рядом с
ним.
   Философ отломил от ковриги большой кусок, передал его женщине, и та
попробовала его.
   - Вкусно, - сказала она. - Кто его испек?
   - Моя жена, - ответил он.
   - Вот как! - сказала женщина, оглядев Философа. - А знаете, вы
совсем не похожи на женатого человека.
   - Разве? - удивился Философ.
   - Ни капельки. Женатый мужчина выглядит улаженно и устроенно: он
выглядит законченным, если вы меня понимаете; а холостой выглядит
неустроенным и смешным, и его вечно тянет бродить и высматривать что-то.
Женатого от холостого я отличу завсегда.
   - Как это? - спросил Философ.
   - Очень просто, - ответила она, кивнув. - Все дело в том, как они
смотрят на женщину. Женатый смотрит на тебя спокойно, как будто все про
тебя знает. Для него в женщине нет вовсе ничего непонятного; а холостой
смотрит на тебя очень пристально, и отводит глаза, а потом смотрит снова,
так что ты знаешь, что он думает о тебе и не знает, что это ты там думаешь
о нем; поэтому они всегда такие загадочные, и поэтому они нравятся
женщинам.
   - Как, - переспросил Философ, пораженный, - неужели холостые больше
нравятся женщинам, чем женатые?
   - Ну конечно, больше! - горячо ответила она. - Женщина и смотреть не
станет на ту сторону дороги, где стоит женатый мужчина, если на другой
стороне будет стоять холостой.
   - Это очень интересно. - сказал Философ серьезно.
   - А занятно то, - продолжила женщина, - что еще на дороге, как
только я увидела вас, я сказала себе: "это холостяк". А как давно вы
женаты?
   - Не знаю, - сказал Философ. - Может быть, лет десять.
   - И сколько у вас детей, мистер?
   - Двое, - ответил Философ, и поправился. - Нет, у меня только один.
   - Другой умер?
   - У меня и был только один.
   - Десять лет женаты, и всего один ребенок. - повторила женщина. -
Ну, дорогой мой, да вы не женатый мужчина. Чем же вы занимались-то? Не
стану и рассказывать вам про всех моих детей, живых и мертвых. Но вот что
я вам скажу: женаты вы или нет, вы все равно холостяк. Я это поняла, как
только вас увидела. А что она за женщина?
   - Довольно тощая женщина, - сказал Философ, откусив еще кусок от
ковриги.
   - Тощая?
   - И причина того, что я заговорил с вами, - продолжал Философ, - в
том, что вы - женщина толстая.
   - Я не толстая! - был ее сердитый ответ.
   - Толстая, - настоял Философ, - и поэтому-то вы понравились мне.
   - А, ну, если вы в этом смысле... - женщина хихикнула.
   - Я думаю, - продолжал Философ, с восторгом глядя на нее, - что
женщина должна быть толстой.
   - Сказать вам по правде, - подхватила женщина с чувством, - я и сама
так думаю. Никогда не встречала тощей женщины без того, чтобы она
оказалась бы стервой, и никогда не встречала толстого мужчины, чтобы он не
оказался дураком.
   Толстая женщина и тощий мужчина; таково естество. - добавила она.
   - Именно так, - сказал Философ, наклонился и поцеловал женщину в
глаза.
   - Ах, грубиян! - вскрикнула женщина, загородясь от него рукой.
   Философ удрученно отодвинулся назад.
   - Простите меня, - начал он, - если я потревожил вашу добродетель...
   - Это слово женатого человека, - сказала она, быстро встав, -
теперь-то я вижу; но все равно в вас очень много от холостяка, да поможет
вам Господь! Пойду я домой.
   И, сказав так, она опустила свой кувшин в родник и отвернулась.
   - Может быть, - предложил Философ, - мне подождать, пока не вернется
домой ваш муж, и попросить у него прощения за обиду, которую я ему
причинил?
   Женщина повернулась к нему, и глаза у нее стали большие, как блюдца.
   - Что? - переспросила она. - Только попробуйте, увяжитесь за мной, я
спущу собак; честное слово! - и женщина зашагала домой.
   После минутного раздумья Философ пошел своей тропой через холм.
   День уже вполне разошелся, и пока Философ шел себе, счастливое
спокойствие окружающей природы снова вошло в его сердце и окрасило встречу
с женщиной в такие оттенки, что через недолгое время она уже стала не
более чем приятным и любопытным воспоминанием. Ум его снова был изрядно
занят, но не мыслями, а раздумьем о том, как это он дошел до того, чтобы
поцеловать незнакомую женщину?
   Философ сказал себе, что так вести себя нельзя; но это утверждение было
порождено лишь машинальной работой ума, изрядно поднаторевшего в
различении добра и зла, ибо почти в ту же секунду Философ убедил себя в
том, что сделанное им не имело ни малейшего значения. Добро и зло
соприкасались и сливались друг с другом так тесно, что трудно было
разделять их, а поношения, обращенные к одному из них, казались
несовместимыми с его весом, тогда как другое никоим образом не оправдывало
тех восхвалений, с которыми было связано. Разве зло оказывает какое-либо
мгновенное, или хотя бы отдаленное, воздействие на жизнь, которое не было
бы тут же уравновешено добром? Но эти тонкие рассуждения волновали
Философа недолго. Ему не хотелось погружаться в какие-либо самокопания.
Достаточно было просто чувствовать себя хорошо. Почему мысль так
неотделима от нас, так неотвязна? Мы не знаем о существовании какого-либо
внутреннего органа, пока тот не выходит из строя, и тогда это знание
начинает мучить нас. Не должна ли деятельность здорового мозга быть такой
же незаметной и такой же полноценной?
   Почему нам приходится мыслить вслух и путешествовать от силлогизма к
следствию, осторожничая с выводами и не доверяя посылкам? Мысль, как мы ее
знаем, - болезнь, не более. Здоровый ум должен выдавать суждения, а не
свою работу. Наш слух не должен слышать голоса сомнений и не обязан
выслушивать "за" и "против", в которых мы вечно теряемся и путаемся.
   Дорога лентой вилась по горам. По обеим ее сторонам тянулись кусты и
заросли - небольшие тугие деревца, державшие всю свою листву в руках и
предлагавшие ветру попробовать вырвать из их цепкой хватки хоть один
листок. Холмы вздымались и опадали, раскрываясь и дыбясь повсюду, куда
хватало глаз. Тишину теперь прерывало журчание ручья. Где-то вдали мычала
корова, долго, монотонно и протяжно, а то из ниоткуда в никуда проносилось
блеяние козы. Но большую часть времени стояла тишина, звеневшая мириадом
маленьких крылатых жизней. Поднимаясь на гору, Философ наклонялся вперед,
энергично топая ногами и пыхтя, будто бык, от прилива жизненных сил.
Спускаясь под гору, он отклонялся назад и позволял своим ногам делать все,
что им заблагорассудится. Разве они не знали, что надо делать? - удачи
им, и вперед!
   На дороге Философ увидел старуху, ковылявшую впереди. Она опиралась на
палку, и руки у нее были красные, распухшие от ревматизма. Хромала старуха
по той причине, что в ее бесформенные тапки попали камешки. Одета она была
в жалчайшее тряпье, какое только можно вообразить, и тряпки были связаны
такими хитрыми узлами, что, однажды надев, одеяние ее уже невозможно было
снять. На ходу старуха ворчала и бормотала себе под нос, и губы ее ходили
ходуном, словно каучуковые.
   Философ вскоре нагнал ее.
   - Доброе утро, мэм, - сказал он.
   Но та не услышала: похоже, она прислушивалась только к боли в ногах
из-за камешков.
   - Доброе утро, мэм, - сказал Философ снова.
   На этот раз она услышала его и ответила, медленно обратив к нему свои
старушечьи выцветшие глаза:
   - И вам-то доброе утро, сэр, - сказала она, и Философ подумал, что
лицо у нее, пожалуй, доброе.
   - Что такое случилось с вами, мэм? - спросил Философ.
   - Да вот боты мои, сэр, - ответила она. - Полно камней в них, я уж
просто еле хожу, Господи, помоги мне!
   - А почему бы вам их не вытряхнуть?
   - Ах, сэр, да вот в чем дело, стоит ли беспокоиться, ведь в них
столько дыр, что не пройти мне и двух шагов, как камни набьются снова, а
старухе нельзя все время кланяться, Господь ей помоги!
   Возле дороги стоял маленький домик, и, увидев его, старуха немного
просветлела.
   - Ты знаешь, кто живет в этом доме? - спросил Философ.
   - Нет, - ответила она, - но дом красивый, окна чистые, колокольчик
на двери блестит, и из трубы идет дым - неужели хозяйка не даст мне
чашечку чая, если я ее попрошу - старухе-то, что ковыляет по дороге с
палкой! - а может, и кусочек мясца или яичко...
   - Спроси, - предложил Философ мягко.
   - Да и спрошу, - сказала она и присела на дорогу напротив дома, и
Философ тоже присел рядом.
   Из-за дома вышел маленький щенок и осторожно подошел к ним. Намерения у
него были дружелюбные, но он уже знал, что на дружеские действия ответ
иногда бывает совсем другой, потому что, подойдя поближе, поджал свой
куцый хвостик и униженно распластался по земле. Но очень скоро песик
понял, что ничего плохого ему не сделают: он подошел к старухе и безо
всяких предупреждений прыгнул ей на колени.
 
   Старуха заулыбалась:
   - Ах ты, чертяка! - сказала она и дала ему прихватить зубами свой
палец. Щенок в восторге начал жевать ее костлявый палец, а потом устроил
потешную схватку с обрывком тряпки, свисавшим с ее груди, лая и урча от
радостного возбуждения, пока старуха гладила и трепала его.
   Распахнулась дверь, и из домика вышла женщина с красным обветренным
лицом.
   - Поставь на место собаку! - сказала она.
   Старуха смущенно улыбнулась ей.
   - Что вы, мэм, я ничего ему не сделаю, чертяке такому!
   - Отпусти собаку, - сказала женщина, - и топай восвояси;
арестовывать надо таких, как ты!
   Из-за женщины появился мужчина в безрукавке, и ему старуха улыбнулась
еще более смущенно.
   - Дозвольте посидеть тут немного и поиграть с собачкой, сэр, -
попросила она.
   - Так, знаете, одиноко на дороге...
   Мужчина подошел и взял щенка за шкирку. Щенок повис у него в пальцах,
поджав хвост между ног, и глаза его вылезли из орбит.
   - Пошла вон отсюда, рвань старая! - сказал мужчина страшным голосом.
   Старуха с трудом снова поднялась на ноги и заплакала, заковыляв дальше
по пыльной дороге.
   Поднялся и Философ; он был очень расстроен, но не знал, что делать.
Невероятная усталость также удержала его от того, чтобы вмешаться. Они шли
по дороге, и спутница его начала причитать, больше про себя, чем для него:
   - Ох, Господи помилуй, - бормотала она, - старуха, старуха на палке,
и нету у нее во всем мире ни уголка, ни соседушки... Чаю бы чашечку, вот
чего. Господи, чашечку бы чаю... Сидела бы я в своем домике, на столе
белая скатерка, на блюдечке масло, и в чашке чай - красный, крепкий; и я
наливаю в него сливки и, должно быть, говорю детям, чтобы не клали столько
сахару, черти! а мой говорит, что нынче ему косить большой луг, или что
рыжая корова собралась отелиться, бедняга! и что, если дети пойдут в
школу, то кто же будет пропалывать редиску - а я сижу, пью свой крепкий
чай и рассказываю ему, куда пеструшка кладет яйца...
   Ох, помоги Господи! ковыляет старуха по дороге на палке... Ах, быть бы
мне снова девкой, и мой бы за мной ухлестывал, и говорил, что я такая
милая девушка, и что не будет ему ни покою, ни счастья, пока я не полюблю
его... Ах, добрый мужик мой был, вот уж что да, то да, достойный, добрый
человек... И Сорка Рейли пытается отбить его у меня, и Кейт Финнеган
своими наглыми глазищами глядит на него в церкви; а он говорит, что рядом
со мною они просто две драные козы... А потом мы поженились и пошли вместе
домой, в мой маленький домик, с муженьком моим - ох, Господи спаси и
сохрани! и он целует меня, и смеется, и я боюсь того, что потом... Ах,
добрый мужик, глаза добрые, голос приятный, шутит, смеется и бережет меня,
как зеницу ока... И соседи бы приходили к нам, усаживались по вечерам у
огня, судачили обо всем, что творится в мире, про Францию, про Россию и
другие разные дальние страны, и мой рассказывает, как ученый человек, а
они все слушают его и кивают друг другу головами, дивятся, какой он
образованный, и вообще; а может быть, соседи поют, или мой просит меня
спеть "Кулин", и так гордится мной... Ох, а потом его убьют на мне, и
холодна его грудь... Ой, Боже ты мой, одна-одинешенька старая с палкой, а
солнце светит прямо в глаза, и пить ей хочется - чайку бы чашечку, вот
бы, эх! Господи, чашечку бы чаю, да кусочек мясца... или яичко.
Хорошенькое свеженькое яичко от пеструшки, сколько-то я с ней намаялась, с
чертовкой!.. Шестнадцать куриц было у меня, и уж неслись-то они... Ужасный
мир, вот уж правда, ужасный мир, и никакого-то смысла нету в нем ни у
чего... поди, помоги мне! Хоть бы не эти камни в ботах, Господи, да
чашечку чаю, да свеженькое яичко. Ох, славен будь, ноги мои старые устают
с каждым днем все больше, все больше устают. Помню, когда-то - мой еще
был - могла весь день-деньской по дому бегать, прибираться, намывать да
чистить, да свинок покормить, да кур, да всех, а потом еще всю ночь
плясать могла; и мой так мною гордился...
   Старуха свернула на дорогу поуже, продолжая разговаривать сама с собой,
и Философ долго смотрел ей вслед. Он был очень рад, что она ушла, и,
продолжив свой путь, быстро забыл ее и скоро снова стал счастлив. Солнце
продолжало светить, птицы порхали там и сям, и широкие склоны холмов
весело улыбались ему.
   Путь его пересекала под прямым углом узкая дорожка, и выйдя к
перекрестку, Философ услышал шум и гомон, топот ног, скрип колес и
неумолчный гул голосов.
   Через несколько минут он поравнялся с этой дорожкой и увидел осла и
телегу, груженую горшками и сковородками, а рядом шли двое мужчин и
женщина. Мужчины и женщина громко разговаривали, даже ожесточенно спорили,
а осел тянул телегу по дороге, не нуждаясь в постоянном управлении или
помощи. Пока перед ним была дорога, он шел по ней; там, где на дороге был
перекресток, он поворачивал направо: когда мужчина говорил "Тпру!", он
останавливался, если тот говорил "Осади!", осел пятился назад, а когда
мужчина командовал "Н-но!", шел снова.
   Такова была жизнь, и тот, кто начинал с нею спорить, получал палкой или
сапогом, или камнем: если же идти и идти себе, то ничего такого не
случалось, и в этом было счастье.
   Философ поприветствовал всю кавалькаду:
   - Господь с вами, - сказал он.
   - Господь и святая Мария с вами, - ответил первый мужчина.
   - Господь, святая Мария и святой Патрик с вами, - отозвался другой.
   - Господь, святая Мария, святой Патрик и святая Бригид с вами, -
сказала женщина.
   Осел же не сказал ничего. Поскольку в разговоре не прозвучало "тпру",
он решил, что это не его дело, и, свернув направо на новую дорогу,
продолжил свой путь.
   - Куда идешь, путник? - спросил первый мужчина.
   - Я иду навестить Ангуса О'га, - ответил Философ.
   Мужчина бросил на него быстрый взгляд.
   - Во как! - сказал он. - Ничего более странного я не слыхал.
Слушайте, - повернулся он к остальным, - этот человек ищет Ангуса О'га!
   Другой мужчина и женщина подошли поближе.
   - А зачем тебе Ангус О'г, господин хороший? - спросила женщина.
   - А, - ответил Философ, - тут особый вопрос. Семейное дело.
   Некоторое время все молча шагали за ослом и телегой.
   - А откуда ты знаешь, где его искать? - спросил снова первый мужчина.
- - Может, ты узнал, где он живет, в старой книге или на резном камне?
   - Или ты нашел в болоте посох Амергина или Оссиана, исписанный сверху
донизу знаками? - спросил другой мужчина.
   - Нет, - ответил Философ, - к богу ходят не так. Надо просто выйти
из дому и идти, не сворачивая, в любую сторону, чтобы тень была сзади,
пока не упрешься в гору, потому что боги не живут в долинах или на
равнине, а только на высотах; а тогда, если бог хочет, чтобы ты его
увидел, ты подойдешь к его рату(14) так близко, что уж узнаешь, где он,
поскольку он поведет тебя по воздушной нити, протянувшейся от него до
тебя, где бы ты ни был, а если он не хочет тебя видеть, то ты все равно
никогда не найдешь, где он, ищи хоть год, хоть двадцать лет.
   - А откуда ты знаешь, что он хочет тебя видеть? - спросил другой
мужчина.
   - Почему бы ему не хотеть? - ответил Философ.
   - Должно быть, господин хороший, ты святой человек, - сказала
женщина, - и богу нравишься.
   - С чего бы? - ответил Философ. - Боги любят человека, неважно,
святой он, или нет, лишь бы он был порядочным.
   - Ну, таких-то много. - сказал первый мужчина. - А что у тебя там в
суме, путник?
   - Ничего, - ответил Философ. - кроме полутора ковриг, что испекли к
моему путешествию.
   - Дай-ка мне кусочек, господин хороший, - попросила женщина. - Люблю
я пробовать у всех встречных.
   - Дам, и с охотой. - ответил Философ.
   - Тогда дай уж и нам, раз ты все равно туда полезешь, - сказал второй
мужчина.
   - Не одна она голодная во всем мире.
   - Почему нет? - сказал Философ и разделил ковригу.
   - Здесь есть вода, - сказал первый мужчина, - неплохо будет запить
ковригу.
   Тпру, стой, дьявол! - проревел он ослу, и тот замер, как вкопанный.
   Вдоль дороги у ограды торчала тощая полоска травы, и осел начал
подбираться к ней, очень медленно и аккуратно.
   - Осади, чертова зверюга! - крикнул человек, и осел подался назад, но
сделал это таким образом, что оказался ближе к траве. Первый мужчина снял
с телеги жестяную флягу и перелез через стену за водой. Перед тем он
трижды щелкнул осла по носу, но осел не сказал ничего, только еще немного
попятился, от чего попал точно на траву, и когда человек полез на стену,
осел принялся пастись. На нагретом солнцем камне в траве сидел паук. У
него было маленькое тельце и длинные ноги, и он не был занят ничем.
   - Тебя кто-нибудь когда-нибудь бил по носу? - спросил его осел.
   - Да сколько угодно, - ответил паук. - Ты и такие, как ты, вечно
наступают на меня, или ложатся на меня, или переезжают меня тележными
колесами.
   - Тогда почему бы тебе не остаться на стене? - спросил осел.
   - Понимаешь ли, там моя жена. - ответил паук.
   - А что в этом плохого? - спросил осел.
   - Она меня съест, - ответил паук. - Да и кроме того, там на стене
ужасная конкуренция, а мухи становятся с каждым годом все умнее и хитрее.
А у тебя есть жена?
   - Нету. - ответил осел. - А хотелось бы.
   - Сперва твоя жена тебе нравится, - сказал паук, - а потом ты ее
ненавидишь.
   - Мне бы это "сперва", а там я бы разобрался с "потом", - сказал осел.
   - Это речи неженатого, - сказал паук. - Все равно мы без них не
можем. - И с этими словами он всеми своими ногами двинулся в сторону
стены. - Двум смертям не бывать, - сказал он.
   - Была бы твоя жена ослицей, она бы тебя не съела. - сказал осел.
   - Ну, что-нибудь другое бы сделала, - ответил паук, поднимаясь на
стену.
   Первый мужчина вернулся с флягой воды, и они присели на траву, съели
ковригу и выпили воду. Все это время женщина не сводила с Философа глаз.
   - Господин хороший, - сказала она, - я тут подумала: вовремя же ты
нас встретил.
   Двое других мужчин тотчас же выпрямились и поглядели друг на друга, а
потом с тем же выражением на женщину.
   - Почему ты так говоришь? - спросил Философ.
   - У нас тут по дороге вышел большой спор, и спорь мы хоть отсюдова до
Страшного суда, нам его ни за что не разрешить.
   - Должно быть, это важное дело. Спорили ли вы о предназначении или о
том, откуда проистекает сознание?
   - Да нет; мы спорили о том, кто из этих двух мужчин женится на мне.
   - Ну, это не важное дело, - ответил Философ.
   - Разве? - переспросила женщина. - Семь дней и шесть ночей мы не
говорим ни о чем другом, и это важное дело, или я уж не знаю, что же тогда
важно.
   - А в чем загвоздка, мэм? - спросил Философ.
   - В том, - ответила та, - что я не могу решиться, кого из них взять
себе в мужья, потому что один нравится мне так же, как и другой, и даже
больше, и одного я взяла бы в мужья с такой же охотой, как и другого, и
даже с большей.
   - Сложное дело, - сказал Философ.
   - Верно, - согласилась женщина, - и надоело оно мне уже до головной
боли.
   - А почему ты говоришь, что я вовремя встретился с вами?
   - Потому, господин хороший, что когда женщина выбирает из двух мужчин,
то она не знает, что ей делать, потому что двое мужчин всегда делаются как
братья, и никак не скажешь, кто из них кто; между двумя мужчинами разницы
м