бование немецкого движения к обновлению. Иисус является нам теперь как самосознающий господин (selbstbewu?ter Herr) в лучшем и высшем смысле слова. Его жизнь имеет значение для германцев, а не Его мучительное умирание... Могучий проповедник и гневающийся в храме, человек, который влек за собой и которому "все они" следовали, не жертвенный агнец еврейских пророчеств, не распятый есть для нас "das bildende Ideal, светящий нам из Евангелий". (604). "Любовь Иисуса Христа была любовью сознающего свое душевное благородство и свою сильную личность человека". Иисус жертвовал Собой "как господин, а не как раб". (622).
     Неоднократно и по-разному повторяется утверждение, что "церковный Ягве (Иегова) теперь мертв, как и Вотан 1500 лет тому назад". (134).1 Происходит победная борьба нового мировоззрения со старым, и знаком нашей эпохи является "отвращение от безграничного абсолютного" (21), трансцендентных ценностей... "Таковой конечной целью является христианизация мира" и его спасение через новое пришествие Христа (подобной же целью является и мечта о "гуманизировании человечества"), (ibid.). Оба идеала погребены в кровавом хаосе и новом порождении переживаний мировой войны (т. е. еще предыдущей). Историческое христианство, в Европу введенное римской церковью, имеет многие корни. В частности, "великая личность Иисуса вскоре после Его смерти была нагружена и срастворена со всяческим изобилием переднеазиатских, еврейских и африканских переживаний" (74) и образ Иисуса слился с легендой о Chrestos. А это вдобавок еще соединилось с влиянием необузданного фанатизма Павла, проповедавшего международную всемирную революцию против Римской империи. Против такого Verbastardierung, Verorientalisierung und Verjudung христианство оказалось бессильно, даже духовное Евангелие Иоанна. Такова философия христианской истории Розенберга. Отсюда для него естественно заключить, что религия Иисуса должна быть исправлена и освобождена от проповеди смирения и любви к слабому. "Идея чести - национальной - является для нас началом и концом всего нашего мышления и действия. Она не терпит наряду с собой равноценного центра, какого бы то ни было рода" (514), в частности и христианской любви, которая истолковывается также лишь в смысле любви к чести. Такое учение приписывается и самому "Иисусу", чем оно освобождается от извращений и предстает в подлинном виде. "Все существо Иисуса было в противлении (Sich-Widersetzen), и за это Он должен был и умереть" (607), Его проповедь любви означает не исходящую из порабощения масс, эту "расслабляющую идею гуманитарной любви римской церкви". (621). "Мы должны сознательно поставить идею любви ниже идеи чести, последней ее подчинить, как любви к чести". (621). Она же приписывается и Христу. Поэтому является устарелым и символ креста, как распятия, и заменяется новым: das Hakenkreuz - свастика. Она знаменует уже не любовь Божию к творению, но "те, которые его созерцают, думают о народной чести, о жизненном пространстве, о национальной свободе и социальной справедливости и жизнеобновляющем плодородии". (688).2
     Христианством, исправленным и дополненным, освобожденным от груза всей христианской догматики, тайнодействия и иерархии, Розенберг готов наделить и "германскую" церковь нового типа, создание которой соответствует исканию северной расовой души (614-15) обрести "германскую религию будущего", "eine echte deutsche Kirche und eine einheitliche deutsche Volkskultur". (621). Это будет "новая религия народной чести", с "почитанием борющегося за честь народа солдата", это есть новое чувство жизни нового времени. Его пророком для Розенберга является Майстер Экхарт (наиболее пантеистический из всех немецких мистиков, однако здесь по-своему еще стилизованный) вместе с "закаленным в боях героем в стальном шлеме".3 Можно спросить себя, что же означает эта "честь", которая становится высшим критерием жизни, даже выше любви, ибо последняя допускается лишь в одной своей разновидности, как любовь к чести. Это трудно определимое понятие, которое почему-то соединяется с идеей свободы (очевидно, лишь для носителей этой чести), может быть понято как сознание своей единственности и превосходства, присущих "северной" расе. "Честь есть духовный центр северного германского запада". (152). "Честь и свобода суть в последнем счете не внешние свойства, но сверх-временные и сверхпространственные сущности" (218), некие духовные идеалы. Очевидно, здесь разумеется национальная гордость, расовое человекобожие, раса и кровь как высшая ценность. "Теперь пробуждается новая вера: миф крови, вера вместе с кровью вообще защищает и божественное существо человека. Вера, воплощенная в яснейшее знание, что северная кровь представляет собою то таинство (Mysterium), которое заменило и преодолело древние таинства (Sakramente)". (114). "Германская Европа одарила мир светоносным идеалом человечности, Menschenthums, учением о ценности характера как основы всех нравов, высшей песнью о ценностях; о высших ценностях северной сущности (des nordischen Wesens), идеей свободы совести и чести". (115). "Это знание есть основа нового мировоззрения ... миф нового чувства жизни..." (115). "Старая вера церквей: какова вера, таков и человек; северно-европейское же сознание: каков человек, такова и вера". (145).
     Человекобожие в расизме прежде всего отличается радикальным религиозным имманентизмом, соединяемым с отрицанием трансцендентных ценностей и оценок (для этого и оказывается пригодным, конечно, с особой еще стилизацией, Майстер Экхарт). Раса есть истинная реальность, помещающаяся между универсализмом и индивидуализмом, но их превосходящая собой. Оба они больны одной болезнью - интеллектуализмом. "Бог, которого мы чтим, не существовал бы, если бы не было нашей души и нашей крови" (701) - суждение, вполне достойное воинствующего человекобожия Фейербаха. Этому соответствует своеобразный расовый биологизм. "Каждая раса имеет свою душу" и осуществляет свой собственный идеал. (116). Поэтому "законом каждой подлинной культуры является: она есть сознательное выражение растительной витальности расы". (140). В связи с этим появляется новое и наиболее характерное для культурной философии расизма понятие мифа. "Ценности характера, линии духовной жизни, красочность символов совокупляются, взаимопоглощаются и дают в общем одного человека. Но только тогда лишь в цветущей полноте, когда они сами суть последствия, порожденные из одного центра, который лежит по ту сторону доступного эмпирическому восприятию. Эта неуловимая совокупность всех направлений я, народа, вообще общества, образует его миф". (459). "Он есть в этом смысле некая трансцендентальная реальность, биологический центр жизни и творчества, который ищет и находит для себя и обратное выражение. Он есть одновременно сущее и искомое, творимое и творящее, но этому биологическому субстрату чужда спиритуальность, напротив, реальность его бытия есть кровь. Он есть миф о крови, которая и образует существо расы. Миф о расе есть высшая реальность жизни: миф души, расы и я народа и личности, крови и чести, он один и только один, без компромиссов должен проникать всю жизнь, нести и определять". (699). "Миф есть новое пробуждение образующего клетки душевного центра", (ibid.). "Вера, миф только тогда подлинен, когда он охватит всего человека" (521), поэтому в центре ордена должна быть абсолютная прямолинейность" (ibid.), такова идея Fuhrerthums. Реальность расы есть кровь, которая соединяет ее многоедин-ство: "здоровые в отношении к крови народы не знают в качестве масштаба индивидуализма, так же, как и универсализма" (539), они принадлежат расе. Душа означает расу, видимую изнутри, и наоборот: раса есть внешняя сторона души". (2). Реальность расы есть ее миф, а этот последний отлагается в тип. "Тип не есть схема, но есть исторически обусловленная пластическая форма вечности /. . . / расово-душевного содержания, область жизни". (539). Переживание типа есть рождение познания мифа всей нашей истории: рождение северной расовой души и внутреннее признание высших ее ценностей, как руководящей звезды всего нашего существования". (531). Как мы уже помним, "Jesus ist kein Typenbilder, sondern ein Seelenbereicher gewesen". (515). Все проявления культуры расовой обусловлены как волевые ценности. Даже и "наука есть последствие крови" (120), так же, как и искусство. "Откровение" может быть только в пределах северного чувствования, как возвышение, увенчание становления, а не уничтожение естественного закона. "Последнего хочет лишь иудейское, а также и римское учение о Боге". (134). Вообще для этого расового монизма или имманентизма не существуют какие-либо иные критерии, кроме расы. Ему является присущим натурализм, чисто языческое отношение к миру. "Эта расовая душа живет и развивается в природе, которая будит одни качества и задерживает другие. Эти силы расы, души, природы суть вечные ... предпосылки, бытие, жизнь, из которой получаются в качестве определенного образа бытия (Sosein) нравы, верование, искусство и проч. Таков последний, внутренний круговорот (Umkehr), вновь пробуждающийся миф нашей жизни". (251). "После 1918 г. древняя северная расовая душа пробудилась к новому, высшему сознанию. Она понимает, что равнопризнанное (gleichberechtigtes) сосуществование разных взаимно с необходимостью исключающих высших ценностей не может иметь места, как она великодушно мнила возможным его допустить на свою теперешнюю гибель... Она понимает, что расово и душевно сродное может соединяться, но чуждое безошибочно устраняется, а если нужно, то и уничтожается. Не потому, чтобы это было "ложно" или "плохо" само по себе, но потому что чуждо (artfremd), разрушает внутреннее строение нашего существа. Мы чувствуем теперь обязанность отдать себе отчет о нас самих с последней ясностью или познать высшую ценность и руководящие идеи германского запада, или же себя духовно и телесно извергнуть. Никогда". (119). Это маниакальное самосознание, родившееся из чувства национального унижения, на наших глазах превращается в не менее маниакальное стремление к мировой гегемонии. Во всяком случае, вместо Распятого и Его искупительной Крови, провозглашен также культ крови, но уже расовой, и знамением его является нехристианская свастика. "Органическое мировоззрение" с его имма-нентизмом неожиданно противопоставляется болезни нашего времени - "Relativitat von Allem", индивидуализм познается столь же относительным, как и безграничный универсализм. Новое мировоззрение, соответствующее "северному" бытию, по существу этого волевого устремления, не представляет "логической системы, но поток" (ein Fluten) души. "Ныне это поистине органическое мировоззрение среди рушащейся атомистической эпохи более, чем раньше, стремится осуществить свое право, право господствования (Herrenrecht): из центра чести, как высшей ценности северо-западного мира, ему надлежит с возрастающей быстротой пережить свое средоточие и неустрашимо заново преобразовать жизнь". (695). К кому же и к чему относится это призвание. Часто на этот вопрос дается прямой ответ: немецкому народу и его судьбам. "Миф крови и миф души, расы и я, народа и личности, один, он один бескомпромиссно должен проникать и определять всю жизнь". (699). Велик Аллах и Магомет пророк его. Призвание это в перспективе мировой истории, - публицистическая прогулка, которая совершается в первой части "Мифа XX века", относится ко всему "арийству"4 в широком смысле, которое, однако, сужается до понятия одного избранного народа, составляющего соль земли. Хотя алгебраическая формула расизма оставляет место (даже как будто постулирует) возможности и других "мифов крови", кроме германского, но, конечно, практический расизм означает собою воинствующий германизм, "Deutschland uber alles" - истина, которая не нуждается в подтверждении в наши дни. Духовная ясность требует определенной религиозной квалификации этого нового воинствующего национального челове-кобожия, которое само себя так исповедует: "Бог, которого мы почитаем, не существовал бы, если бы не существовала наша душа и наша кровь, так звучит для наших дней исповедание Майстера Экхарта. Поэтому является делом нашей религии, нашего права, нашего государства все, что защищает, укрепляет, проницает честь и свободу этой души" (761), - таковы заключительные слова исповедания расизма. Задача для миллионов людей нашего времени есть "einen Mythus zu erleben und einen Typus zu schaffen und aus diesem Typus heraus Staat und Leben zu bauen". (481). Рассуждения по женскому вопросу (в которых найдется немало и здравого, как, впрочем, и во многих других частных вопросах) приводятся к следующему заключению: "мужчина ищет творить бытие" через создание идей и произведений, женщина же есть вечная носительница бессознательного. В руках и в характере женщины лежит сохранение нашей расы" (510), "в проповеди о сохранении в чистоте нашей расы лежит священнейшая и величайшая задача женщины". (511). Подобная цель устанавливается и для "германской" (т. е. расистской) церкви: "стремление северной расовой души дать ей под знаком народного мифа свою форму, как немецкой крови, есть величайшая задача нашего века" (614-615), "миф крови" явится магнитом для всех личностей и религиозных обществ, невзирая на все их различия. (ib.)5
     Таким образом, нация есть высший критерий и ценность: "ist das Erste und das Letztedem sich alles andere zu unterwerfen hat". (526). Таков духовный идол расизма, которому, как богу, приносятся жертвы и совершается поклонение. Идол этот древнего, языческого происхождения, о котором можно найти немало и в Ветхом Завете, особенно в ветхозаветном апокалипсисе - книге пророка Даниила (а также, конечно, и в новозаветном, в образе Зверя, выходящего из бездны и всех покоряющего: "кто подобен зверю сему"). Излишне даже доказывать, что этот бог крови и эта религия являются не- христианскими. Да этого не отрицает и сам автор, который неоднократно выражает убеждение, что христианство устарело и умерло. Он не щадит слов, чтобы выразить такое же отношение не только к "римской" религии, т. е. католичеству, но и к протестантизму. Его поправки и дополнения к образу "Иисуса" также, конечно, не мирятся с   сокровищем нашей веры и упования и не заслуживают опровержения. При резко выраженном языческом характере новой религии, которая, впрочем, давно и широко известна языческому миру (хотя бы миродержавному Риму, да, в сущности, и большинству языческих народов с их национальными богами), в расизме отсутствует та до- и вне-христианская наивность неведения, которая их в известной мере и оправдывает на путях их природного богоиска-ния. После-христианское воинствующее язычество неизбежно является и антихристианским, т. е. в этом отталкивании   от   христианства   получает   особую религиозную квалификацию актуального антихристианства.  Мир  не  может забыть  его  или просто отречься, сделав как бы несуществующим. Таково и   европейское   неоязычество   гуманизма,   как   и марксизм с экономическим материализмом (после большевистского погрома на веру не приходится это доказывать). У Розенберга и то, и другое излагается в одной линии в качестве порождений христианства, именно явлений его упадка и перерождения.  На самом же деле он и сам, не менее, а даже более, относится к этой линии, поскольку он не просто а-религи-озен, но ищет создать суррогат религии, в прямом и  сознательном  отвержении  всего  христианского духа и учения. Разумеется, при отсутствии особой умственной одаренности, которая свойственна его предшественникам  на  путях  человекобожия,  как то: Фейербаху и К. Марксу, Ницше и dei minores, Розенберг не является значительным как мыслитель, но в пользу его говорит исторический контекст, та стихия, которую он несет в себе, именно немецкой национальной гордости и мощи. Таковая осознана как в состоянии униженности, так и в победном нашествии на всю Европу. Однако, идеологически в доктрине расизма мы имеем, при отсутствии настоящего антихристианского героя, "антихриста", приходящего "во имя свое" (Ио. V, 43), антихристианство более законченное и действенное, нежели даже экзотика Ницше и варварское гонение большевиков (поскольку за ним стоит духовное прельщение великого народа). Во всяком случае, здесь наличествуют все основные элементы антихристианства: безбожие, вытекающее из натурализма, мифа расы и крови с полной посюсторонностью религиозного сознания, демонизм национальной гордости ("чести"), отвержение христианской любви с подменой ее, и - первое и последнее - отрицание Библии, как Ветхого (особенно), так и Нового Завета и всего церковного христианства - не только в его исторических повреждениях, но и в его мистической, тайнодейственной силе, с отвержением образа Спасителя нашего и Его учения. Да расизм и не прибегает к какому бы то ни было гриму под христианство и даже вообще под веру в личного, сверхмирного Бога, на место Его он ставит биологически-психический факт расы и крови. Этим Розенберг договаривает последнее слово человекобожия и натурализма в марксизме и гуманизме: не отвлеченное человечество, как сумма атомов, и не класс, как сумма социально-экономически объединенных индивидов, но кровно-биологический комплекс расы является новым богом религии расизма. Роскошь воинствующего безбожия позволяет себе только сам его идеолог. Практические его деятели в речах и выступлениях (например, у Гитлера) прибегают даже к выражениям, которые звучат религиозным признанием Бога, Творца и Промыслителя. Однако, если в них внимательно вслушиваться, становится ясно, что они сознательно избегают какой-либо христианской определенности. Разумеется, этот характер нельзя распространять на весь народ, имеющий в своей среде значительное количество верующих христиан, католиков и протестантов, но "душа народа" в этот исторический час не с ними, она носит знамение не христианского распятия, но не-христианской свастики. Таков исторический факт, вес и значение которого, конечно, можно по-разному расценивать. Поэтому расизм в религиозном своем самоопределении представляет собой острейшую форму антихристианства, злее которой вообще не бывало в истории христианского мира (ветхозаветная эпоха знает только прообразы ее и предварения, см., главным образом, в книге пророка Даниила). Она злее прямого воинствующего безбожия французских энциклопедистов, ненависти к святыне марксистов и варварства большевизма, потому что все они противопоставляют христианской вере неверие, пустоту отрицания и насилие гонения, не имея собственного положительного содержания. Между тем, "настоящий сын погибельный", по апостолу Павлу, приходит "во имя свое", он себя противопоставляет Христу и церкви Его. Это есть не столько гонение - и даже менее всего прямое гонение, сколько соперничающее антихристианство, "лжецерковь" (получающая кличку "немецкой национальной церкви"). Религия расизма победно заняла место христианского универсализма.6
     Для понимания религиозной природы расизма в высшей степени существенно считаться с одной его чертой, которая отражает не только характер его происхождения, но и обличает его внутреннюю тайну: это его антисемитизм. Должно сказать, что он не только включает в себя антисемитизм, как сознательное или бессознательное соперничество с избранным народом в желании его собою заменить, но сам он есть этот антисемитизм по своему религиозному коэффициенту, из него рождается и слагается, в него непрестанно, никогда о том не забывая, как в духовное зеркало, смотрится, ему рабствует, о нем забыть не может. Антисемитизм в современной Германии, духовно порабощающий себе и отравляющий этим весь европейский мир, имеет разные черты: бытовые и социальные, расовые и националистические. Инстинкт и воля здесь соединяются, и надо правду сказать, что этот инстинктивный антисемитизм таится в душе каждого "арийца", какова бы ни была чистота его собственной крови, так что это присутствие его требует особой самогигиены. Искушения антисемитизма, проистекающие из некоего как бы нового узрения всего значения, силы, характера международного еврейства, становятся неодолимы для соперничающего с ним в мировом значении германства, и это ведет к антисемитизму