понял, что
арестован по обвинению в убийстве - и это ввергло его в изумление еще
более глубокое, чем прежде. Он совершенно не мог понять, почему его
арестовали за убийство в то время, как он никогда не совершал его; и это
возмутило его.
   - Я не ступлю ни шагу, - произнес он, - пока вы не скажете мне, куда
вы меня ведете и в чем обвиняете меня.
   - Расскажи-ка, - ответил сержант, - чем ты убил их? Ведь это же уму
непостижимо, как они погибли, - без единого следа на теле; хоть бы зуб
был сломан!
   - О ком вы говорите? - спросил Философ.
   - Какие мы невинные! - отвечал сержант. - О ком же еще, как не о
мужчине и женщине, которые жили с тобой в том домишке?! Яду ты им дал, или
что? Возьми блокнот, Шон.
   - С ума вы сошли! - сказал Шон. - Как же я буду писать в такой
темноте, да тем более, что у меня нет карандаша, не то что блокнота?
   - Ну ладно, запишем все в участке, а он пускай рассказывает, пока мы
идем.
   Вперед, потому что тут не самое лучшее место для разговоров.
   Они зашагали снова, и через мгновение темнота поглотила их. Пройдя
совсем немного, они услышали впереди странный звук, похожий на сопение
какого-то огромного животного, а также что-то вроде храпа, и остановились
снова.
   - Там впереди что-то непонятное, - сказал один из полицейских тихо.
   - Эх, будь у меня хотя бы спичка! - отозвался другой.
   Сержант тоже остановился.
   - Отойдите к обочине дорогие, - сказал он, - и держите дубинки перед
собой.
   Держи крепко этого типа, Шон.
   - Слушаюсь. - ответил Шон.
   Потом один из полицейских нашел у себя в кармане несколько спичек и
добыл огня; ветра не было, поэтому огонь горел достаточно ровно, и все
полицейские уставились вперед.
   Посреди дороги лежала большая черная ломовая лошадь и чутко спала;
когда вспыхнул свет, она вскочила на ноги и в панике с грохотом ускакала.
   - Так недолго и инфаркта лишиться, - сказал один из полицейских со
вздохом облегчения.
   - Точно так, - подтвердил другой; - наступил бы на эту клячу в
темноте и не знал бы, что и думать.
   - Что-то я не очень хорошо помню здесь дорогу, - сказал сержант через
некоторое время. - По-моему, надо свернуть по первой дороге направо. Не
знаю, не проскочили ли мы уже поворот; на этих стежках-дорожках сам черт
ногу сломит, тем более в такой темноте. Ребята, кто-нибудь знает дорогу?
   - Я не знаю, - отозвался один голос, - сам я из Кавана.
   - А я из Роскоммона, - ответил другой, - и зря я сейчас не там, вот
что я думаю.
   - Ну, если мы пойдем все прямо и прямо, то куда-нибудь уж точно
придем, так что пошли. Ты крепко держишь этого типа, Шон?
   - Так точно, - ответил Шон.
   В темноте раздался голос Философа.
   - Вовсе не нужно щипать меня, сэр. - сказал он.
   - Да я тебя и не щиплю. - ответил полицейский.
   - Щиплете, - возразил Философ. - Вы защемили большой кусок кожи в
моем рукаве, и если вы сейчас же его не выпустите, я сяду прямо на дорогу.
   - Так лучше? - спросил полицейский, чуть ослабив хватку.
   - Вы выпустили только половину, - ответил Философ. - Вот, теперь
лучше - добавил он, и путешествие продолжилось.
   Через несколько минут молчания Философ заговорил:
   - Я не нахожу в природе никакой необходимости для полицейских, -
сказал он, - и не могу понять, откуда впервые произошло такое явление.
Собаки и кошки не заводят таких необычных наемников, и все же их строй
является прогрессивным и упорядоченным. Вороны - общительный народ с
устоявшимися укладами и организованным сообществом. Они обычно собираются
в разрушенной башне или на колокольне церкви, и их цивилизация
основывается на взаимопомощи и терпимости к странностям друг друга. Их
превосходная мобильность и стойкость делает нападение на них опасным
предприятием, и поэтому они могут спокойно посвятить себя развитию
собственных внутренних законов и обычаев. Если полицейские необходимы для
цивилизации, вороны наверняка изобрели бы их, но я с радостью отмечаю, что
в их республике нет никаких полицейских...
   - Что-то я ни слова не пойму, что ты там говоришь? - сказал сержант.
   - Не имеет значения, - ответил Философ. - Муравьи и пчелы также
живут обособленными общинами и развили чрезвычайно сложные занятия и
профессии. Их опыт в государственных делах огромен, однако же они не
открыли, что полицейская сила существенно важна для их процветания...
   - А ты знаешь, - спросил сержант, - что все, что ты сейчас говоришь,
может быть использовано как улика против тебя?
   - Никоим образом, - ответил Философ. - Можно сказать, что все эти
народы лишены преступлений, что их пороки организованные, общественные, а
не индивидуальные, и поэтому они не имеют необходимости в полиции; но я не
могу поверить, чтобы такие большие массы народа могли бы достичь своей
нынешней высокой культуры, не совершая время от времени общенародных и
индивидуальных проступков...
   - Скажи-ка мне, раз уж ты так разговорился, - спросил сержант, - ты
купил яд в аптеке или задушил обоих подушкой?
   - Никоим образом, - ответил Философ. - Если преступление - условие
для развития полицейских, то я скажу, что галки - чрезвычайно вороватый
клан: они чуть больше дрозда и воруют даже шерсть со спины овцы на
выстилку своего гнезда; более того, известно, что они могут украсть медный
шиллинг и спрятать свою добычу так, что его уже никто не увидит.
   - Да у меня у самого была галка, - сказал один из полицейских. - Я
купил ее у бабки, что стояла у дверей с корзинкой и выпрашивала пенни. Моя
мать как-то раз наступила этой галке на спину, когда вставала с постели. А
я разрезал этой птице язык трехпенсовиком, чтобы она заговорила, но черта
с два она мне хоть что-нибудь сказала. Еще она все время волочилась,
притворяясь, будто у нее подбита нога, а потом норовила спереть у тебя
носок.
   - Молчать! - заорал сержант.
   - Коль скоро они таковы, - продолжал Философ, - что воруют и у овец,
и у людей, коль скоро их интересует все - от шерсти до денег, - то я не
вижу, что удерживает их от воровства друг у друга, и, следовательно, если
где-то и нужно искать развитие полицейской силы, то именно у галок.
Однако, такой силы не существует. Причина же в том, что галки - разумный
и вдумчивый народ, взирающий спокойно на то, что мы называем преступлением
и злом - кто-то ест, кто-то ворует; все это в порядке вещей, и потому
бессмысленно с этим спорить. Для людей философского склада другого взгляда
быть не может...
   - Что за чертовщину он несет? - спросил сержант.
   - Обезьяны - общительны, склонны к воровству и человекообразны. Они
обитают в экваториальных широтах и питаются орехами...
   - Ты понимаешь, о чем это он, Шон?
   - Никак нет, - ответил Шон.
   - У них должны были появиться профессиональные борцы с воровством,
однако всем известно, что этого не произошло. Рыбы, белки, крысы, бобры и
бизоны обходятся без этого уникального образования - поэтому, когда я
настаиваю на том, что я не вижу необходимости для полицейских и возражаю
против их существования, я основываю свое возражение на логике и фактах, а
не на беспомощных и изменчивых предрассудках.
   - Шон, - спросил сержант, - ты крепко держишь этого типа?
   - Так точно, - ответил Шон.
   - Так вот, если он скажет еще хоть что-нибудь, тресни его дубинкой.
   - Слушаюсь, - ответил Шон.
   - Вон там виден свет, может быть, это свечка на окне - там и спросим
дорогу.
   Примерно через три минуты они пришли к небольшому домику, над которым
склонялись ветвями деревья. Если бы не свет, они точно миновали бы его в
темноте. Когда они встали у двери, до них донеслась визгливая женская
ругань.
   - Да там все равно не спят, - сказал сержант и постучал в дверь.
   Ругань тотчас же прекратилась. Через некоторое время сержант постучал
еще раз; и прямо из-за двери послышался голос:
   - Тома'с! Сходи, приведи двух собак, а я тогда сниму дверь с крючка.
   Потом дверь открылась всего на несколько дюймов, и из-за нее выглянула
женщина:
   - Что вам надо в такое время, ночью? - спросила она.
   - Да немногого, мэм, - ответил сержант. - Только спросить насчет
дороги, потому как мы не уверены, то ли мы уже прошли мимо, то ли еще не
дошли.
   Женщина заметила полицейскую форму.
   - Да вы полицейские, верно? Ну, тогда ничего страшного, если я вас
впущу; а если вам не повредит глоток молока, то его у меня много.
   - Молоко лучше, чем ничего, - сказал сержант, вздохнув.
   - У меня есть немного чего покрепче, - сказала женщина, - но на всех
не хватит.
   - Отлично! - сказал сержант, строго оглядев своих товарищей. -
Каждому в этом мире может повезти. - И он вошел в дом, а его люди - за
ним.
   Женщина налила им немного виски из бутыли и каждому по чашке молока.
   - Ну что - хоть пыль с глоток смыть, - сказал один из них.
   В комнате стояло два стула, кровать и стол. Философ и его конвоиры сели
на кровать. Сержант сел на стол, четвертый полицейский - на стул, а
женщина устало опустилась на оставшийся стул и сочувственно посмотрела на
арестованного.
   - Куда это вы гоните этого беднягу? - спросила она.
   - Это дурной человек, - ответил сержант. - Он убил мужчину и
женщину, что жили с ним, и зарыл их тела под очагом в своем доме.
Настоящий злодей, имейте в виду.
   - Так вы его повесите, Господи помилуй нас?
   - Кто ж знает? Но ни разу не удивлюсь, если этим кончится. Однако, у
вас тут у самих что-то неладно, потому что, подходя к дому с дороги, мы
слышали, как вы жаловались на что-то.
   - Ну да, так и есть, - ответила женщина, - потому что у кого в доме
живет сын, у того всегда что-то неладно.
   - Ну-ка, рассказывайте - что он вам сделал? - и сержант бросил
суровый испытующий взгляд на парня, который с двумя собаками стоял у стены.
   - Да он у меня вообще-то хороший мальчик. - сказала женщина, -
только слишком уж любит зверье. Уходит в конуру и часами валяется там с
собаками, гладит их, ласкает, бог знает что с ними делает; а стоит мне
попробовать его поцеловать или приобнять на минуточку после работы, он
вырывается, как угорь, пока я его не отпущу - тут уж кто хочешь
возненавидит такого, не то, что я. Нету в нем чувства, сэр, а я ведь его
мать.
   - Стыдно должно быть тебе, малой! - сказал сержант очень строго.
   - А тут еще коняга, - продолжала женщина. - Может, вы видели его на
дороге?
   - Видели, мэм, - сказал сержант.
   - Так вот, когда он вернулся, Тома'с пошел привязать его, поскольку
тот всегда норовит уйти и бродить по дороге, так что можно шею свернуть,
споткнувшись об него в самый неподходящий момент. Немного погодя я позвала
парня в дом, а он не пришел, и тогда я вышла сама, и увидела, как они
обнимаются с конем, представляете, а вид у них такой, будто их пыльным
мешком ударило.
   - Да, паренек-то с придурью! - сказал сержант. - С чего это ты полез
обниматься с лошадью, Тома'с?
   - Я уж как только не пыталась заставить его зайти в дом, - продолжала
женщина, - и наконец сказала ему: "Сядь рядом со мной, Тома'с, и побудь
со мною хоть немного," - а вы знаете, как одиноко бывает по ночам! - да
только он не угомонился. То скажет: "Мама, смотри, мотылек летает вокруг
свечки, он обожжется!", то: "Муха попала в паутину вон там в углу", и
бежит спасать ее, то вот еще: "Паук-косиножка бьется об стекло на
подоконнике", и выносит его из дома; а когда я хочу поцеловать его, он
меня отталкивает. Сердце мое совсем уж извелось, потому как что у меня еще
есть на свете, кроме него?
   - А отец его умер? - спросил сержант участливо.
   - Сказать по правде, - ответила женщина, - не знаю, умер или нет,
потому что давным-давно, когда мы еще жили в городе Бла'Клиах(20), он
однажды потерял работу и с тех пор не возвращался ко мне. Я так думаю, что
ему, бедняге, стыдно стало приходить домой, потому что денег у него не
было; будто бы мне было так важно, есть у него деньги или нет! Ах, сэр, он
так любил меня, и мы могли уж как-нибудь перекантоваться. Потом я
перебралась сюда, к отцу своему; остальные дети умерли у меня на руках, а
потом умер и отец, и теперь я уж тяну, как могу.
   Вот только мальчик меня беспокоит.
   - Тяжелый случай, мэм, - сказал сержант, - но, быть может, парень
слегка не в себе потому, что над ним нет отца, или он просто слишком
привык к вам, ведь не бывает так, чтобы ребенок не любил свою мать. Веди
себя хорошо, Тома'с; слушайся маму, будь хороший мальчик и оставь зверей и
насекомых в покое, потому что ни одна козявка не будет любить тебя так,
как любит тебя твоя мама. Скажите, мэм, прошли ли мы уже первый поворот по
этой дороге, или он еще впереди - мы тут в темноте слегка заблудились.
   - Поворот еще впереди, - ответила женщина, - минутах в десяти ходьбы
по дороге; да вы не пройдете мимо, потому что там вы увидите наверху
просвет между деревьев, так вот это тот поворот и есть.
   - Спасибо, мэм, - поблагодарил сержант; - пожалуй, мы пойдем, потому
как топать нам еще далеко, пока-то еще мы сможем лечь да поспать.
   Он встал и остальные полицейские встали вслед за ним, как вдруг Тома'с
шепотом сказал:
   - Мама! Они его повесят! - и заплакал.
   - Ну, полно, полно, - сказала женщина, - что же они-то могут
поделать? - Женщина быстро опустилась на колени и раскрыла объятия. -
Иди к маме, сыночек, милый мой!
   Мальчик подбежал к ней:
   - Они его повесят! - крикнул он высоким, срывающимся голосом и со
всей силы вцепился в ее руку.
   - Ну-ка, малой, давай, не бузи тут! - сказал сержант.
   Мальчик вдруг резко развернулся и набросился на него с неожиданной
яростью. Он вцепился сержанту в ноги, кусался, молотил кулаками и пинал
его. Нападение его было таким буйным, что сержант отшатнулся к стене, но
тотчас же схватил мальчика и отшвырнул его через всю комнату. В то же
мгновение оба пса набросились на сержанта, злобно рыча - одного он пинком
отбросил в угол, откуда тот сразу же метнулся снова, оскалясь и сверкая
налитыми кровью глазами; другого пса перехватила женщина. Под ужасный лай,
рычание и щелканье зубов полицейские выскочили из дома и захлопнули за
собой дверь.
   - Шон! - проревел сержант. - Ты крепко держишь этого типа?
   - Так точно, - ответил Шон.
   - Если он убежит, я из тебя кишки вымотаю; имей в виду! Пошли, и чтоб
больше не мешкать!
   Они тронулись по дороге в звенящей тишине.
   - Собаки, - сказал Философ, - умнейшие из существ...
   - О Господи!.. - простонал сержант.
   - С самых ранних времен их разумность была отмечена и записана, и
древние литераторы все как один сообщают об их сообразительности и
верности...
   - Да закроешь ты свой рот?! - рявкнул сержант.
   - Никоим образом, - ответил Философ. - Слоны также считаются
чрезвычайно разумными и преданными своему хозяину, и они могут строить
стену или нянчить ребенка с равным искусством и успехом. Лошади в этом
смысле имеют очень хорошие рекомендации, однако крокодилы, куры, жуки,
броненосцы и рыбы не испытывают никакой особой привязанности к человеку...
   - Чтоб все эти звери забились тебе в глотку - может, тогда ты
прекратишь свою болтовню!
   - Не имеет значения, - сказал Философ. - Не знаю, с какой стати эти
животные привязываются к человеку с такой нежностью и любовью и в то же
время сохраняют присущую им изначальную кровожадность, так что своим
хозяевам они позволяют обращаться с собой как угодно плохо, но весьма
охотно дерутся друг с другом и не бывают по-настоящему счастливы иначе,
чем во время бессмысленной борьбы между собой. Я считаю, что не страх
укрощает этих существ, но что даже самое дикое животное имеет способность
к любви, которая просто не бывает должным образом замечена, и которая,
если относиться к ней разумнее, может поднять его до положения разумного
животного, сопоставляемого с разумными, и, вероятно, установить между нами
и им связь, которую нельзя назвать иначе, чем взаимовыгодной.
   - Ищи, ищи глазами тот просвет в деревьях, Шон! - сказал сержант.
   - Ищу, сэр, - ответил Шон.
   Философ продолжал:
   - Почему я не могу обмениваться мыслями с коровой? Я поражаюсь
неполноте моего развития, когда я и мой собрат по творению немо стоим друг
напротив друга без малейшего проблеска взаимопонимания, ограниченные,
лишенные всякой дружбы и общения...
   - Шон! - воскликнул сержант.
   - Не перебивайте, - сказал Философ, - что вы все время
разговариваете?!
   Низшие животные, как их иногда по-глупому называют, имеют такие
способности, которым мы можем только удивляться. Ум муравья таков, что я
охотно пошел бы к нему в школу. Птицы получают такие атмосферические и
левитационные знания, которые не станут доступными нам и через миллионы
лет; кто видел, как паук выплетает свой лабиринт, или как пчела спокойно
путешествует по воздушному бездорожью, тот сможет ли отрицать, что эти
маленькие бездны одушевляет живой и опытный разум? Да самый обычный
земляной червь - наследник культуры, перед которой я склоняюсь в
глубочайшем почтении...
   - Шон! - взмолился сержант. - Скажи хоть что-нибудь, ради бога,
чтобы не слышать кваканья этого типа!
   - Да о чем же говорить-то? - спросил Шон. - Не привык я
разговаривать, а по документам никакого образования у меня нет, вы же
знаете... Мне так кажется, он что-то говорил про собак. Вот у вас,
сержант, была когда-нибудь собака?
   - Отличное начало, Шон! - сказал сержант. - Давай продолжай.
   - Я знавал человека, у которого была собака, которая умела считать до
ста. Он зарабатывал кучи денег на спор, и так бы жил себе совсем неплохо,
да только я заметил однажды, что он подмигивает своей псине, а когда
перестает подмигивать - собака перестает лаять. Тогда мы заставили его
повернуться к ней спиной и попросили ее сосчитать до шестипенсовика, так
та налаяла нам аж до пяти шиллингов с лишним, и считала бы, должно быть,
дальше до фунта, только хозяин обернулся и двинул ее ногой. Тогда все, кто
спорил, сказали, что хотят деньги назад, а тот человек ночью смотался в
Америку, и я так думаю, что дела у него идут неплохо, потому как собаку он
взял с собой. Это был терьер с такой жесткой шерстью, сука, и щенилась
она, как черт.
   - Удивительно, - сказал Философ, - как мало нужно людям для того,
чтобы отправиться в Америку...
   - Давай-давай, Шон, - перебил сержант, - ты мне делаешь одолжение.
   - Слушаюсь, - ответил Шон. - А еще у меня однажды была кошка, и она
приносила котят каждые два месяца...
   Философ возвысил голос:
   - Если бы в этих миграциях была какая-то периодичность, это можно было
бы понять. Например, птицы поздней осенью улетают из своих домов и по
всему миру ищут тепло и пропитание, которых зима лишила бы их, если бы они
оставались на родине. Также лосось, прославленная рыба с розовой чешуей,
уплывает из Атлантического океана и поднимается вглубь материка в ручьи и
озера, где пребывает один сезон и часто попадается в сети, ловушки или на
острогу...
   - Шон, встревай, встревай! - заволновался сержант.
   Шон начал говорить громко и с удивительной быстротой:
   - Кошки иногда пожирают свой окот, а иногда нет. Кошка, которая жрет
своих детенышей, - бессердечная скотина. Я знавал кошку, которая все
время жрала свой окот - у нее были четыре ноги и длинный хвост, и каждый
раз, когда она сжирала свой окот, на нее нападала вертячка. Я сам прибил
ее однажды молотком, потому что не мог больше терпеть вони от нее, так что
не могу...
   - Шон, - попросил сержант, - а ты можешь говорить о чем-нибудь кроме
собак и кошек?
   - Да не знаю я, о чем же говорить-то? - сказал Шон. - Я из кожи вон
лезу, чтобы только вам угодить, честное слово. Если бы вы мне сказали, о
чем говорить, я бы уж постарался.
   - Дурак ты, - промолвил сержант грустно. - Никогда ты не станешь
констеблем.
   Я уж подумал, что лучше послушать деда, чем тебя. Ты крепко его держишь?
   - Так точно. - ответил Шон.
   - Ну, так пошли, и может быть, мы доберемся до казармы сегодня же
ночью, если только у этой дороги вообще есть конец. Что это было? Слышали
шум?
   - Я ничего не слышал. - ответил Шон.
   - Мне показалось, - сказал другой полицейский, - что