еньше, чем между парой зайчат. А когда выбирать надо из троих мужчин, то
нет никаких забот; потому-то я и говорю, что этой ночью я выйду за тебя, и
больше ни за кого - а вы двое сидите-ка тихо на месте, потому что, говорю
вам, так я и сделаю, и хватит об этом.
   - Честное слово, - сказал первый мужчина, - я рад не меньше твоего,
что мы покончили с этим.
   - Замучил меня этот спор, - сказал другой, - то так, то сяк, то еще
как, а ты ни слова толком не можешь сказать - то "может, выйду", то
"может, нет", и то - правда, и се - правда, то "почему бы не за тебя",
то "почему бы не за него" - ну, да уж сегодня-то ночью я буду спать
спокойно.
   Философ был озадачен.
   - Вы не можете выйти за меня, мэм, - сказал он, - потому что я уже
женат.
   Женщина сердито повернулась к нему:
   - Ну-ка, не спорь со мной! - сказала она. - Я этого не выношу.
   Первый мужчина злобно поглядел на Философа и кивнул своему спутнику:
   - Дай-ка ему в зуб, - сказал он.
   Другой мужчина уже готовился сделать это, но женщина вмешалась:
   - Уберите руки, эй вы, - сказала она, - а не то хуже будет. Я сама
могу разобраться со своим мужем, - и с этими словами она подвинулась
ближе и села между Философом и мужчинами.
   Тут коврига Философа вдруг утратила весь свой вкус, и он убрал то, что
от нее осталось, в суму. Они молча сидели, глядя себе в ноги и думая
каждый о том, к чему располагала его природа. Ум Философа, который весь
этот день был в затмении, силился повернуться лицом к этим новым
обстоятельствам, но без особого результата. В сердце его гнездилась дрожь,
пугающая, но не неприятная. В его душе все крепло предвкушение чего-то,
разгонявшее его пульс. Кровь его бежала так быстро, так быстро мелькали
сотни образов, увиденных и запечатленных, так сильно волновалась
поверхность его ума, что он даже не понимал, что неспособен думать, а
может лишь смотреть и чувствовать.
   Первый мужчина поднялся.
   - Скоро ночь, - сказал он, - и лучше нам двинуться в путь, если мы
хотим найти приличное место для ночлега. Н-но, черт! - крикнул он ослу, и
осел тронулся чуть ли не прежде, чем оторвал голову от травы. Двое мужчин
пошли по обеим сторонам телеги, а женщина и Философ шли за ней.
   - Если ты устал или вроде того, господин хороший, - предложила
женщина, - то залезай в тележку, и никто не скажет тебе ни слова, ведь
ты, я вижу, не привычен к путешествиям.
   - Вправду, непривычен, - согласился Философ. - Это вообще первый
раз, что я пустился в путешествие, а если бы не Ангус О'г, я в жизни и
шагу не ступил бы из своего дома.
   - Выброси Ангуса О'га из головы, дорогой. - сказала женщина, - Ну
что у таких людей, как ты и я, найдется сказать богу? Он может наложить на
нас проклятие, которое вгонит нас в землю или спалит, как пук соломы.
Угомонись, говорю тебе, потому что если и есть на свете женщина, которая
все знает, то это я, и если ты расскажешь мне, что тебя заботит, то я
расскажу тебе, что делать, не хуже, чем Ангус О'г, а то и лучше.
   - Это очень интересно. - сказал Философ. - И что ты знаешь лучше
всего?
   - Если бы ты спросил кого-нибудь из этих двух мужчин, что идут за
ослом, они рассказали бы тебе о многих вещах, которые я делала при них,
когда они не могли сделать их сами. Когда не было никуда никакой дороги, я
показывала им дорогу, и когда не было ни кусочка еды, я давала им еды, а
когда они продулись до нитки, я сунула им в руки по шиллингу, и поэтому-то
они захотели жениться на мне.
   - Ты называешь все эти вещи мудростью? - спросил Философ.
   - Почему же нет? - ответила она. - Разве это не мудрость - идти по
миру без страха и не голодать в голодный час?
   - Пожалуй, мудрость, - ответил Философ, - но я никогда не думал об
этом так.
   - А что ты называешь мудростью?
   - Сейчас я, пожалуй, не смог бы сказать точно, - ответил Философ, -
но я думаю, что это - не думать о мире, не заботиться, голоден ты или
нет, и вообще жить в не мире, но в собственном уме, потому что мир -
жестокое место. Надо подниматься над вещами, а не позволять вещам
подниматься над тобой. Нельзя быть рабом у другого, и нельзя быть рабом у
своей необходимости. В этом проблема существования. Жизнь напрочь лишена
величия, если голод может кричать тебе "стой!" на каждом шагу, а дневной
путь измеряется расстоянием от одного сна до другого. Жизнь - это
рабство, и Природа гонит нас хлыстами голода и усталости; но восставший
раб - больше не раб, а если голод слишком силен, чтобы жить, можно
умереть и посмеяться над ним. Я верю, что природа такая же живая, как и
мы, и что она так же боится нас, как мы ее, и нельзя упускать из виду, что
род человеческий объявил Природе войну, и мы ее победим. Она еще не
понимает, что ее геологические периоды уже не подходят, и что пока она
лодырничает на линии наименьшего сопротивления, мы будем предпринимать
дальние и быстрые вылазки, пока не найдем ее, а тогда она сдастся нам,
потому что она женской породы.
   - Хорошо сказано, - ответила женщина, - но только это глупость.
Женщина никогда не сдается, пока не получит все, чего хотела, а тогда что
ей с того?
   Жить в мире, дорогой мой, приходится, хочешь или нет, и поверь мне, что
нет другой мудрости, кроме как держаться подальше от голода, потому что
когда он подбирается близко, то делает из тебя зайца. А теперь послушайся
рассудка, как мужчина. Что такое Природа вообще, если не слово, которое
ученые люди придумали, чтобы рассуждать о нем? Есть глина, есть боги и
есть люди, и все они - вполне себе добрые друзья.
   Тем временем солнце уже давно закатилось, и над землей клонился сизый
вечер, скрывая горные вершины и окутывая тенью кусты и поросли вереска.
   - Я знаю тут неподалеку место, где можно заночевать, - сказала
женщина, - а там за поворотом есть маленький шибин, где мы найдем все,
что нам нужно.
   По комаде "Тпру!" осел остановился, и один из мужчин снял с него упряжь.
   Распряженному ослу он дал пару пинков:
   - Вали отсюда, старый черт, поищи себе чего-нибудь пожрать, -
проревел он.
   Осел отошел на несколько шагов и поискал вокруг себя, пока не нашел
кое-какую траву. Он поел ее, а наевшись, вернулся и лег под стеной. Долгое
время он лежал, глядя в одну сторону, а потом, наконец, опустил голову и
отошел ко сну. Во сне он держал одно ухо вверх, а другое вниз, и каждые
двадцать минут опускал одно ухо, а другое поднимал, и так всю ночь. Если
бы ему было что терять, было бы понятно, зачем он так бережется; но у осла
не было ничего ровным счетом, кроме собственной шкуры и костей, а на них
не позарился бы никто.
   Один из мужчин вынул из телеги длинную бутылку и пошел с нею дальше по
дороге.
   Другой взял жестяное ведро, повсюду пробитое дырочками, сунул в него
несколько сучьев и кусков торфа, и через несколько минут развел в нем
неплохой огонь. На него поставили кипятиться котелок с водой, и женщина
нарезала большой кусок ветчины и сложила его в котел. У нее в телеге
нашлось восемь яиц, лепешка хлеба, немного холодной вареной картошки, и
она, расстелив свой передник на земле, стала накрывать на стол.
   Тут другой мужчина вернулся по дороге с бутылкой, полной портера, и
поставил ее в безопасное место. Потом они сняли все с телеги и приперли ее
к стене. Они поставили телегу набок и подтащили ее к огню, а сами сели под
телегу и поужинали. Покончив с ужином, они закурили трубки, и женщина тоже
разожгла себе трубку. Достали бутылку портера и стали передавать ее по
кругу, курить трубки и разговаривать.
   Луны в ту ночь не было, и не было звезд, поэтому за костром
простиралась непроглядная тьма, в которую не хотелось смотреть, такая она
была холодная и пустая. Разговаривая, все они смотрели в огонь или на дым,
вившийся из трубок клубами и завитушками, исчезая внезапно, как молния.
   - Интересно, - сказал первый мужчина, - с чего это тебе в голову
взбрело выйти замуж за него, а не за меня или вот за моего товарища? Ведь
мы молодые, крепкие парни, а он уже старик, Господь ему помоги!
   - Вот именно, - добавил второй мужчина, - он стар, как барсук, кожа
да кости.
 
   - Вы имеете право спросить об этом, - ответила женщина, - и я
расскажу вам, почему я не вышла замуж ни за одного из вас. Вы - лишь пара
лудильщиков, что вечно переходят с места на место, и ничего не смыслите в
тонких материях; а он шел по дороге в поисках бог весть каких высоких
приключений, а за такого человека женщина всегда мечтает выйти, будь он
хоть вдвое старше. Кто из вас двоих может средь бела дня отправиться
искать бога, не раздумывая ни о том, что может случиться с вами, ни о том,
в какую сторону идти?
   - Я вот что думаю, - сказал второй мужчина. - Если оставить богов в
покое, и они тебя оставят в покое. Они сами прекрасно справятся с тем, что
им нужно, и что за нужда таким людям, как мы, вмешиваться и встревать в их
высокие дела?
   - Я всю дорогу думала, что ты недалекий человек, - сказала женщина,
- а теперь я это знаю. - Женщина повернулась к Философу. - Разувайся,
господин хороший, так ты лучше отдохнешь, а я устрою для тебя удобную
постель в телеге.
   Чтобы снять ботинки, Философу пришлось встать, потому что под телегой
места было маловато. Он сделал шаг назад от огня и снял ботинки. Он видел,
как женщина расстилает мешки и одежду, а мужчины молча курят и передают
друг другу большую бутылку. Потом, в одних носках, на цыпочках он отошел
от огня еще чуть дальше и, поглядев напоследок назад, повернулся и тихо
пошел в темноту. Через несколько минут он услышал за собой крик, потом
много крика, потом крики перешли в огорченный ропот голосов, а потом
Философ остался один в самой темной темноте, какую только встречал в своей
жизни.
   Он надел ботинки и пошел дальше. Где дорога, он не имел ни малейшего
представления, и то и дело спотыкался о вереск или колючий дрок. Земля
была очень неровной, с неожиданными горками и глубокими канавами; то и
дело попадались мокрые бочажины, и в эти холодные ямы он проваливался по
лодыжки. Ни земли, ни неба больше не было, а была только черная пустота,
слабый ветер да оглушительная тишина, которая, казалось, прислушивалась к
его шагам. В любое мгновение из этой тишины мог раздаться громоподобный
хохот, и вдруг оборваться, а Философ стоял бы, побледнев, в слепой пустоте.
   Склон становился все круче, и под ноги постоянно попадались камни.
Философ не видел и на дюйм вперед, и поэтому выставил вперед руки, как
слепой, мучительно пробирающийся наощупь. Через некоторое время он совсем
изнемог от холода и усталости, но не решился присесть где-нибудь; темнота
была такой плотной, что пугала его, и ошеломляющая, мощная тишина тоже его
пугала.
   Наконец, вдалеке он различил покачивающийся мерцающий свет, и пошел к
нему напрямик через верески, камнеломы и мокрые болотины. Выйдя к свету,
Философ увидел, что это факел из толстых веток, пламя которого колеблется
на ветру.
   Факел был укреплен на большом гранитном выступе железной скобой. Сбоку
от него в скале виднелся черный проем, и Философ, сказав:
   - Я войду внутрь и посплю там до утра, - вошел в него.
   Почти сразу проход свернул вправо: там был укреплен еще один факел.
Завернув за угол, Философ на мгновение застыл в немом восхищении, а затем
прикрыл лицо и склонился до земли.
 
 
 
 
 
 
 
 
                                 КНИГА III
                                 Два бога 
 
 
 
 
 
   Глава XII 
 
 
 
 
 
   Кэйтилин Ни Мурраху сидела одна в маленькой пещере за
Гортом-на-Клока-Мора. Ее компаньон ушел по своему обыкновению погулять
солнечным утром и поиграть на своей свирели в безлюдных зеленях, где, быть
может, его блуждающие мечты внимали манящей их сладости. Кэйтилин сидела и
размышляла. Последние несколько дней пробудили ее тело, но пробудили также
и ум, поскольку за одним пробуждением следует другое. Печаль, навещавшая
ее раньше, когда она ходила за скотиной своего отца, снова пришла к ней,
но сейчас она уже знала ее. Она знала, о чем нашептывает ей ветер на
луговом склоне холма, и чему у нее не было имени - то было Счастье. Оно
высвечивалось ей постепенно, но еще не было видно.
   Жемчужно-перламутровый призрак, почти бестелесный, слишком легкий,
чтобы коснуться его руками, и слишком возвышенный, чтобы о нем говорить.
Пан сказал ей, что он - даритель счастья, но он дал ей лишь непокой,
волнение и тоску, которую нельзя было утолить. Снова Кэйтилин ощущала
жажду, и не могла ни сформулировать ее, ни даже распознать ее
сколько-нибудь точно. Ее новорожденная Мысль обещала ей все, что угодно,
как и Пан, и дала - Кэйтилин не могла сказать, что она не дала ей ничего
или дала что-то. Границы было слишком трудно определить. Она нашла Древо
Познания, но со всех сторон вокруг него высилась черная стена, скрывая от
нее Древо Жизни - стена, которую не могла преодолеть ее мысль, несмотря
на то, что инстинкт ей подсказывал: стена эта обрушится перед нею; но
инстинкт не может действовать, когда мысль вышколила его в науке неверия;
и эта стена не будет побеждена, пока Мысль и Инстинкт не обручатся, и
первенец от этого союза будет назван Победителем Стены.
   Так, после покойного томления неведения беспокойное томление мысли
постигло Кэйтилин - терзания ума, который на протяжении бессчетных
поколений корчился в муках, рождая экстаз, пророчество, в исполнении
которого поклялось человечество, прозревая сквозь всевозможные пелены и
сомнения; видение веселья, в котором невинность утра не будет больше чужда
нашей зрелости.
   Пока она размышляла таким образом, вернулся Пан, слегка разочарованный
тем, что не нашел никого, кто мог бы послушать его игру. Она усадила его
рядом с собой, но вдруг снаружи раздался громкий хор поющих птиц. Тихие и
текучие каденции, певучие флейты, сладостные трели детства сошлись и
заиграли, затанцевали повсюду вокруг. Округлая, мягкая нежность песни
поднималась и опадала, ширилась и полнилась и, поднявшись до предела, на
миг прерывалась и рождалась снова, еще нежнее и прекраснее в своей
возвышенности, пока исподволь эта проникновенная мелодия не превращалась в
верх сладости, круто опускаясь и радостно возвращаясь на миг к восторгам
ее товарищей внизу, раскатывая экстаз пения, которое в один миг радовало
весь мир и грустных людей, что ходят по нему; затем пение прервалось так
же внезапно, как началось, проход закрыла быстрая тень, и в пещеру вошел
Ангус О'г.
   Кэйтилин испуганно вскочила со своего места, и Пан тоже сделал
движение, чтобы подняться, но тотчас же снова сел в своей небрежной,
вольной позе.
   Бог был строен и скор в движениях, будто ветер. Волосы обрамляли его
лицо золотыми цветами. Глаза у него были мягкие и танцующие, а губы
улыбались тихой сладостью. Вокруг его головы вечно кружилось кольцо поющих
птичек, и когда он говорил, голос его раздавался сладостно из самого
средоточия сладости.
   - Здоровья тебе, дочь Мурраху, - сказал он и сел.
   - Я вас не знаю, сэр, - прошептала напуганная девушка.
   - Меня нельзя знать, пока я не дам себя знать, - ответил он. - Меня
зовут Беспредельной Радостью, о дочь Мурраху, и меня зовут Любовь.
   Девушка в сомнении переводила взгляд с одного на другого.
   Пан поднял голову от свирели:
   - И меня зовут Любовь, - сказал он тихо, - и меня зовут Радостью.
   Ангус О'г впервые взглянул на Пана.
   - Певец Лозы, - сказал он, - я знаю твои имена - это Желание,
Жажда, Похоть и Смерть. Зачем ты тайно пришел из своих краев на мои
пастбища и тихие поля?
   Пан спокойно ответил:
   - Смертными богами движет Бессмертная Воля, и потому я здесь.
   - И я здесь. - сказал Ангус.
   - Дай мне знак, что я должен уйти, - сказал Пан.
   Ангус О'г поднял руку, и снаружи раздалась торжествующая музыка птиц.
   - Вот знак, - произнес он, - голос Даны в воздухе. - И с этими
словами он поклонился великой матери.
   Пан поднял руку, и издалека донеслось блеяние скотины и тонкие голоса
коз.
   - Вот знак, - сказал он, - голос Деметры от земли. - И он тоже
низко поклонился матери мира.
   Снова Ангус О'г поднял руку, и в ней появилось копье, яркое и очень
страшное.
   Но Пан лишь сказал:
   - Может ли копье угадать Вечную Волю? - И Ангус О'г убрал оружие. Он
сказал:
   - Девушка выберет между нами, потому что Чувство Божественного
светится в сердце человека.
   Тогда Кэйтилин Ни Мурраху поднялась и села между богами, но Пан
протянул руку и притянул ее к себе, так что она прильнула к нему, а он
обхватил ее рукой.
   - Мы скажем этой девушке истину. - сказал Ангус О'г.
   - Разве боги могут говорить что-то другое? - спросил Пан и весело
рассмеялся.
   - Между нами есть разница. - ответил Ангус О'г. - Ей судить.
   - Пастушка, - обратился к ней Пан, прижав к себе рукой, - ты
рассудишь нас.
   Знаешь ли ты, что важнее всего на свете - поскольку тебе придется
судить именно об этом?
   - Я слышала, - отвечала девушка, - что две вещи считаются важнее
всех. Ты, - она повернулась к Пану, - говорил, что это Голод, а мой отец
давным-давно сказал, что важнее всего на свете - Здравый Смысл.
   - Я не говорил тебе, - сказал Ангус О'г, - что я считаю самым важным
на свете.
   - У тебя есть право сказать. - сказал Пан.
   - Самое важное на свете, - сказал Ангус О'г, - это Божественное
Воображение.
   - Теперь, - сказал Пан, - мы знаем все важные вещи, и можем говорить
о них.
   - Дочь Мурраху - продолжил Ангус О'г, - сказала нам о том, что
думаешь ты, и что думает ее отец, но она не сказала, что думает она сама.
Скажи нам, Кэйтилин Ни Мурраху, что ты считаешь самым важным на свете.
   Кэйтилин Ни Мурраху пришлось подумать некоторое время, а потом она тихо
ответила:
   - Я думаю, что важнее всего на свете Счастье.
   Услышав это, все некоторое время сидели молча, а потом Ангус О'г
заговорил снова:
   - Божественное Воображение можно познать только через мысли Его
созданий.
   Мужчина сказал: Здравый Смысл, а женщина сказала: Счастье - самые
важные вещи на свете. Эти вещи - мужчина и женщина, потому что Здравый
Смысл есть Мысль, а Счастье есть Чувство, и пока они не объединятся в
объятиях Любви, воля Необъятного не принесет плодов. Ибо, смотри: брака в
человечестве не было с начала времен. Мужчина жил лишь со своей
собственной тенью. Он преследовал желание, рождавшееся в его голове, и ни
один мужчина доныне не знал любви женщины. А женщина соединялась с тенью
своего сердца, с гордостью думая, что она - в объятиях мужчины. Я видел,
как мой сын танцевал с Идеей, и спросил его: "С чем ты танцуешь, сын
мой?", а он ответил: "Я веселюсь с женой моей любви", и действительно -
образ ее был образом женщины, но все же он танцевал лишь с Идеей, а не с
женщиной. А потом он ушел к своим трудам, и тогда его Идея поднялась, и на
нее нашла ее человечность, так, что она облачилась в красоту и страх и
ушла, и танцевала со слугой моего сына, и в этом танце была великая
радость - потому что тот, кто находится не на своем месте, есть Идея, а
не человек. Мужчина - Мысль, а женщина - Чутье, и они никогда не
обручались.
   Между ними лежит пролив, который зовется Страхом, и они боятся именно
того, что их сила отнимется от них, и они не смогут больше быть тиранами.
Вечный создал любовь слепой, ибо не наукой, но одним лишь чутьем человек
может прийти к своей любви; но желание, которое суть наука, имеет много
глаз и так дальнозорко, что человек проходит лицом к лицу мимо своей
любви, говоря, что любви нет, и жалуется на собственные обманы. Простаков
направляет сам Бог, но дьявол глядит глазами всех существ, и оттого они
блуждают среди ошибок разума, всеми словами отказываясь от этих блужданий.
Желанием мужчины должна быть Красота, но он в своем уме разодел рабыню и
назвал ее Добродетелью. Желанием женщины должна быть Мудрость, но она в
своей крови создала зверя и назвала его Храбростью; а настоящая
добродетель есть храбрость, настоящая храбрость есть свобода, а настоящая
свобода есть мудрость, а Мудрость - дочь Мысли и Чутья; и ее имена также
- - Невинность, Восторг и Счастье.
   Сказав эти сл