я слышал что-то
в кустах на обочине дороги.
   - Вот и я слышал. - сказал сержант. - Наверно, хорек. Хотел бы я,
черт подери, выбраться уже из этого проклятого места, где не видно дальше
кончика носа. Теперь ты слышал, Шон?
   - Так точно, - ответил Шон, - там в кустах кто-то есть, потому что
хорек бы шумел не так, если бы вообще как-то шумел.
   - Ближе друг к другу, ребята, - скомандовал сержант, - и шагом марш;
если здесь кто-то и есть, то нам до них дела нет.
   Не успел он договорить, как внезапно раздался топот ног, и в то же
мгновение четверо полицейских оказались окружены, и со всех сторон их
лупили палками, руками и ногами.
   - Дубинки к бою! - проревел сержант, - Шон, крепко держи этого типа!
   - Слушаюсь, - ответил Шон.
   - Встаньте вокруг него, ребята, и бейте все, что подойдет близко!
   Голосов нападающих слышно не было, только быстрый топот ног, свист
палок, ловко попадавших в большие тела или стукавшихся друг о друга, да
учащенное дыхание множества людей; четверо же полицейских производили
немало шума, с яростным энтузиазмом отчаянно отбиваясь со всех сторон и
проклиная темноту и своих противников.
   - Осади! - крикнул вдруг Шон. - Осади, а то тыкву разобью! Кто-то
тянет у меня арестованного, а я уронил дубинку!
   Полицейские работали дубинками настолько резво, что их противники
исчезли так же быстро и таинственно, как появились. Две минуты яростной,
бесцельной драки, и вокруг снова было молчание ночи, без единого звука, за
исключением тихого скрипа ветвей, шелеста листвы и лепета ветра над
дорогой.
   - Пошли, ребята, - сказал сержант. - Надо выбраться отсюда как можно
быстрее.
   Кто-нибудь ранен?
   - Я схватил одного из врагов, - сказал Шон, тяжело дыша.
   - Что ты схватил? - переспросил сержант.
   - Я схватил одного из них, и он выворачивается, как угорь на
сковородке.
   - Держи же его как следует, - обрадовался сержант.
   - Слушаюсь, - ответил Шон. - На ощупь он маленький. Если кто-нибудь
из вас подержит арестованного, я ухвачу этого получше. Ну и народ тут,
головорезы просто, верно?
   Другой полицейский взял за руку Философа, а Шон обеими руками ухватил
своего пленника.
   - Тихо ты, тебе говорят! - сказал он. - А то сейчас стукну, честное
слово.
   ‚-мое, на ощупь это как будто мальчишка!
   - Мальчишка? - переспросил сержант.
   - Ну да, он мне до пояса не достает.
   - Должно быть, тот щенок из дома, что спустил на нас собак - который
зверей любит. Ну, парень, и что ты хотел этим сказать? Ты ведь за это в
кутузку пойдешь, малой! Кто с тобой был? Отвечай! - И сержант нагнулся к
пленнику.
   - Подними голову, сынок, и отвечай сержанту! - сказал Шон. - Ой! -
вскрикнул он, и тут же дернулся вперед. - Держу, держу, - проговорил он,
- - чуть не вырвался. Это никакой не мальчишка, сержант - у него усы!
   - Что такое? - переспросил сержант.
   - Я взял его за подбородок, а там усы! Я чуть его не выпустил от
удивления, честное слово.
   - Попробуй еще раз, - сказал сержант потише. - Ты ошибаешься.
   - Не буду я его трогать, - сказал Шон. - Мягкие такие усы, как у
козла.
   Хотите, сами потрогайте, сержант, а мне что-то не хочется.
   - Возьми его вот здесь, - сказал сержант, - и хорошенько держи.
   - Слушаюсь, - ответил Шон и подвел к своему начальнику что-то
сопротивляющееся.
   Сержант протянул руку и дотронулся до головы.
   - Да, ростом он и точно с мальчишку, - сказал сержант, провел рукой
вниз по лицу и тут же отдернул руку. - И вправду у него усы, - сказал он
твердо. - Что за чертовщина? Никогда еще я не встречал усы так близко от
земли. Может, они поддельные, и парень просто прикидывается?
   Сержант снова протянул руку, не без усилия над собой, нащупал
подбородок и дернул. Тотчас же раздался крик, такой громкий и внезапный,
что все полицейские подпрыгнули от страха.
   - Настоящие усы, - сказал сержант со вздохом. - Хотел бы я знать, в
чем тут дело. Голосина у него, как у двух мужиков, это факт. У тебя не
найдется еще спички?
   - У меня в кармане плаща остались еще две, - ответил один из
полицейских.
   - Дай-ка одну мне. - сказал сержант. - Я сам зажгу.
   Он пошарил вокруг себя и нащупал руку со спичкой.
   - Смотри, Шон, держи его хорошенько, чтобы мы его как следует
разглядели, потому что это что-то уж совсем занятное.
   - Я держу, двумя руками, - ответил Шон, - он может только головой
вертеть, а на голову я ему навалился грудью.
   Сержант зажег спичку, заслонив ее на мгновение рукой, а потом повернул
ее на нового пленника.
   Они увидели маленького человечка, одетого в узкую зеленую одежду; у
него было широкое бледное лицо с вытаращенными глазами, а под подбородком
висели тонкие длинные седые усы - тут спичка погасла.
   - Это лепрекон, - сказал сержант.
   Пару минут полицейские стояли молча; наконец, Шон заговорил:
   - Вы так думаете? - спросил он недоуменно. - Да это уж само по себе
занятно!
   - Да, я так думаю. - ответил сержант. - Неужели не ясно, что это так
и есть?
   Ты же сам его видел.
   Шон опустился перед своим пленником на колени.
   - Скажи, где деньги? - зашипел он. - Говори, где деньги, а не то шею
сверну!
   Остальные полицейские тоже сгрудились вокруг них, угрожая лепрекону и
допрашивая его.
   - Отвалите вы, - рявкнул на них Шон. - Он же не может ответить вам
всем! - И он снова повернулся к лепрекону и встряхнул его так, что у того
щелкнули зубы.
   - Не скажешь, где деньги, - пришибу, честное слово!
   - У меня нет никаких денег, сэр, - ответил лепрекон.
   - Не надо песен! - взревел Шон. - Говори правду, а то хуже будет!
   - У меня нет никаких денег, - повторил лепрекон, - потому что Михаул
МакМурраху с Горы недавно украл наш кувшин и зарыл его под терновым
кустом. Я могу привести вас туда, если не верите.
   - Прекрасно, - сказал Шон. - Пошли, и только рыпнись - сразу огрею
дубинкой; понял?
   - Зачем мне рыпаться? - ответил лепрекон, - мне с вами нравится.
   Тут сержант крикнул со всей силы:
   - Смирно! - и полицейские мгновенно построились, как машинки. - Что
это ты там собрался делать с арестованным, Шон? - спросил сержант. - Ты
думаешь, одной ночи шатания по этим дорогам нам мало? Лепрекона доставить
в казарму, а не то хуже будет тебе - слышишь ты меня?
   - А золото, сержант? - протянул Шон.
   - Если какое-то золото и есть, то оно считается кладом и принадлежит
Короне.
   Хороший же из тебя констебль, Шон! Приди в себя и хватит болтовни. Шаг
вперед!
   Возьми убийцу - кто там из вас его держит?
   Тут из темноты раздался вскрик:
   - Ой-ой-ой! - воскликнул голос, полный ужаса.
   - Что там случилось? - спросил сержант. - Ты ранен?
   - Арестованный! - выговорил полицейский, - он - он бежал!
   - Бежал? - переспросил сержант страшным голосом.
   - Пока мы смотрели на лепрекона, - обреченно ответил полицейский, -
я, должно быть, забыл о первом - я... я его упустил...
   - Ах ты... - плюнул сержант.
   - Мой арестованный сбежал? - переспросил Шон тихо.
   Выругавшись, он бросился вперед и нанес своему ничего не подозревавшему
товарищу такой удар в лицо, что тот упал на спину, и все услышали, как он
стукнулся головой о дорогу.
   - Вставай! - крикнул Шон, - Вставай, я тебе еще добавлю!
   - Этого хватит, - сказал сержант, - пошли домой. Весь мир над нами
смеяться будет. Когда-нибудь вы все мне за это ответите, все до единого.
Бери своего лепрекона и шагом марш!
   - Ой, - сказал Шон и зажал себе рот.
   - Что еще там? - спросил сержант.
   - Ничего, - ответил Шон.
   - Что же ты тогда ойкаешь, болван?
   - Да лепрекон, сержант, - прошептал Шон, - он сбежал... Пока я бил
морду вон ему, я совсем забыл про лепрекона: он, наверно, убежал в кусты.
Ох, сержант, прошу вас, не говорите мне ничего...
   - Шагом - марш! - скомандовал сержант, и четверо полицейских
тронулись в темноте и полном молчании, которое было не толще мыльного
пузыря.
 
 
 
 
 
 
   Глава XV 
 
 
 
   Вследствие многих лет, проведенных в сумрачном сосновом лесу, Философ
мог немного видеть в темноте, и когда он обнаружил, что его уже никто не
держит за одежду, он тихо продолжил свое путешествие, опустив голову на
грудь, погруженный в глубокую задумчивость. Он медитировал на слове "Я" и
собирался подвергнуть его всем возможным изменениям и приключениям. Факт
"я-нности" поражал его. Он изумлялся собственному существу. Он знал, что
рука, которую он поднял и ущипнул другой рукой, не была им самим, и
стремление понять, что есть он сам, часто заполняло его досуг. Философ не
прошел далеко, как вдруг его потянули за рукав, и, взглянув вниз, он
увидел рядом с собой одного из лепреконов с Горта.
   - Почтенный Сэр, - промолвил лепрекон, - с вами ужасно трудно
общаться. Я уже очень давно говорю с вами, а вы не слышите.
   - Я слушаю вас, - ответил Философ.
   - Да, конечно, - обрадовался лепрекон. - Мои братья ждут в кустах на
обочине, вон там, и они хотят поговорить с вами: Почтенный Сэр, вы не
согласитесь пройти со мной?
   - Почему же нет? - ответил Философ, и свернул за лепреконом.
   Они вдвоем пролезли в просвет между кустами и вышли в поле за ними.
   - Вот сюда, сэр, - сказал проводник, и Философ пошел за ним по полю.
Через несколько минут они продошли к большому кусту, в котором скрывались
остальные лепреконы. Те выскочили навстречу Философу и поприветствовали
его, всячески выказывая свою радость. С ними была Тощая Женщина с
Инис-Маграта; она нежно обняла мужа и поблагодарила небо за его
освобождение.
   - Ночь еще только началась, - заметил один из лепреконов. - Давайте
присядем и обсудим все, что надлежит сделать.
   - Я несколько устал, - сказал Философ, - потому что путешествовал
весь вчерашний день, сегодняшний, и всю ночь я опять на ногах, так что я
был бы рад куда-нибудь присесть.
   Они уселись под кустом, и Философ разжег свою трубку. На открытом месте
было достаточно светло, чтобы видеть кольца дыма из трубки, но не более.
Фигуру можно было различить только как тень темнее окружавшего ее мрака;
но земля была сухой, а воздух лишь приятно прохладным, сидеть было удобно.
Сделав несколько затяжек, Философ передал трубку сидевшему рядом с ним, и
так трубка обошла всю компанию.
   - Я уложила детей, - сказала Тощая Женщина, - и пошла по дороге за
тобой с горшком каши, ведь ты не успел даже поужинать, Господь тебе
помоги! и я подумала, что ты, наверно, голоден.
   - Так и есть, - очень прочувствованно сказал Философ, - но я не виню
тебя, дорогая, за то, что горшок разбился по дороге...
   - По пути, - продолжала женщина, - я встретилась с этими добрыми
людьми, и когда рассказала им, что случилось, они пошли со мною, чтобы
посмотреть, нельзя ли что-нибудь сделать. Когда они выбежали из кустов и
напали на полицейских, я хотела быть с ними, но боялась, что растеряю кашу.
   Философ облизнулся.
   - Я слушаю тебя, любимая, - сказал он.
   - Поэтому я осталась, где была, с кашей, накрытой шалью...
   - Так значит, ты споткнулась, женушка?
   - Да вовсе нет, - ответила она. - Каша у меня и сейчас с собой.
Наверно, она чуть остыла, но это лучше, чем ничего. - И она дала ему в
руки горшок. - Я положила в нее сахар, - застенчиво сказала она, - и
смородину, а ложка у меня в кармане.
   - Вкусно, - сказал Философ и очистил горшок так быстро, что жена
заплакала, видя, как он голоден.
   К этому времени трубка вернулась к нему снова и пришлась очень кстати.
   - Теперь мы можем поговорить, - сказал Философ, выпустил в темноту
большой клуб дыма и счастливо взохнул.
   - Мы решили, - сказала Тощая Женщина, - что некоторое время ты не
сможешь вернуться к нам домой: полицейские долго еще будут шарить по
Койлле Дорака, это уж наверняка; ведь верно же, что кому подвалит счастья,
того никто не бросается искать, а вот если человеку выпало что-то дурное
или какое-нибудь наказание, то весь мир его разыскивает, пока не найдет?
   - Это утверждение истинно, - сказал Философ.
   - Вот мы и придумали вот что: ты должен пожить с этими человечками в
их доме под тисом на Горте. Ни один полицейский на свете не найдет тебя
там; или, если ты ночью отправишься к Бругу Бойна(21), сам Ангус О'г даст
тебе убежище.
   Здесь вмешался один из лепреконов:
   - Почтенный Сэр, - сказал он, - в нашем домике не так много места,
но в нем нет недостатка в гостеприимстве. Вам понравится путешествовать с
нами лунными ночами и наблюдать разные необычные вещи, ибо мы часто ходим
в гости к Ши из Холмов, и они приходят к нам; нам всегда есть о чем
поговорить, а еще мы устраиваем танцы в пещерах и на вершинах холмов. Не
думайте, что мы живем бедной жизнью, потому что у нас есть и веселье, и
изобилие, а до Бруга Ангуса Мак ан О'га(22) добраться нелегко.
   - Танцевать бы мне понравилось, - ответил Философ, - потому что я
считаю, что танец есть первая и последняя обязанность человека. Если мы не
можем веселиться - что же мы тогда такое? Жизнь совершенно бесполезна,
если не находить в ней то тут, то там веселого смеха - но на этот раз,
достойные жители Горта, я не могу пойти с вами, потому что мне надлежит
сдаться полиции.
   - Ты не сделаешь этого! - воскликнула со страхом Тощая Женщина. -
Даже не думай об этом!
   - Невиновного человека, - ответил Философ, - нельзя угнетать,
поскольку дух его крепок и сердце подбадривает его. Только на виновного
может пасть тяжесть наказания, ибо он сам наказывает себя. Вот что я
думаю: человек всегда должен подчиняться закону телом и не подчиняться ему
душой. Я был арестован, представители закона держали меня в руках, и я
должен вернуться к ним, чтобы они смогли сделать со мной все, что должны
сделать.
   Философ снова взялся за трубку, и хотя все долгое время убеждали его и
спорили с ним, они так и не смогли заставить его отказаться от своего
решения. Поэтому, когда бледный проблеск рассвета прокрался в небо, они
поднялись и отправились на перекресток, а оттуда - к Полицейскому Участку.
   На краю деревни лепреконы пожелали Философу всего доброго, и Тощая
Женщина попрощалась с ним, сказав, что отправится к Ангусу О'гу и попросит
помощи от имени своего мужа; а потом лепреконы и Тощая Женщина вернулись
туда, откуда пришли, а Философ пошел к казарме.
 
 
 
 
 
 
   Глава XVI 
 
 
 
   Философ постучался в дверь казармы, и ее открыл человек с нечесанными
рыжими волосами, выглядевший так, будто только что проснулся.
   - Чего надо в такую рань? - спросил он.
   - Я хочу сдаться полиции, - ответил Философ.
   Полицейский оглядел его:
   - В твоем-то возрасте, - сказал он, - нельзя же быть таким идиотом.
Иди домой, мой тебе совет, и никому ни о чем не рассказывай. А теперь
скажи: что-то уже вскрылось, или ты хочешь просто облегчить душу?
   - Я же говорю: я хочу сдаться, - повторил Философ.
   - Ну, раз так надо, значит, так надо, и дело с концом. Вытирай ноги на
крыльце и заходи - а я сниму твои показания.
   - У меня нет для вас никаких показаний, - сказал Философ, - ибо я
ничего не сделал.
   Полицейский снова поглядел на него.
   - Если так, - сказал он, - то нечего тебе было и приходить, и нечего
было будить меня. Стой, а может, ты - тот самый, что подрался с
разносчиком на Нэсской дороге, нет?
   - Никоим образом, - ответил Философ. - Но меня арестовали за
убийство моего брата и его жены, хотя я их и не трогал.
   - Ах, вот ты кто! - сказал полицейский и расцвел. - Да тебя здесь
заждались, как не знаю кого, честное слово! Заходи, чувствуй себя, как
дома, пока наши не проснулись, а уж они-то как тебе обрадуются! Ни уха, ни
рыла не понял я в том, что они вчера несли, когда пришли, да и никто
ничего не понял, потому как они только лаялись между собой и кляли всех
банши и клуриканов Лейнстера на чем свет стоит. Садись в кресло у очага и,
если хочешь, поспи немного; вид у тебя уж совсем усталый, и грязь всех
графств Ирландии на твоих башмаках.
   Философ поблагодарил полицейского и вытянулся в кресле. Через короткое
время - ибо он очень устал - Философ заснул.
   Спустя немало часов его разбудили голоса, и проснувшись, он увидел, что
возле его ложа стоят полицейские, арестовавшие его накануне вечером. Лицо
сержанта сияло радостью. Он успел надеть только штаны и рубашку. Волосы у
него торчали в разные стороны, что придавало ему несколько дикий вид, и он
стоял босиком. Он взял Философа за руки и поклялся, что если он может что-
нибудь сделать для него, то сделает все, и даже больше. Шон, такой же
неодетый, приветствовал Философа и объявил себя его другом и
последователем на веки веков. Далее Шон заявил, что он не верит, что
Философ убил двух человек, а если и убил, то они наверняка весьма того
заслуживали, и что если Философа повесят, то он посадит цветы на его
могиле; ибо более достойного, тихого и мудрого человека на свете он не
встречал и никогда не встретит.
   Эти восхваления пришлись Философу по сердцу, и он ответил на них такими
словами, которые заставили рыжего полицейского открыть рот от изумления и
признательности.
   Философу подали завтрак из хлеба и какао, который тот разделил со
своими стражниками, а потом, поскольку тем нужно было приступать к своим
обязанностям на улице, Философа отвели на двор и сообщили ему, что здесь
он может гулять и курить хоть до почернения. Полицейские наперебой
предложили ему трубку, табакерку, две коробки спичек и словарь, а затем
удалились, предоставив его самому себе.
   Дворик был примерно двенадцати футов в длину и столько же в ширину,
окруженный со всех сторон высокими гладкими стенами, за которые не
проникало ни солнце, ни ветер. В одном углу по стене взбирался увядший
душистый горошек - каждый листик его был изъеден дырочками, и цветов на
нем не было. Другой угол занимали карликовые ноготки, и у этого растения,
несмотря на все уныние, цвели два цветка, но листья его тоже были рваными
и вялыми. Густой плющ оплел третий угол, листья его наверху были крупными
и блестящими, но у земли только голые серые стебли были оплетены паутиной.
Четвертую стену затянул дикий виноград, каждый лист которого казался
насекомым, готовым вот-вот поползти по стене. Центр этого цветничка
использовал все мыслимые возможности, чтобы покрыться травой, и местами
чудесно преуспел в этом, но столько осколков бутылок, консервных банок и
черепков было там, что трава не могла не быть вялой и чахлой.
   Там Философ долгое время расхаживал взад-вперед. Он осмотрел душистый
горошек и посочувствовал его несчастной жизни. Затем поздравил ноготки с
двумя прелестными детьми; но мысль о садах, в которых они могли бы цвести,
и воспоминание о своей собственной солнечной, просторной свободе опечалило
его.
   - Воистину, бедные создания, - сказал он, - ведь и вы - в тюрьме.
   Пустой безмолвный дворик вывел Философа из себя настолько, что в конце
концов он позвал рыжего полицейского и попросил лучше отвести его внутрь;
поэтому по его собственной просьбе Философа препроводили в общую камеру.
   То был маленький погреб, выстроенный ниже уровня земли. Железная
решетка над стеной пропускала немного света, но все помещение скрывалось
во мраке. К отверстию в потолке вела деревянная лестница, и это отверстие
тоже пропускало в камеру немного света и свежего воздуха. Стены были
каменные, оштукатуренные, но во многих местах штукатурка обвалилась,
обнажив повсюду, куда ни падал взгляд, грубо отесанные камни.
   В камере сидели двое, и Философ поздоровался с ними; но те не ответили
ему, да и друг с другом они не разговаривали. Вдоль почти всей стены шла
низкая деревянная приступка, и на ней эти двое сидели поодаль друг от
друга, уперев локти в колени и обхватив голову руками, оба вперив взгляд в
кусочек пола между ногами.
   Философ походил взад-вперед по камере, но скоро тоже присел на
деревянную приступку, подпер руками голову и погрузился в невеселый сон.
   Так прошел день. Дважды по лестнице спускался полицейский, неся три
порции еды, хлеба с какао; неуловимыми долями свет из-за решетки угас и
наступила тьма.
   Спустя долгое время снова пришел полицейский с