но разумный, иногда в них появлялось отеческое и
благожелательное выражение, а иногда, особенно, когда он скашивал глаза -
выражение шкодливое, легкомысленное, нахальное, зазывное и слегка
пугающее; но всегда он глядел смело и уверенно. Когда козлу начесали лоб
столько, сколько ему хотелось, он поднялся, встал между детей и легко
зашагал в лес. Дети побежали за ним, ухватив его за рога с обеих сторон, и
козел шел иноходью посередине, а по бокам дети танцевали и пели обрывки из
песен птиц и старых песен, которым Тощая Женщина с Инис-Маграта выучилась
в народе Ши.
   Скоро они вышли к Горту-на-Клока-Мора, но козел не остановился. Они
миновали большое дерево лепреконов, перебрались через поваленную изгородь
и вышли на другое заросшее поле. Солнце светило на славу. Ни один ветерок
не колыхал жесткие стебли травы. Вдали и вблизи было тихо и тепло,
всеобъемлюще и торжественно покойно. Несколько легких облачков проплывало
по голубому небу, такому широкому, что горизонта не охватить глазом. Пчелы
гудели свою песню, и то и дело торопливо пролетала с дребезжащим звуком
оса. Кроме этих звуков не было никаких других. Все выглядело таким мирным,
невинным и безопасным, словно не только утро родилось недавно, но и весь
мир.
   Дети, все еще держась за рога своего друга, подошли к краю поля,
которое здесь начинало подниматься в гору. Кругом попадались большие
валуны, поросшие лишайником и мхом, а вокруг них папоротники и терновник,
и в каждом углублении этих валунов росли какие-то травки, чьи маленькие
крепкие корешки жадно и отчаянно цеплялись за почву глубиной едва ли
больше полудюйма. Иногда эти валуны были побиты так сильно, что твердая
гранитная поверхность раскалывалась на куски. В одном месте сквозь тощую
растительность сурово проглядывала голая каменная стена, потрескавшаяся и
старая. К этой каменной стене и подошел, танцуя, козел. В стене зияла
дыра, затянутая кустами. Козел пробрался под ветвями и скрылся. Дети,
недоумевая, куда он мог деваться, тоже протиснулись туда. За кустом они
обнаружили высокую узкую щель, и, почесав ноги, горевшие от уколов
колючек, шипов и острых лезвий травы, дети вошли в пещеру, где, как они
решили, козел укрывается в холодные и сырые ночи. Пройдя вглубь несколько
шагов, они увидели, что пещера вполне удобно расширяется, и тут заметили
свет, а еще через мгновение уже смотрели, моргая, на бога Пана и Кэйтилин
Ни Мурраху.
   Кэйтилин тут же узнала их и поприветствовала:
   - О, Шеймас Бег, - воскликнула она с укором, - как же ты запачкал
ноги!
   Иди-ка, побегай по траве. А ты, Бригид, тебе должно было бы быть стыдно
за такие руки! Ну-ка, все сюда!
   Каждый ребенок знает, что любая взрослая женщина имеет право умывать
ребенка и кормить его; для этого и существуют взрослые, и потому Шеймас и
Бригид Бег были подвергнуты мытью, для которого Кэйтилин приготовила все в
одно мгновение. Когда дети были вымыты, Кэйтилин указала им на пару
плоских камней у стены пещеры, велела им сесть и вести себя хорошо, что
дети и сделали, уставившись на Пана с веселой серьезностью и любопытством,
с которым хорошие малыши всегда смотрят на незнакомца.
   Пан, возлежавший на ложе из сена, сел и так же весело глянул на детей:
   - Пастушка, - спросил он, - кто эти дети?
   - Это дети Философов из Койла-Дорака; их матери - Седая Женщина из
Дун-Гортина и Тощая Женщина с Инис-Маграта, и это славные, бедные детишки,
Господь их благослови.
   - Зачем они пришли сюда?
   - Спроси у них сам.
   Пан, улыбнувшись, повернулся к детям:
   - Зачем вы пришли сюда, детишки? - спросил он.
   Дети глазами спросили друг у друга, кто из них будет отвечать, и
ответил Шеймас Бег:
   - Отец послал меня к вам, сэр, повидать вас и сказать, что вы
поступаете нехорошо, не отпуская Кэйтилин Ни Мурраху домой.
   Бригид Бег повернулась к Кэйтилин:
   - Твой отец приходил к нашему отцу и говорил, что не знает, что с
тобой, и что, может быть, черные вороны уже клюют твое тело.
   - А что ваш отец сказал на это? - спросил Пан.
   - Он сказал, чтобы мы пошли и попросили ее вернуться домой.
   - Ты любишь своего отца, девочка? - спросил Пан.
   Бригид Бег на мгновение задумалась.
   - Не знаю, - ответила она.
   - Он вообще-то не обращает на нас внимания, - встрял Шеймас Бег, -
поэтому мы не знаем, любим мы его или нет.
   - А Кэйтилин я люблю, - сказала Бригид, - и тебя тоже.
   - И я, - сказал Шеймас.
   - И вы мне нравитесь, детишки, - сказал Пан. - Идите, садитесь ко
мне, и поговорим.
   Дети подошли к Пану и сели по обе стороны от него, а он обнял их руками.
   - Дочь Мурраху, - сказал он, - нет ли в доме еды для гостей?
   - Есть коврига хлеба, немного козьего молока и сыра, - ответила та и
занялась приготовлениями.
   - Никогда не пробовал сыра, - сказал Шеймас. - Он вкусный?
   - Конечно, - ответил Пан. - Сыр, сделанный из козьего молока, весьма
крепок, и его полезно есть тем, кто живет на свежем воздухе, но не тем,
кто живет в домах, потому что у таких людей не бывает аппетита. Таких
убогих я не люблю.
   - А я люблю поесть. - сказал Шеймас.
   - Я тоже. - сказал Пан. - Все хорошие люди любят поесть. Голодный
человек - хороший человек, а не голодный человек - плохой человек. Лучше
быть голодным, чем богатым.
   Кэйтилин, поставив детям еду, села перед ними.
   - Не думаю, что это верно, - сказала она. - Я всегда была голодна, и
это никогда не было хорошо.
   - Если бы ты всегда была сыта, это понравилось бы тебе еще меньше, -
ответил Пан, - потому что когда ты голодна, то живешь, а когда не
голодна, то живешь только наполовину.
   - Чтобы быть голодным, надо быть бедным, - ответила Кэйтилин. - Мой
отец беден, и в этом нет для него ничего хорошего, а только работа с утра
до ночи, и она никогда не кончится.
   - Мудрому плохо быть бедным, - сказал Пан, - и плохо глупому быть
богатым.
   Богатый глупец не думает ни о чем другом, как первым делом укрыться в
темном доме, и там он утоляет свой голод, и будет делать это до тех пор,
пока его голод не умрет, а сам он не станет навроде мертвеца; но мудрец,
который богат, будет бережно сохранять свой аппетит. Все, кто были богаты
долгое время, или богачи от рождения, много времени проводят вне своих
домов, и поэтому они всегда голодны и здоровы.
   - У бедняков нет времени на мудрость. - сказала Кэйтилин.
   - У них есть время на голод, - сказал Пан. - Большего я от них не
прошу.
   - Мой отец - очень мудрый, - сказал Шеймас Бег.
   - Откуда ты это знаешь, малыш? - спросил Пан.
   - Потому что он все время говорит.
   - И ты всегда слушаешь?
   - Нет, сэр, - сказал Шеймас. - Когда он начинает говорить, я ложусь
спать.
   - Очень умно поступаешь. - сказал Пан.
   - И я тоже ложусь спать. - сказала Бригид.
   - И ты поступаешь очень умно, дитя мое. А когда говорит ваша мать, ты
тоже ложишься спать?
   - О, нет, - ответила Бригид. - Если мы ложимся спать тогда, мама
щиплет нас и говорит, что мы - дрянные дети.
   - Думаю, ваша мама мудрая женщина. - сказал Пан. - Что ты любишь
больше всего на свете, Шеймас Бег?
   Мальчик подумал и ответил:
   - Я не знаю, сэр.
   Пан тоже задумался.
   - И я не знаю, что я люблю больше всего. - сказал он. - Что ты
любишь больше всего на свете, Пастушка?
   Кэйтилин смотрела на него.
   - Пока не знаю. - тихо отозвалась она.
   - Да хранят вас боги от этого знания. - промолвил Пан.
   - Почему ты так говоришь? - спросила Кэйтилин. - Человек должен
разобраться во всем, а когда он в чем-нибудь разбирается, он узнает,
хорошо это или плохо.
   - Это начало знания, - сказал Пан, - но это не начало мудрости.
   - А что есть начало мудрости?
   - Беззаботность. - ответил Пан.
   - А что есть конец мудрости? - спросила Кэйтилин.
   - Не знаю, - ответил Пан, помолчав.
   - Может быть, еще большая беззаботность? - поинтересовалась Кэйтилин.
   - Не знаю. Не знаю. - отрезал Пан. - Я устал от разговоров. - И,
сказав это, он отвернулся от них и лег на лежанку.
   Кэйтилин быстро отправила детей за дверь пещеры и поцеловала их на
прощанье.
   - Пан заболел. - сказал мальчик с грустью.
   - Надеюсь, он скоро поправится. - пролепетала девочка.
   - Конечно, конечно. - ответила Кэйтилин и поспешила назад к своему
повелителю.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
                                 КНИГА II
                           Путешествие Философа 
 
 
 
 
 
   Глава X 
 
 
 
 
 
   Вернувшись домой, дети рассказали Философу о своем походе. Философ
подробно расспросил детей о внешности Пана, о том, как он принимал их, и о
том, что он говорил в защиту своей порочности; когда же он узнал, что Пан
ничего не ответил на его послание, он очень рассердился. Он попытался
уговорить жену предпринять еще одно посольство, напирая на свое отвращение
и презрение к этому богу, но Тощая Женщина ответила, что она - уважаемая
женщина, что если ее уже лишили мудрости, то она не желает теперь лишиться
также и доброго имени, что мужья всегда чего только не сделают, чтобы
опорочить репутацию своих жен, и что хоть она и вышла замуж за глупца, она
из-за этого еще не окончательно потеряла уважение к себе. Философ указал,
что ее возраст, внешность и язык вполне гарантируют ей неуязвимость и
против происков Пана, и против злословия, и что он не имеет в этом деле
никакого личного интереса, за исключением научного, а также кроме
добрососедского желания помочь Михаулу МакМурраху в его трудностях; но все
эти соображения жена его назвала хитрыми и злодейскими уловками, обычными
для всех мужей.
   Таким образом, дело покуда совершенно зашло в тупик, и Философ решил,
что представит его перед Ангусом О'гом и попросит его помощи и защиты от
имени Клана МакМурраху. Посему он велел Тощей Женщине испечь ему две
ковриги и стал собираться в путешествие.
   Тощая Женщина испекла ему две ковриги и положила их ему в суму, а рано
на следующее утро Философ надел ее на плечо и отправился в поход.
   Выйдя к опушке соснового леса, Философ остановился на минуту, не вполне
зная, куда идти, а затем тронулся снова в направлении Горта-на-Клока-Мора.
Когда он переходил через Горт, ему пришло на ум, что хорошо бы вызвать
лепреконов и поговорить с ними, но воспоминание о Михауле МакМурраху и
проблеме, над которой работал Философ и след которой явно вел к
лепреконам, ожесточило его сердце против соседей, и он прошел мимо тиса,
не остановившись. Вскорости Философ пришел на каменистое, заросшее
вереском поле, где дети нашли Пана, и, поднимаясь в гору, увидел Кэйтилин
Ни Мурраху, шедшую неподалеку впереди него с небольшим кувшином в руке.
Только что подоенная ею коза снова пощипывала травку, и, взглянув на
идущую перед ним Кэйтилин, Философ прикрыл глаза в праведном гневе, а
потом снова открыл в не столь уж противоестественном любопытстве, ибо на
девушке не было одежды. Философ увидел, как она, зайдя за куст, скрылась в
расщелине скалы, и, движимый гневом как на нее, так и на Пана, бросил он
путь благочестия, поднимавшийся вверх по склону, и последовал за нею в
пещеру.
   Кэйтилин быстро выскочила на звук его шагов, но он с грубым словом
оттолкнул ее:
 
   - Пошла вон! - сказал он и вошел в пещеру, где сидел Пан.
   Войдя, он сразу пожалел о своей грубости и сказал:
   - Человеческое тело состоит из плоти и жил на центральной костной
основе.
   Назначение одежды прежде всего в том, чтобы защищать организм от дождя
и холода, и можно не считать ее знаменем морали без ущерба для этой
фундаментальной предпосылки. Если кто-либо отказывается от защиты одежды,
то кто вправе оспаривать его драгоценную свободу? Достоинство есть не
одежда, но Дух. Мораль есть поведение. Добродетель есть мысль... Я часто
думал, - продолжал Философ, обращаясь к Пану, который теперь повернулся к
нему, - что влияние одежды на ум весьма значительно, и что это влияние
имеет скорее изменяющее, чем расширяющее качество, или даже
интенсифицирующее противу расхолаживающего. Одежда оказывает влияние на
всю окружающую среду. Воздух, являющийся нашей природной средой,
допускается к нашему телу скупо и ограниченно, что навряд ли может быть
так же плодотворно, как неопосредованная игра стихий. Естественно, встает
вопрос, так ли одежда неизвестна природе, как мы считаем? Рассматривая ее
как меру защиты от превратностей атмосферы, мы обнаруживаем, что многие
существа заводят, по собственному глубинному побуждению, различные виды
покрова, которые можно считать их настоящей одеждой. Медведи, кошки,
собаки, мыши, овцы и бобры облачены в шерсть или мех, благодаря которой
этих существ никак нельзя счесть обнаженными. Раки, кузнечики, улитки и
моллюски образовывают вокруг себя прочный панцирь, внутри которого их
обнаженность можно обнаружить только насильно, и многие другие существа
равным образом обзавелись тем или иным покровом.
   Следовательно, одежда является не ухищрением, но инстинктом, и то, что
человек рождается голым и не выращивает свой покров на себе, но составляет
его из отдаленных и разнообразных источников, ничуть не является причиной
называть эту необходимость инстинктом достоинства. Это, как вы понимаете,
весомые рассуждения, и над ними стоит поразмыслить прежде, чем мы перейдем
к обширному и полному препон предмету моральных и аморальных поступков.
Итак, что есть мораль?..
   Пан, выслушавший эти замечания с большим вниманием, здесь вмешался в
речь Философа:
   - Добродетель, - сказал он, - есть совершение приятных дел.
   Философ некоторое время повертел это утверждение на указательном пальце.
   - А что же тогда порок? - спросил он.
   - Порочно пренебрегать совершением приятных дел. - ответил Пан.
   - Если это так, - заметил его собеседник, - то философия до сих пор
была на неверном пути.
   - Так и есть. - сказал Пан. - Философия - аморальное занятие,
поскольку предлагает образец поведения, которому невозможно следовать, и
который, если бы ему можно было следовать, приводил бы к великому греху
бесплодия.
   - Идея добродетели, - сказал Философ, начиная волноваться, -
вдохновляла благороднейшие умы мира.
   - Она не вдохновляла их, - возразил Пан, - она гипнотизировала их,
так что они начинали считать добродетель подавлением, а самопожертвование
- - почетным деянием, а не самоубийством, каковым оно является.
   - В самом деле, - сказал Философ, - очень интересно, и если это
верно, то весь ход жизни придется весьма упростить.
   - Жизнь уже очень проста; - сказал Пан, - родиться и умереть, а в
промежутке есть и пить, танцевать и петь, жениться и завести детей.
   - Но это же вовсе материализм! - воскликнул Философ.
   - Почему вы говорите "но"? - спросил Пан.
   - Это же откровенный, неприкрытый материализм! - продолжал его гость.
   - Это все, что вам угодно. - отвечал Пан.
   - Вы ничего не сможете доказать! - вскричал Философ.
   - То, что можно чувствовать, не нуждается в доказательствах.
   - Вы уходите еще вот от чего, - сказал Философ. - Вы уходите от ума.
Я верю в первенство ума над материей. Мысль превыше эмоции. Дух превыше
плоти.
   - Конечно, вы в это верите. - сказал Пан и потянулся за своей
тростниковой свирелью.
   Философ выбежал из пещеры и оттолкнул Кэйтилин.
   - Пошла вон! - яростно сказал он ей и бросился прочь.
   Поднимаясь по неровной тропе, он услышал флейту Пана, зовущую, плачущую
и радующуюся под небесами.
 
 
 
 
 
 
   Глава XI 
 
 
 
 
 
   - Она не заслуживает того, чтобы ее спасли, - сказал Философ, - но я
спасу ее. Именно, - подумал он через некоторое время, - она не хочет,
чтобы ее спасали, и поэтому я спасу ее.
   Философ шел по дороге, а красивое тело стояло у него перед глазами,
простое и прекрасное, как древняя статуя. Философ сердито помотал головой,
но видение не исчезало. Он попытался сосредоточить свой ум на глубокой
философической максиме, но будоражащий образ Кэйтилин вторгся между ним и
его мыслью, развеивая последнюю так, что, сформулировав свой афоризм,
Философ спустя мгновение уже не смог вспомнить, о чем тот был. Такое
состояние ума было столь необычно для Философа, что он поразился.
   - Так, значит, ум настолько нестоек, - сказал он, - что какое-то
тело, одушевленная геометрическая фигура, может напрочь сбить его с толку?
   Эта мысль ужаснула его: он увидел, что цивилизация возводит свои храмы
на вулкане...
   - Пф-ф-ф, - сказал он, - и нет ее! Подо всем лежит хаос и багровая
анархия, надо всем - всепоглощающее и непрестанное желание. Наши глаза
указывают нам, о чем думать, а наша мудрость - не более, чем каталог
чувственных позывов.
   Философ остался бы в состоянии глубокой удрученности, если бы от этого
потрясения в нем не закипела вдруг такая удивительная радость, какой он не
помнил с детства. Годы свалились с плеч. С каждым шагом он сбрасывал по
фунту серьезности и солидности. Даже кожа его стала мягкой, нежной, и он
обнаружил вдруг, что ему нравится шагать такими широкими шагами, о каких
прежде и не думалось. В сущности, мысль была тем единственным, что
казалось ему неуместным, и дело было ничуть не в том, что он не мог думать
ни о чем, а в том, что ему не хотелось. Вся важность, вся властность его
ума словно бы растаяли, и деятельность, ранее исполнявшаяся этим органом,
теперь была перенесена на его глаза. Изумленный, он увидел солнечный свет,
омывающий горы и долы. Птица на плетне остановила его - клюв; голова;
глаза; лапы; и крылья, разворачивавшиеся под углом к ветру. Впервые в
своей жизни Философ по-настоящему увидел птицу; и через мгновение после
того, как она улетела, он смог воспроизвести ее резкий, скрипучий крик. С
каждым шагом по извивавшейся дороге окружавший его пейзаж менялся -
Философ смотрел и отмечал это почти в экстазе. Островерхая гора наступала
на дорогу; затем дорога терялась на лугу по склону, скатывалась в долину,
а затем легко и спокойно поднималась в гору опять. На одной стороне дороги
деревья в небольшой купе раскланивались друг с другом самым дружеским
образом. Напротив них одинокое дерево, разросшееся и ровное,
довольствовалось собственным обществом. Куст разостлался по земле, словно
готовый в следующий миг по волшебному слову вскочить и с гиканьем и
хохотом погнаться за кроликами по лужайке. Повсюду широкими потоками
разливался солнечный свет и били глубокие ключи теней; и одни не казались
прекраснее других. Этот солнечный свет! О слава его, доброта и сила, как
вольно и величественно светил он, без границ, без труда; Философ видел
безмерную щедрость его и славил его так, словно сам был частицей этого
величия. А разве не был? Разве солнечный свет не струился с его головы и
кончиков пальцев? Истинно, благодать, что была в нем, стремилась
вырваться, рвалась в работу за пределы вселенной. Мысль - о ничтожная! -
но движение, чувство! они существовали вправду. Ощущать, действовать,
шагать вперед в восторге, распевая пеан торжествующей жизни!
   Спустя некоторое время Философ проголодался и, сунув руку в суму,
отломил кусок от одной из ковриг и огляделся вокруг в поисках места, где
можно было бы спокойно съесть его. Возле дороги он нашел родник -
попросту маленькую, обложенную камнями ямку, полную воды. Над ней
возвышался большой камень, а вокруг, почти полностью скрывая ее от взоров,
росли густые кусты. Философ и не заметил бы родника, если бы не тоненький
ручеек, шириной в две ладони, ковылявший от него через поле. У этого
родника Философ присел и зачерпнул воду ладонями - вода оказалась
приятной на вкус.
   Он уже почти доел ковригу, когда слуха его достигли далекие шаги, и
вскоре на тропе появилась женщина с кувшином в руке. То была крупная,
симпатичная женщина, и шла она, как человек, у которого нет ни
неприятностей, ни дурных предчувствий.
   Увидев Философа, сидящего у родника, она на мгновение приостановилась,
а затем пошла к нему с добродушной улыбкой.
   - Доброе утро вам, сэр. - сказала она.
   - И вам доброе утро, мэм, - отвечал Философ. - Садитесь рядом со
мною и отведайте моей ковриги.
   - В самом деле, почему бы и нет, - сказала женщина и присела