им всегда над главою своею, назвав гром, стал далее соображать и рассуждать. С понятием о громе естественно слилось понятие о высоте, поелику гром всегда вверху слышится. Отсюда, увидя нечто отличной высоты, он тотчас (не по стуку, но по высокости) снес сию вещь с словом гром, или гором, и назвал оную гора. Сие новое в уме его понятие о горе (родившееся от слова гром) подало ему повод подобным же образом, то есть через сличение и уподобление вещей, производить от того же начала (корня) и другие колена и от колен ветви [...]
Гордость. Без всякого сомнения от уподобления с горою; потому что сословы (синонимы. - И. С.) гордости суть: спесь, напыщение, высоковыйностъ, высокомерие; первое от сопеть, второе от пыхтеть (примечательный прием синекдохи: сопит тот, кто спесив, пыхтит - тот, кто напыщен. - И. С.); третие от высоко носить шею или голову; четвертое от превозноситься, ставить себе высокую меру. Из всех сих понятий явствует, что признаком гордости почитается, когда человек надувается, поднимает голову вверх, и следственно как бы хочет стать некою горою, выше всех превозносящеюся.
Грех (грешу, грешишь) показывает также следы происхождения своего от гора. Мы уже видели, что под словом горний часто разумеем мы Бога и небеса (горний царь, горния силы). Слово же грех означает именно вину перед Творцом небесным. О человеке говорим мы: я виноват пред ним; но в отношении к Богу не употребляем слова виноват, а говорим: согрешил перед Богом. И так ясно, что грех [...], яко вина пред горним владыкою, долженствует происхождение свое иметь от сего же самого понятия. Сверх того, грех, будучи виною пред горним, есть, для раскаивающегося в нем, купно и горе, и горькость, и грусть, и горесть. Все сии понятия, из одного корня истекшие, кажутся быть изображающимися в слове грех.106
Однако совершенно фантастический порядок восхождения от гр к греху -не единственная священная иерархия, охранению которой Шишков посвящает свое служение. Теми же этимологическими методами он объясняет и политические иерархии, толкуя слова политического языка. Мы уже видели один пример в его толковании слова славяне, из которого он извлекает политическое обоснование государственной системы, покоящейся на крепостном праве. Это "у них там", т. е. в западных языках, крепостные -это (этимологически говоря) узники; у "нас" же (т. е. в идеологически сконструированной системе русской этимологии) они - домочадцы, члены общей семьи. Поэтому и западная философия права к русской ситуации неприменима.
212
Цензура как герменевтический институт
Политическая деятельность Шишкова, в том числе его работа над Цензурным уставом 1826 года (знаменитый "чугунный устав"), показывает, что практика цензурной правки подчиняется у него тем же герменевтическим принципам, которые усматриваются в его теории языка (этимология) и в словарной работе. Это подтверждает нашу мысль о единстве герменевтических процессов поэтического / политического, единстве в работе Воображения.
Мы уже отмечали, что шишковская идеология "отечественного" опирается на критику западной цивилизации, которая характерным образом фокусируется в критике западных языков.
Поскольку, как мы уже говорили, западные языки, будучи отлученными от благодати Священного писания, не могут нести в себе его (Священного писания) предание, постольку отлучены они и от подлинной мудрости. Западное слово - произвольно ("условно"; напомним, что о произвольности - условности как результате договоренности - знака человеческого языка заявил Руссо), не является знаменованием. Вот какие из этого происходят следствия:
Мы говорим целомудрие. Французы говорят chastite. Немцы Keuschheit. Какую мысль заключают в себе слова их? Никакой, кроме условной, то есть основанной на вере к тому, от кого я их услышал.107
Шишков, следовательно, не отрицает того, что впоследствии станет основанием научной теории знака, и, в духе Руссо, рассматривает значение слова как результат общественного договора, видя в этом условие произвольности (условности) имени. Но произволен только знак западного языка. Эта произвольность - недостаток "западного" слова. По сравнению с ним,
Наше слово, напротив, само себя толкует и объясняет. Я в знаменовании его не другому верю, но ему самому; ибо [...] нахожу в нем целость, означающую или такую вещь, которая все свои части при себе сохраняет, или такую в которой ни одна из ее частей не повредилась; [...] В таком разуме сказано: будьте мудри яко змеи, и цели яко голуби, то есть ничем не повреждены, невинны, чисты, непорочны. Во вторых, к сему понятию присовокуплено еще понятие о мудрости. Следовательно слово целомудрие само собою значит: мудрое сохранение себя во всей чистоте и непорочности. Представляется ли вся сия мысль Французу или Немцу в словах их chastite или Keuschheit, в составе которых нет ничего, напоминающего о мудрости и неповрежденности или непорочности?108
213
По этому же принципу строит Шишков словарную статью о слове отечестволюбец, объясняя его предпочтительность перед заимствованным синонимом патриот. Дело не в том, что патриот - слово французское; беда в том, что это и не синоним на самом деле; этимологический состав существительного патриот не несет в себе "знаменования" любви к отечеству, патриот - это просто отечественник; слово отечестволюбец гораздо точнее передает суть дела: не всякое отношение к отечеству, но лишь любовь к нему отвечает духу родного языка, а вместе с этим и духу идеологической доктрины. Этим рассуждениям никак нельзя отказать ни в тонкости, ни в последовательности.
Нельзя не отметить попутно, что шишковские этимологии, а также попытка провести различие между западными языками и "славенским" по библейской оппозиции "разума - сердца" ("Закона - Любви", ап. Павел) очевидно вдохновляются у него поисками в русском языке "благодати", живого знания, которое отличалось бы от мертвой буквы "закона" - общественного установления. Подобно ранним немецким романтикам, он ищет в слове "дух любви" - к Отечеству. В этимологии слова он обретает свое Откровение. Вполне в стиле любимой им - и, кстати, не так уж задолго до написания его программных текстов открытой - русской духовной литературы (вспомним "Слово о законе и благодати" митр. Иллариона), он вносит в свои изыскания о языке дух посланий апостола Павла.
У этой "духовидческой филологии" есть очень отчетливый политический и юридический момент - тот самый, что и ложится в фундамент обоснования цензуры. Речь идет опять о "ложном умствовании":
Некоторые Иностранные невежды из имен Славяне, Сербы, сделали имена Склавы, Эсклавы, Сервы, которые на их языках значат: узники, невольники, рабы. Из сих грубо превращенных слов заключают они (т. е. "Иностранные невежды". - И. С.), что Славяне всегда были в диком и рабственном состоянии, отчего так и прозваны. Поводом к сему нелепому заблуждению послужило Француское слово esclave, означающее колодника, невольника, связня, какими некоторые хищные народы и поныне торгуют, захватывая их на морях или привозя из (sic) Америки. Сие безумное мнение простерлось до того, что многие чужеземцы, не зная ни силы сего слова, ни состояния помещичьих в России крестьян, называют их Склавами или Эскпавами. Объясним сперва это слово: оно составлено из предлога esc [...] и имени law по нашему закон. Следовательно имя exlaw, испорченное в esclave означает человека вне закона, то есть поставляет его на ровне с животным, за убиение или изувечение которого хозяин не преследуется законами. Вопросим теперь: можно ли, без крайнего невежества, сие чудовищное право полагать в России, когда в ней не подвержены оному даже и самые тяжкие преступники, осужденные вместо смерти на вечное заточение.109 Как? И сие зверское право полагается в той державе, в которой, единственной, нет смертной казни! однакож некоторые Иностранцы, пишущие без всякой пред истиною и здравым разсудком ответственности, жалуют Домочадцев наших в Эсклавы!110 но еще страннее и печальнее для
214
нас, что некоторые Руские, как будто не Руские, к сим ложным бредням их (Иностранцев. - И. С.) в такой же степени заблуждения, слепо прилепляются.111
Так в языке обретается не только миф об "истоках" и "первоначалиях", но обоснование политической системы. Система крепостной зависимости - совсем не то, что думают о ней "Иностранные невежды" и "некоторые Руские, как будто и не Руские". "Русскость" в этом пассаже оказывается уже не природным, не богоданным и даже не лингвистическим состоянием. "Русскость" - в противоположность "иностранности" - это образ мыслей. Кроме того, "русскость" отличается от "иностранности" самим устройством зрения. Где иностранец (ошибочно) видит ярмо рабства, там русский имеет узы семейственности, родственную связь между домочадцами. У "русскости" иные основания естественного права.
Стиль этого отрывка безошибочно узнается как стиль политического доноса, особенно кивки в сторону "Иностранных невежд" и "некоторых Руских, как будто и не Руских". Здесь с нами говорит уже не только филолог, но и сотрудник идеологической полиции. Здесь русским не приписывается, но уже предписывается определенное политическое воззрение. Упражнение в филологическом толковании превращается в циркуляр; филолог-любитель - в специалиста по тому, что в поздней брежневской империи называли иностранным словом "контрпропаганда".
Этой же "контрпропагандистской" установкой русским, дабы не попадаться в силки "сих (иностранных) ложных бредней", предписывается глубина и "трудность" мышления, которая и достигается проникновением в смысл славенских этимологии. Еще раз повторим тезис Шишкова о том, что западные языки неспособны к глубине, поскольку никакой глубины в них и нет: ни английский, ни немецкий, ни французский, как мы помним, не происходят напрямую от языка Священного писания. Поэтому удел западного мышления - поверхностность, чудовищные искажения, невежество.
Свои методологические построения Шишков перенес и в государственный совет, опираясь на них в толковании политических принципов. Например, при обсуждении проекта гражданского уложения, разработанного Сперанским, он указывал на неясности языка и предлагал собственные термины. Так, его не устраивал термин гражданский. Слово гражданский, рассуждает Шишков, происходит от слова град и означает, следовательно, не что иное, как городской. Это слово он предлагал заменить на термины государственный, общественный, народный или отечественный. Учитывая, что Сперанский явно ориентировался на французские образцы, такая "синонимическая" замена была политической уловкой, которая, тем не
215
менее, разбила государственный совет на партии и по сути дела сорвала официальное принятие этого документа.112
Нельзя не признать, что, вступая в дискуссию о значении правовых терминов, Шишков способствовал разработке принципов парламентаризма. Но дальше его этимологии дело не пошло. Зато в деле компрометации либеральной партии они сослужили свою службу. Филологические доказательства, которые Шишков привлекал при обсуждении помещичьего права, оказались неотразимыми. Он не только не хотел переводить русским словом раб французское esclave, но вообще видел в самой проблеме лишь результат "ложного умствования". Русское существительное раб, аргументирует Шишков, происходит от глагола работать, т. е. "служить по долгу и усердию". Следовательно, русское рабство не имеет в себе ничего постыдного, а, наоборот, являет собой положительный образец служения.113
Наконец, свои принципы толкования смысла слова Шишков воплотил и в цензурном деле. В этой области, как в никакой другой, очевидными становятся коллективные процессы создания художественного слова в языке Нового времени (практика цензуры - ранний случай бартовской "смерти автора", "продром" авторства как функции, производной от порядка дискурса у Фуко). Между тем, уже современники, несколько гиперболизируя ситуацию, усматривали этот процесс в деятельности цензуры: о постепенном замещении автора цензором с горечью писал в одном из писем Карамзин.
Нельзя сказать, что современники не видели и положительных сторон в том, что "грамотный специалист" вмешивается в процесс интерпретации слова и "наводит порядок" в деле оценки политической благонадежности этого слова. На улучшение, рационализацию этого процесса надеялся в начале шишковского царствования в цензуре Пушкин, ожидая от Шишкова, филолога и автора, разумного подхода к цензурной правке как герменевтическому процессу. Эти надежды оправдались, но в худшую сторону: наряду с требованиями "разумности", профессионализации и системности в цензурном деле, Шишков внес в него и дух художнического соревнования, изничтожая все, что не соответствовало его филологической доктрине. За два года его цензурной эпопеи (1826-1828) цензура стала областью не столько политических, сколько филологических баталий. При этом Шишков закрутил гайки настолько, что даже императору Николаю - поклоннику дисциплины и порядка - стало ясно, что цензура занимается посторонними делами и провоцирует опасную дискуссию, в результате чего и "чугунный" шишковский цензурный устав был несколько смягчен в 1828 г.
Что могло внушить Пушкину надежду на справедливый суд от руки такого носителя архаизированного реконструирующего бреда, каким был
216
Шишков? Ответ ясен: только неописуемое состояние герменевтических операций, которые при цензуровании книг практиковались предшественниками "филологически подкованного" Шишкова - Магницким, Руничем, Стурдзой, Красовским. В качестве примера я приведу такие толкования, по сравнению с которыми в корнесловии Шишкова можно видеть только свет научного просвещения. Вот, например, требования Ученого комитета, отправлявшего надзор за университетами (несоблюдение этих требований, как мы знаем, привело к погрому университетов в начале 1820-х гг.):
Учение о первобытном состоянии человека может излагаться лишь в виде гипотезы, неосновательность которой следует сделать очевидною, подобно тому как в географии полагаются линии на земном шаре для удобнейшего рассчисления времени и расстояний. Исторические книги, сколько возможно, должны возвещать о единстве истории, столь поучительном для ума и сердца учащихся; чистое указание на дивный и постепенный ход богопознания в человеческом роде и верная синхронистика со священным бытописанием и эпохами церкви должны напоминать учащимся высокое значение и спасительную цель науки. В преподавании естественных наук отстраняются все суетные догадки о происхождении и переворотах земного шара и все внимание обращается на ясность, порядок и полноту методы. Физические и химические книги должны распространять полезные сведения без всякой примеси надменных умствований, порождаемых во вред истинам, не подлежащим опыту и раздроблению.114
Другой пример - хрестоматийный эпизод правки, произведенной цензором Красовским. Он также дает представление о характере герменевтических практик, принятых в дошишковской цензуре - практик, которые Шишков пытался упорядочить и поставить на осмысленную почву (мы цитируем по вышеупомянутой книге Скабического,115 слева даются строки, подвергшиеся цензурному гонению, а справа - замечания цензора Красовского):
Улыбку уст твоих небесную ловить

Слишком сильно сказано; женщина недостойна того, чтобы улыбку ее называть небесною.

И молча на тебе свои покоить взоры

Тут есть какая-то двусмысленность.

И поняла, чего душа моя искала

Надобно объяснить, чего именно, ибо здесь де