жевым абажуром и мирно пили  чай с вишневым
вареньем.  Василиса варенье  не ела,  но  сидела просто так, за компанию, на
стуле, смотрела вверх, и в зеленых ее глазах абажур отражался с изнанки.
     Вдруг раздался грозный стук в дверь.
     - Войдите, - одновременно откликнулись отец и мать, и в дверях появился
наш дворник  Иван Макарович. Он был  в  белом  фартуке поверх  ватника, и на
груди его тусклым официальным золотом поблескивала овальная бляха с номером.
     - Доброго здоровьица! - пробасил Макарыч. - Чай да сахар!
     - В чем дело, Иван Макарович? - спросил отец.
     - А в том дело, Алексеич, что выдрать бы надо твоего Лешку!
     - За что? - всполошилась мать. - Что он натворил? Стекло разбил?
     - Разбил не разбил, а навроде... Так что за это  самое... За голубей. И
за азбуку! Больно грамотный стал! Всю улицу замусорил... А мне - убирай?
     - Какие  голуби?  Какая грамота? Ничего не понимаю... - застонала мама,
опускаясь на стул.
     Отец же, сразу что-то сообразив, кинулся за шкаф. Рулона там не было...
     - Так... - сказал отец. - И много, говоришь, было голубей?
     -  Да почитай  штук  сорок. Или  пятьдесят... Кто их  считал?  Которые,
правда, на крыше трамваев уехамши да на грузовиках, опять же которые в кузов
попали... И у каминного голубя, значит, буквы на крыльях-то! Тут тебе и "а",
тут  тебе  и  "у".  И  все  цветные! Вот ведь  какая история приключается...
Откуда, думаю, голуби?  А  мне  и говорят: из  форточки, на четвертом  этаже
пущают... Я  и  приметил окно -  как  раз  ваше выходит, второе  от трубы...
Улица-то у нас, сами  знаете,  примерная...  Любой  навоз  на виду. А мне --
убирай...
     -  Не волнуйтесь, Иван  Макарович! Спасибо,  что сигнализировали...-  с
казал  отец,  вышел  проводить дворника  и  в  дверях  комнаты, обернувшись,
зловеще сказал: - Я приму кардинальные меры. Вероятней всего - выпорем!
     Мама всхлипнула,  а я и кошка Василиса в страхе от предстоящей расправы
спрятались под стол...
     - Вылезай... - мрачно сказал отец, вернувшись. - Рассказывай...
     - А отсюда можно? - дипломатично спросил я.
     - Валяй оттуда...
     И я честно признался, что я так обрадовался, что научился читать... Что
так обрадовался - и стал думать, что бы такое предпринять и придумать, чтобы
все узнали, что я умею читать...
     - Зачтокал... - вмешалась  мама.  -  Ты зачем голубей наделал?  Зачем в
форточку выпустил?
     -  Ну,  папа,  как она  не понимает...  - коварно прибегнул я к мужской
солидарности.  - Я хотел  сначала листовки, как на встрече  челюскинцев.  Но
голуби дальше  летят,  их  многие  видят... Я  старался на крыши  трамвайных
вагонов попасть... Голубь уедет далеко-далеко, а какой-нибудь мальчик найдет
голубя  с азбукой и тоже читать  научится... Я  ведь как  лучше хотел! Чтобы
всем было ясно - это я, я умею читать! Аз есмь...
     Отец поперхнулся чаем и долго откашливался.
     Пороть меня, понятно, не стали...



        МОЯ ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

     ...Итак, она была  достойна любви,  и  я любил ее. Я  же  - с  ее точки
зрения - не был достоин любви, и она меня не любила.
     Как говорят, это старая-старая история, но я в  те дни был извинительно
молод и мне еще предстояло узнать эту мудрость.
     Мою первую  любовь  звали  Ритой. И  прогулка с  ней  была  моей тайной
гордостью.  С  каким высоко  задранным носом поглядывал  я  на других, менее
счастливых жителей поселка, мимо которых, нарочито не спеша, дефилировал я с
моей спутницей!
     Ежели признаться  честно,  то, пожалуй, утверждение  "не любила"  будет
слишком самоуверенным.
     Оно  все-таки предполагает хотя  бы проблеск некоего активного чувства.
Нет, Рита  относилась ко мне  с обидным равнодушием,  подобно ее отношению к
мелкому соседскому  пуделю Тришке, словно бы  выкроенному  из старой,  давно
нечесанной овчины. Овчинка эта явно не стоила выделки...
     Я  не вызывал у нее и ненависти, и она снисходительно позволяла гладить
себя по спине и  за ушами, но ее  огромные карие глаза не выражали при  этом
никакого   удовольствия.  Она  совершенно  спокойно   обнюхивала  меня   при
встречах...
     Так же без всякого восторга она принимала мои дары и приношения -  лишь
чуточку  обсосанную мозговую  кость,  кусок  сахара  или  редкую в  ту  пору
шоколадную конфету, подтаявшую от долгого, судорожного держания в кулаке...
     Это самоограничение и самопожертвование вызывало у меня внутри какое-то
сладкое замирание,  ибо я смутно осознавал, что иду на это самоограничение и
самопожертвование во имя другого, более сильного и высокого чувства. Какого?
Только теперь, через много-много лет  оглядываясь на самого себя, я понимаю,
что это делалось именно во имя любви - большой и всепоглощающей.
     К тому же - и это тоже было мучительно - моя любовь, раскрывшись у всех
на виду, ни для  кого не была секретом.  Тем  не  менее она  не мелела  и не
оскудевала от ежедневных унижений моего самолюбия.
     Чего я удостаивался? Рита  не тыкалась носом в  мою руку,  не тянулась,
радостно повизгивая, к моей щеке,  а так - два-три полупрезрительных  взмаха
хвостом и все!
     Конечно, она могла смотреть  на меня свысока: к своим четырем годам она
вышла в самую зрелую пору своего возраста, а мне всего-навсего было неполных
семь лет.
     Короче говоря, я ее  любил,  будучи  обычным нескладным дошкольником, а
Ритка  сияла  красотой рослой,  классической  немецкой  овчарки  (теперь  их
почему-то называют восточноевропейскими) в самом расцвете своих полнокровных
собачьих сил.
     -  Вот самая собачная собака! - неизменно восхищалась  Риткой моя мать.
От нее и  я унаследовал  нелюбовь ко всему мелкому,  плюгаво путающемуся под
ногами и гавкающему на жизнь с хозяйских ладоней...
     Жили мы  тогда бок о бок (Ритка  со своими  хозяевами, а  я  со  своими
родителями) в  маленьком барачном поселке гидростроителей на берегу северной
семужьей реки...
     О  сказочная  река  моего  детства!  Тогда  на  ней  только  начинались
изыскательские работы  под  будущую  гидростанцию,  и  река  была  бурной  и
свободной.  Кроме  семги  в  ней  водилась  еще  форель,  краса  и  гордость
мальчишеского рыболовства, отменно  бравшая  на  муху  и слепня  в  ямах  за
большими валунами.
     Теперь на  этой реке находится,  как свидетельствуют о том  специальные
справочники, уникальная гидростанция, чей подземный машинный зал  расположен
в скальном целике. Уникальная... Да...
     Впрочем, тогда в реке шла своя жизнь, а в поселке своя. И родители наши
занимались своими взрослыми делами, а мы, мальчишки, своими.
     Однажды  в  густой  грязи нашего  поселка,  похожей  на  сметану...  Вы
способны представить себе  черную  сметану?! Итак,  в  густой  грязи  нашего
поселка,  похожей  на  черную  сметану, я потерял  калошу, еще хрустящую  от
новизны.
     Правда,  глагол "потерял"  не очень точно  характеризует  драматическую
суть происшедшего. Когда калошу засосало в жадную неодолимую грязь, я честно
дергал ногу, пытаясь выдернуть  ее  вместе со своей  обновкой. Но грязь была
сильнее меня. Чавкая с самодовольным видом, она засасывала мою ногу глубже и
глубже. Опасаясь  уже не только за  ногу, но и за  свою  жизнь,  я осторожно
вытащил  ботинок из своей злополучной обуви и  постыдно ретировался. На краю
обширного   грязевого  пространства   осталась   живописно  краснеть   яркой
фланелевой подкладкой моя несчастная калоша...
     В   те   предвоенные  годы  калоши   были  редким  и  довольно  дорогим
удовольствием. Когда я приковылял на своих двоих, но с одной калошиной, мать
всплеснула руками и трагическим шепотом воскликнула:
     - Уже?! Потерял?!
     Объяснения,   где  неминуемо  всплыла   бы  моя  собственная  трусость,
мгновенно испарились  у меня с языка, и я только  как можно выразительнее  и
несчастнее кивнул головой...
     После оперативного совещания по моим следам решено было пустить Ритку.
     Ей  подчеркнуто сунули под нос оставшуюся калошу,  потом еще  что-то из
моего небогатого гардероба, и она, склонив голову к земле, резво скрылась из
виду.
     Минут  через  тридцать-о чудо  обоняния!-калоша была  спасена. Даже  не
слишком  измазавшись в грязи, Рита деловито положила калошу к ногам... своей
хозяйки.
     На  мое трепетное  ожидание  она,  конечно  же,  не  обратила  никакого
внимания!

     Риткина хозяйка! Вот  к кому я испытывал муки самой жгучей  ревности! Я
сто раз на дню  произносил в ее присутствии "Спасибо!" и  "Ну,  пожалуйста!"
таким  подхалимским  тоном,  что  самому  становилось  тошно  от собственной
вежливости!
     Я, подымаясь  на цыпочки, просительно заглядывал ей  в глаза, чтоб  она
разрешила мне погулять с  Риткой, то  есть  самому надеть на  нее ошейник  и
защелкнуть карабинчик поводка. Моя радость тогда сразу выходила из берегов!
     Странно,  но  я  не могу  припомнить  облика  Риткиной хозяйки. Детская
память обычно бывает очень цепкой  и точной. Но  в памяти  у меня  возникает
что-то большое, неопределенное, вечно затянутое в цветастое, яркое платье. И
еще  мне  казалось, что  ее жирно  накрашенные,  пронзительного  химического
оттенка  губы всегда жили  своей  особенной  жизнью, словно бы  отдельно  от
остального лица.
     - У, моя Ритуся! - ворковала Риткина  хозяйка, зажимая конфету в зубах,
на которых тоже виднелись следы  помады. Она заставляла  Ритку подыматься на
задние лапы  и,  осторожно  упираясь  в  ее  плечи,  ослепительными  резцами
деликатно откусывать половину. - Ритуся, пуся-муся!
     - Зачем вы портите собаку?! - кипятился мой отец. - Это же не забава! У
нее же должен быть характер! Гордость!
     - Много вы понимаете! - отмахивалась  хозяйка  и продолжала булькать: -
Ритуся меня любит, и мы любим свою Ритусю! Да, Риту-ся-дорогуся?
     И  Ритка -  великолепный, огромный зверь - преданно  тыкалась в круглые
хозяйкины колени, и в ее горле прокатывался тихий радостный рык...

     Однажды  ночью я  проснулся  от  тревожного  шума реки. Вообще-то река,
конечно,  шумела  все  время.  У нее был  сильный,  гордый,  как  мне  тогда
казалось,  голос,  -  стоило только прислушаться.  И  ее ровный рев, немного
приглушенный расстоянием, являлся постоянным звуковым фоном нашей поселковой
жизни.
     И вдруг в ее привычном шуме  то ли от  дождей в верховьях, то ли еще от
чего прорезывалась какая-то особенная, томительная и щемящая нота. Так  было
и в этот раз.
     Но  еще  что-то   беспокойно   преследовало  меня   сквозь   сон,  и  я
бессознательно пытался  разобраться в этом чем-то. Это были негромкие голоса
моих родителей.
     И  из  их  отрывистого  ночного  разговора я  узнал ужасающую  новость:
оказывается, Риткиного хозяина переводят по делам службы на Дальний  Восток.
И  он  уезжает и берет с собой Риткину хозяйку,  а Риту почему-то  взять  не
может!
     Подумать только - берет эту  женщину и не может взять  собаку! Это было
так  ошеломительно и,  главное,  непонятно,  что  я  совершенно  растерялся,
буквально подавленный размерами этой непонятности мира взрослых.
     - Понимаешь, - говорил отец, и я в темноте отчетливо представлял по его
тону, как от удивления или досады у него подымались брови, - я просил отдать
Риту  нам  хотя бы  на  время. Все-таки она  к  нам привыкла,  да и  к Лешке
относится хорошо.  (Это ко мне-то?! Хорошо?! Первый раз  слышу!  Ну в  самом
деле, что они понимают, эти взрослые!) А она категорически возражает. (Ясно,
что возражает  Риткина  хозяйка.) Она, мол, будет скучать. И вообще не может
себе представить собаку в чужих руках...
     - Ну, это уже не любовь, а какая-то патология! - сердито сказала мама.
     Я не понял, что значит  это мудреное слово,  но подумал:  раз это стоит
рядом  со  словом "любовь" и относится к моей Рите, то это, наверно,  значит
доброе и хорошее и уж во всяком случае не может быть плохим...
     И я, успокоенный, заснул.

     Сколько я себя  помню - у меня никогда не было игрушечного пистолета. В
мои годы мальчишки моего возраста прекрасно знали: оружие - это не игрушка.
     У моего отца, как  у многих  руководящих работников  в конце  тридцатых
годов, было личное оружие - наган. Именно наган, а не маузер или браунинг: в
чем, в чем, а в этом мы разбирались безошибочно!
     Был наган и у Риткиного хозяина  -  невзрачного коротышки в полувоенном
костюме и с тихим, бесцветным голосом.
     Он был отцовским начальником, но это не искупало в  моих глазах полного
отсутствия  настоящего воинского  облика:  бравости,  подтянутости и зычного
командирского баса.
     Когда Риткины  хозяин  и хозяйка осторожно лавировали  по  улице нашего
поселка, они напоминали буксир и баржу, с той только разницей, что  в данном
случае баржа безоговорочно увлекала за собой буксир...
     Впрочем, кто из  нас до конца может разобраться  в свойствах и секретах
семейной субординации?!
     И  вот как-то в один из выходных дней  наши соседи, эти буксир и баржа,
Риткины хозяин и хозяйка, пригласили нас на пикник, модный в то время, да не
просто на пикник, а на уху из свежей семги...
     Как  видите, прозвучала чисто  информационная фраза, и после нее я даже
не  поставил восклицательного  знака:  уха  из семги! Вот вы, читающие  этот
рассказ, скажите:  многие  ли  среди ваших многочисленных друзей  и знакомых
могли  бы похвастать, что отведали ухи из свежих  семужьих голов!... То-то и
оно...  А для  нас  тогда  это  было  вполне  обычным  делом.  Тем  не менее
пренебрегать подобным приглашением не полагалось.
     И тут само  собой напрашивается  лирическое  отступление, хотя  бы и  в
прозе...
     Семга, бесспорно,  самая благородная из всех рыб. Ее вкусовые качества,
на  мой  взгляд,  вполне   соответствуют,  а  может  быть,  и   определяются
законченной, совершенной формой. В самом деле -  никаких лишних выростов или
наростов,  усов,  навязчивой  попугайской расцветки, ложных огней  и  прочих
вызывающих досаду атрибутов рыбьей мелюзги и второсортицы...
     Точные,  стремительные  обводы,  соразмерная,  изящная  голова, сильный
хвост и  плавники, серебряное ровное свечение  чешуи и вдобавок - как у всех
лососей - героический характер!
     Эта рыба пришла словно из легенды, из тех дней, когда мир был еще юн  и
свеж, и, как мне кажется, - снова ушла в легенду...

     На  берегу  реки  было хорошо, как  только может быть хорошо  на берегу
сказочной реки. Что еще можно добавить к этому?!
     Еще вкусно дымился костерок с треногой над ним,  но котелок с ухой  был
пуст,  и  только  аккуратная  горка  костей  свидетельствовала   о  недавнем
пиршестве. Во мху тускло  поблескивали две бутылки с не  совсем понятной мне
иностранной надписью, которую я прочитывал на русский лад как "Соснак".
     Помню,   отец  растянулся  на  сухом,  прогретом  солнцем   мху,  а  я,
пригревшись к его боку и сморенный обильной едой, незаметно задремал.
     Мама сидела и отгоняла  от  нас веточкой  комаров,  а Риткины  хозяин и
хозяйка, свистнув собаку, на какое-то время исчезли.
     Вдруг  - именно  вдруг,  ибо  я  хорошо  помню,  что  отец вскочил  так
стремительно,  что  я  отлетел от него и оцарапал коленку об острый сучок, -
вдруг  среди  нас  дохнуло  войной и  тревогой.  Совсем  близко,  за  редким
березнячком, глухо, смягченные близким ревом реки, один за  другим бабахнули
два выстрела.
     Сразу же появились Риткины хозяин и хозяйка. Было ясно, что стрелял он:
от нагана его еще горько пахло порохом. Дрожащая рука хозяина никак не могла
сунуть его в кобуру...
     Какое-то  время никто -  ни мои родители, ни я не могли  осознать,  что
происходит. И до сих пор не знаю, да и не хотел  бы знать, было ли у них все
сговорено заранее,  или поступки Риткиного  хозяина возникли  под  действием
хозяйкиных распоряжений, горечи расставания и томления от  выпитого коньяка,
но мы трое молча смотрели на них и не могли сдвинуться с места.
     А  дальше  началось  совсем  страшное  и   непонятное:  из-за  большого
замшелого  валуна,  волоча  парализованные  задние  ноги и тащась брюхом  по
земле, к нам, нет - к ним, к своим убийцам хозяевам, подползала Ритка.
     Отец  как-то странно хакнул, белый-белый,  словно стволик березы за его
плечом.  Мать  судорожно  повисла  на  нем,  что-то  мелко-мелко   говоря  и
всхлипывая.
     -  Не могу... Не  могу  больше... -  сдавленно, как  внезапно  ослепший
человек, прохрипел Риткин хозяин и отбросил наган в сторону.
     - Нельзя же так ее оставлять! -  зло крикнула хозяйка. - Надо  сбросить
ее в реку! Помоги мне!
     ...Да подождите, как же это? Раненую... Не приласкать, не перевязать...
Сбросить... Кого сбросить? Эту, ползущую из последних сил, с  окровавленными
лапами собаку? В реку? Ее? Мою собаку? Мою любимую Риту?! А-а-а-а!!!
     Говорят, что человек никогда не слышит собственного голоса. Но мой крик
- крик бессилия и ужаса - до сих пор стоит у меня в ушах.
     Красная ярость сотрясла меня!
     Неслыханная  красная  ярость  охватила   все  мое  маленькое  существо,
застлала мне глаза сумрачным кровавым туманом...
     Я бил и бил стиснутыми до судорог кулачонками по этой  огромной бабище,
по  ее обширному животу, который, словно  тесто, мягко  колыхался и проседал
под моими ударами.
     Ногти  мои  скользили по  цветастой шелковой ткани, и  я  не  мог  даже
зацепить ее,  даже оцарапать. Кажется, я подпрыгнул и  пытался укусить ее за
локоть,  потому  что последнее,  что я  помню словно бы  сквозь темную толщу
воды, где-то высоко вверху ее голос:
     - Да оттащите же вашего волчонка!
     Вероятно, я потерял сознание.

     Куплю ли я когда-нибудь своему сыну собаку?!



        КАК Я БЫЛ КАРМАННИКОМ

     О,  мы  не  просто  завидовали!  Мы  восхищались  их блестящей  жизнью!
Разумеется  само собой, что  в свои пятнадцать-шестнадцать лет они уже нигде
не учились, а работали и получали рабочие карточки.
     А  как  они  изысканно  одевались! Представьте себе:  они облекались  в
настоящие кирзовые сапоги на подковках, а белую подкладку голенища  отгибали
так, что были видны ушки. На каждом  топорщился новый, с иголочки,  ватник с
хлястиком,  а  на  головах  чудом  удерживались кепочки-маломерки  из восьми
клиньев да еще с пуговкой!
     Вдобавок почти у  каждого  из них  передний зуб  украшала металлическая
фикса, а  у  их  главаря,  чубатого Жорки Чмары, эта фикса была  -  подумать
только!  -  золотой!  Она  великосветски  вспыхивала  всякий  раз, когда  он
ухмылялся, и озаряла его щербатый рот, одновременно словно изливая сияние на
всю прочую кодлу.
     В  кино  они  ходили,  конечно,  каждый  вечер и всегда  неукоснительно
занимали полностью один и тот же ряд - у выхода, сразу за толстой квадратной
колонной. Теперь мы бы назвали их ряд литерным.
     И никто  у нас  в городке не осмеливался сесть на их ряд, да, наверное,
кассирша тетя Паня и не продавала  билеты на этот  ряд  никому  другому. Она
была  женщина  болезненная  и одинокая. Пол перед  их  рядом  был,  пожалуй,
единственным  местом  в кинотеатре, которое плотно покрывалось  подсолнечной
лузгой после каждого киносеанса. Они могли позволять себе такую роскошь, как
покупка  на  базаре  дву стаканов семечек  по цене  сто  рублей -  еще теми,
дореформенными деньгами! - за стакан без верха. Но им-то торговки насыпали с
горкой... Они тоже были с понятием...
     Ходили слухи, что у них бывают вечеринки с патефоном,  и к ним приходят
девицы - Верка и Люська, и  они зажигают сразу  две  лампы-десятилинейки  на
керосине. А  пьют, якобы, самогон из настоящих стеклянных стаканов и заедают
свиной  тушенкой. А по праздникам на  столе  у них возникает буханка  белого
военторговского хлеба и сало.
     Но это  уже  относилось  - по  нашим  соображениям  -  явно  к  области
сверхъестественного.  А  мы  были  реалистами,  обученными  суровой  военной
жизнью. И  к  этим  слухам  мы  относились  с вполне оправданным недоверием:
подобные легенды были выше нашего самого разнузд